Вечное сияние чистого разума

      Любил ли Манджиро весну? Он пожмет плечами в ответ на этот вопрос — для него ведь подобное не имело должного значения. Весна же, в свою очередь, Манджиро любила, и нисколько не обижалась. Лишь обнимет с утра несильным порывом ветра в приоткрытое окно, занося в комнату наполненный бушующим цветением свежий воздух, от которого Майки даже во сне чихнул, прячась от солнечных лучей, целующих его в щеки и плечи оголенные, в голени и колени разбитые.              Да, весна любила Манджиро.              Гладила по волосам опавшими лепестками сакуры, щекотала щиколотки совсем ещё юной светло-зеленой травой, заботливыми поцелуями матери чмокала в пальцы влажной росой.              Окутывала теплеющей к концу мая речной водой — подобно парному молоку.              Харучиё тоже любил Манджиро, вслед за весной, завидуя ей на полном серьезе: он тоже так хотел. Хотел утрами, стоило только подняться из-за горизонта солнцу, заглядывать в его окно. Хотел теплом покусывать его извечно бледные плечи, безуспешно пытаясь оставить на них едва проглядывающие веснушки, хотел ветром запутываться в его волосах, ласковой пушинкой замирать на подрагивающих ресницах.              Как же он завидовал, и как же он хотел быть той самой весной, что так робко, но по-свойски, делала с ним, с его Манджи, всё, что вздумается. Зря у него, что-ли, это злополучное «Хару» вначале имени располагалось? К слову, о нём…              — Хару, Хару-у-у, — зовет голос по-родному задорный, вылавливая Харучиё из мыслей так, словно сачком бабочку. А у него блики в глазах подрагивают, влага в них скопилась, ведь он так долго и неотрывно на Манджиро смотрел. Он проморгал, сгоняя её.              — А..?              — Ты цветешь.              Секунда недопонимания, и Майки, смеясь, сокращает расстояние, что было между ними, смотрит изучающе-любопытно и не скрывая своего интереса. Харучиё всё ещё не осознавал, что от него хотели и имели ввиду. Тишина казалась игрой, в которой Майки, как и во всех прочих, вёл. Кроны распустившейся сакуры укрывали их от теплеющих с каждым весенним днем солнечных лучей. Щиколотки и колени щекотала влажная трава. Харучиё сидел рядышком с Майки аккуратно, не касаясь одеждой земли, не хотел запачкать. Майки же об этом не беспокоился.              И когда Он приблизился так, что они чуть не стукнулись носами — Хару ничего не оставалось кроме как приземлиться наземь от такой чужой резкости. И неслыханной дерзости — но простительной.              Ему ведь всё было простительно. Даже если эта белая футболка будет в итоге замаранной. А Манджиро, смеясь, только пару розоватых лепестков с его пушистых волос смахнул. Хару и не заметил совсем…              — Я об этом, глупый. Или ты решил стать не наблюдателем, а участником ханами? Тебе к лицу.              Тебе к лицу, говорит он, а у Хару к этому лицу разве что кровь приливает, сгущая краски на щеках, кончиках ушей и носа.              — Снова издеваешься, — бурчит он, отводя взгляд, но то, что происходит дальше, заставляет его мигом вернуться. Майки пожимает тощими плечами, подносит к губам подобранный лепесток. У Харучиё дыхание перехватывает.              — Вовсе нет. С чего ты взял?              И смотрит: невинно так, что и не уличить ни в чем.              — …точно издеваешься, — едва ли шепчут губы практически обиженно, и Хару терзает их, покусывая-прокусывая почти до солоноватого привкуса. Но проходит лишняя секунда замешательства, и на них уже опускаются чужие, к его, Харучиё, искренней неожиданности и замиранию сердца.              Может, Манджиро, все-таки, любил весну — и как бы ей от этого осознания не сойти с ума, теряя всякий рассудок и самообладание.              Лишь бы не встретить в будущем равнодушие.