Вечное сияние чистого разума

      Холодно.       Изане холодно. Рука Какучо, единственного родного и по-настоящему близкого человека, — как же поздно это дошло до Курокавы, — казалась горячей его собственной несколько раз. Как будто если бы он держал сейчас не руку его, подрагивающую так слабо, — как же ты все-таки слаб, Каку, — а огонек. не обжигающий, а согревающий. одаряющий своим теплом напоследок в долгий и холодный путь в одиночку.              Изана своим угасающим сознанием понимает: Какучо выживет. Не может не выжить. Не зря же Король умер за столь бесполезного слугу, верно? За столь слабого и бесполезного, но              Такого дорогого сердцу, которое, как Изана думал, Шиничиро забрал с собой в печь для кремации, оставив лишь горстку пепла. Ан-нет, уцелело, обгорело, но что-то там да было, раз он чувствовал, что-то чувствовал. И умирать боялся. Оставлять и потерять — тоже, но больше, конечно, потерять, оставшись в живых. Это было бы Адом на земле.              Хотя, и рая-то ему, скорее всего, не светит. а Какучо был бы прекрасным ангелом — но уж лучше пусть он будет паршивым человеком, но при этом живым. Может, они даже встретятся по ту сторону когда-нибудь, и Курокава искренне надеялся, что эта встреча произойдет совсем не скоро.              …вдох

э̍й,̑ ̇Ка̎куч̯о͘,ͦ м̥ы ͞же с̆о̉з̿да̚ди́м̭ е̅щͅё с͎в͎о͝ё̊ ̀короͭлев͊ств͊о,̚ ͎веͤр͋но?

             последний выдох,       и тело застывает.                     

П̍р̄ос͛ы̫п͜айся̕.

             Летом в Йокогаме жарко. Ближе к обеду — и вовсе душно. Изана так не хотел просыпаться. Маленький и ребячий кулак потирал глаза, сгоняя дневную дремоту, но никак не получалось. Как он вообще заснул? И где мама?              Какой странный сон приснился, думал Изана, уже не имея возможности вспомнить, что же именно ему снилось. Много незнакомых лиц, и отчего-то становилось грустно-грустно, когда он пытался их вспомнить. На юношеском лице, зарумяненном и исполосованным сонными отметинами от подушки, это, правда, никак не отражалось.              Он часто видел, как дети в его возрасте постоянно плачут и канючат, а он таким не был. Он гордился собой за это, ведь, в отличие от всех прочих, он не выглядел глупо и не позорил мать. Эмме он позволял это — даже утешал, она не была кем-то из прочих, она была особенной, а значит — ей можно. И кстати, об Эмме…              Светлая макушка заворочалась рядом. Эмма свернулась калачиком на другой стороне дивана — и сложив ладошки под голову, тоже задремала, несмотря на то, что места было мало. Зато рядом с братом. Изана потрепал её по слегка запутанным волосам. Надо бы её расчесать…              Мать внезапным силуэтом возникла в дверном проеме — что странно, обычно, она очень шумно передвигалась по дому в своих каблуках. В комнату сразу же вторгся этот едкий и приторный запах материнских дешевых духов. Изана сдерживал в себе порывы отвращения: это же мама, Изана!              А у мамы губы накрашены ярко-ярко, между пальцев сигарета и вечно уставше-незаинтересованный взгляд. Ничего нового.              Она произносит:              — Разбуди Эмму и собирайся. Чтоб через полчаса вдвоем стояли у двери.              Мама редко посвящала их в свои планы, и Изана к этому привык, но почему-то сейчас у него появилось неясное тревожное предчувствие.              И стойкое ощущение, что что-то вот-вот — и начнется.              Заново?