Вечное сияние чистого разума

      Неприятная синтетика шуршала в руках, ткань пахла приторно-кисло, ударяя в нос, говоря о том, что вещь эта — новая, до сего момента не ношенная. Материал дешевый, правда, но Риндо было искренне все равно на подобную незначительную деталь, пока он разбирался с этими рюшечками-застежками, то и дело разглаживая чёрно-белое недоразумение на себе, капризно не желающее приемлемо смотреться на мужской фигуре младшего Хайтани, крепкой и стройной. Желанной братом столь сильно, что старший с ума сходил, глаз не сводил, похоть свои и разврат не контролируя нисколько — знает же, что брат его настолько же болен им, насколько и он сам.              А может, он только заразил его ещё в юношестве, столько раз целуя вовсе не по-братски, столько раз заглядывая игриво в лицо младшего, что так хорошо устроился у него на коленках и ощущал явное напряжение в его, Рановом, теле, и дрожь в его, Рановых, пальцах. Пальцах, что лежали на мальчишеской талии и одежду перебирали нетерпеливо в надежде, что младший сам всё поймет своим невинно-детским разумом, что, конечно, было невозможно, и не придется ему ничего объяснять.              Объяснять в любом случае не пришлось — Риндо не глупый, как Ран мог ошибочно думать, Риндо всё понял-осознал ещё тогда, когда чужие косы светлые перебирал, наматывая их кончик на палец, пока старший дремал так сладко, подперев ладонью щеку. Рин-Рину вспомнилась сказка о спящей красавице, правда, её финал ему вспомнился уже слишком поздно, когда после невинно-робкого поцелуя в губы, что должен был остаться незамеченным, Рановы ресницы приоткрылись, а уголки губ приподнялись в ласковой, но беззлобной усмешке.       «Вот ты и попался, Рин-Рин»              Эту же фразу Ран сказал в момент, когда Риндо проиграл ему в карты по-пьяни. Развести Риндо сложно, но Рану это ничего не стоило, особенно — если тот пьян, ведь его брат, что старший Хайтани не особо-то любил, так пристрастился к алкоголю в последнее время. У Рана мысли не раз возникали, мол, как хорошо было бы, замени он это проклятое горлышко бутылки чем-то ещё, чем-то поинтереснее для них двоих, быть может. Но это лирика, к их делу сейчас не относящаяся, суть для Рана заключалась в другом. Условием проигрыша в карты было желание, то обычная подростковая забава, игра на позорные действия, на поцелуй, быть может, на что-то ещё, но поцелуи — неинтересно, секс тоже, ибо всё уже было, все уже не то и не впервые, и смысл тогда этого желания? Вот Ран и сказал: я прикуплю тебе платье.              Фраза раздалась чужим голосом над самым ухом, хотя в комнате Риндо был точно-точно один, однако, мурашки все равно прошлись по телу табуном, делая нахождение в этом наряде самой обыкновенной, или же самой извращенной прислуги, ещё более невыносимым.              — Я начинаю жалеть, что не прихватил для тебя что-нибудь в обувном.       А, нет, все-таки не один.              Риндо едва ли вздрагивает. Сердце ухает, он застывает на толику секунды, подавляя в себе зачаток истерики приближающейся: смысл? Ран всё равно должен был увидеть его в… этом. Таково условие их спора. Так что не было смысла лишний раз тушеваться. Уж не перед братом тебе это делать, Риндо. Не после всего того, что вас связывало и связывает, не после всех тех разов, как он втрахивал тебя в кровать, а ты смаковал его член в не примечательной уборной очередной забегаловки или торгового центра, просто потому что захотелось.              — Чтобы я всадил каблук тебе промеж глаз?              У Рана смех паршивый. Но, зараза, цепляющий. Он подходит ближе, наматывая одну из своих кос на палец, и чем меньше расстояние между братьями, тем сильнее приспущены к переносице Риндовы брови. Подходит почти вплотную, расплываясь в улыбке и склоняя голову вбок, ладонь по-свойски устраивая на чужой талии, да привлекая ту к себе поближе, склоняясь к уху брата и шепча негромкое:              — Не перегибай, малыш Рин-Рин. Ты и без того меня заводишь, не обязательно играть недотрогу.              Пауза, и Риндо решительно хотел что-то возразить. Даже фыркнул возмущенно, приоткрыл было рот, собравшись сказать что-то резкое, как слышит продолжение, вкрадчиво льющееся до его слуха этим обольстительным голосом:               — Даже если сейчас дерзишь, я знаю, что дальше ты будешь скулить.                     

***

      Тогда Риндо, не раздумывая, ответил упрямое: не буду. Не дождешься, Ран. И старшим Хайтани это было воспринято как очередной вызов, который он, несомненно, принял. А что Риндо? Риндо, кажется, было интересно: на какие ухищрения готов пойти его брат, чтобы заставить младшего исполнить желаемое? Риндо, конечно, не глуп. Но слегка, совсем слегка, наивен.              Рану даже стараться особо не пришлось.              Под полуприкрытыми веками плывут пятна разноцветные, словно по потолку в каком-нибудь дешевом клубе, со вспышками и музыкой громкой, паленым алкоголем и прочим-прочим, что так любил Риндо в таких местах, а Ран ненавидел. Но из светодиодов лишь Рановы глаза — орхидеево-яркие, из музыки его слова, —                     Не сдерживайся, малыш, посмотри на меня, чего ты не смотришь? Неужто не любишь?              — а из алкоголя поцелуи долгие-долгие, касания да чувства, сносящие крышу получше всякой легкой дури, которую Риндо уже по-глупости своей пробовал. Ох, и зол был бы Ран, если бы знал, как бы он разозлился, — Рин-Рин и представить не мог, особенно на контрасте с ним таким, пытливо-ласковым нарочито, издевательски, мол,              Смотри, каким я могу быть. Видишь? Тебе следует запомнить это.              Череда рваных вдохов-выдохов, Рановы пальцы касаются его члена сквозь ткань женского белья, что в тысячу раз ухудшало ситуацию. Ведь то так сильно терлось о нежную кожу, так, что до боли, до выгнутой спины и закусанных губ, потому что старший нарочно оттягивал момент, нарочно не давал большего, нарочно игрался с ним, подводя его возбуждение ленивыми действиями до какого-то безумного пика, даже усилий не прилагая. Веревки на запястьях затягиваются крепче, когда Риндо сжимается весь в очередной раз.              Ах, какая у нас удобная кровать, правда? Здесь отлично будут смотреться твои привязанные к изголовью руки.              Когда хватает ртом воздух, в очередной раз получая тягучий поцелуй-укус на внутренней стороне бедра, где таких уже красовалось с десяток. Он не знал, сколько они находятся в таком положении, сколько Ран так мучительно-пытливо выхаживает его, сантиметр за сантиметром, словно растягивает долгожданный момент перед тем, как загрызть жертву, как препарировать, снять кожу, облачиться в неё и залезть под ребра, выгрызая легкие и сердце, не оставляя ни кусочка, ни кусочка его брата этому миру. Это было бы так нездорово, так ненормально, чем, в принципе, является и без этого, но то был бы апогей, вершина его, Рана, грехопадения, хотя он и не возносился никогда.              И если им гореть вечным огнем в аду за их похоть, то вдвоем, думает он, кожа к коже, чтоб потом этих грешников за одного принять можно было — настолько бы они срослись сплавились воедино, как растаявшие рядышком свечи восковые. Губы отстраняются от кожи, остается ещё один сиренево-красный след, пока Риндо, кажется, новой порцией упорства обзавелся, скулеж сдерживая сквозь слезы, словно за это ему отрубят язык. Как забавно-то.              Во что это превращалось? В негласное братское противостояние, ребячье «слабо, что ли?»              Нет, не слабо.              Шуршало платье, руки закрадывались под него, дальше и дальше, оставляя самое жаждущее вниманием место проигнорированным. Треск. Кажется, что-то порвалось, но Риндо было все равно, он и не разбирал, да и не против был, разорви Ран это платье на лоскуты и в клочья. К Риндовой шее склоняются, опаляя жарким дыханием, проводят по дрожащему кадыку языком, где-то правее смыкаются губы. Укус. В ответ хрип и тяжелый отзвук веревки на резкое действие обездвиженных рук. Горячий язык проделал влажную тропинку по шее до подбородка, ещё повыше, к губам, и протолкнулся прямо в приоткрытый рот.              Ран утянул Риндо в глубокий и мокрый поцелуй, с причмокиванием, неловкий несколько — они даже зубами столкнулись, фыркнув вдвоем и лишь нахмурились на мешающую им боль. Это настолько увлекло младшего, что он не сразу заметил и понял, что сковывающую внизу ткань стремятся убрать, избавить его от неё, и от такого, казалось бы, пустяка, простонал в чужие губы. В ответ послышалась усмешка всё в тот же продолжающийся поцелуй, после которого между братьями растянулась блестящая паутинка слюны. Заплаканный и с припухшими губами, не знающий куда себя деть Риндо — то, что сводило Рана с ума и лишало рассудка повторно. Он рад был бы продолжать эту экзекуцию бесконечно, но его самообладание и без того побило рекорд, а значит…              А значит в руке он разогревает вязкую смазку, выдавленную только что на пальцы, и пока делает это — зацеловывает коленку-лодыжку Рина. Тот старается не смотреть. Не смотреть, каким красивым выглядит Ран, и не думать, что ждет его с секунды на секунду, не думать, что…              Рваный выдох, по коже проходятся мурашки, и бедра инстинктивно сжимаются, но их тут же возвращают в прежнее положение.              — Терпение, — только и слышит Риндо тоном типичным Рану, жмурясь в очередной раз. А сколько его должно быть, этого терпения, если все, что из себя оно представляло, Ран, словно кожу расцарапав, стер до крови слой эпидермиса и проникал в самое мясо своими ноготками. Вернее, действиями.              И Риндо скулит.              Скулит, ещё и ещё раз, когда не удается насадить себя на чужой член — то Ран позволил поиграть себе в последний раз перед тем, как крепкой хваткой взмокших ладоней схватить брата за талию, проталкиваясь внутрь, а его притягивая к себе да и поближе, едва ли не забывая дышать от этого ощущения нахождения не просто в ком-то, а в собственном, мать его, брате. Блять, блять, блять,              блять, как это хорошо, как ты хорош, Риндо, ты знал? Да, милый, давай, погромче, доведи свои связанные запястья до кровоподтеков тем, как ты рыпаешься, мне же это так нравится, я потом каждое зацелую-зацелую, честно-честно, братец.              Риндо запрокидывает голову, издавая очередной стон смешанный с тем, что он Рана по имени звал, впиваясь в свои ладони ногтями до явных, как он думал, следов. Ноги подрагивали, сводимые судорогами от удовольствия, а легкие горели огнем. Он словно опробовал шипучку, но мозговую, и гранулы взрывались не вкусом кисло-сладким, а удовольствием терпким, экстазом, оседая теми самыми бликами под веками фиолетово-синими, неоново-яркими.              Ладонь Рана опустилась на его возбужденный и изнывающий член — господи, наконец-то, боже милостивый, сколько можно, — принимаясь надрачивать ему. Сам же Ран двигался в Риндо всё более и более проникновенно, рвано и дерзко, зная, что высечен ему на сердце узами кровными, но хотелось вбить себя и в тело чужое, свой запах, своё всё, делая это из раза в раз.              Излиться в него спустя время, — время бескрайнего удовольствия и шлепков кожи о кожу по комнате душной, где воздуха становилось всё меньше из-за них двоих и их горячих выдохов-вздохов, — содрогаясь, с придыханием и хрипом, зажмурившись до красноты перед глазами, всадившись в Риндо так глубоко, насколько только могла себе позволить эта их поза, и склониться к братову лицу, пока волосы длинные прилипали ко лбу и щекам, ниспадали и щекочили Риндо губы, нос, веки. Это заставляет улыбнуться мягко, забыть о всех спорах, слабо-неслабо.              И так из раза в раз, стоит им до разрядки дойти — потушив какой-то неясный пожар внутри. Младший ловит выдох Рана своими губами, и они закрепляют эту связь нежным поцелуем, во время которого Ран сам крепко жмется к Риндо, пока в мыслях у второго лишь то, как приятно было прижаться к телу теплому и родному, уже не ощущая той отвратительной синтетики, мешающей близости и касаниям. Его руки развязывают, и те сразу же, плотно-плотно, жмутся к продолговатому и жилистому телу.              В мыслях таяли остатки приятного шипуче-кислого послевкусия.