Вечное сияние чистого разума

      дверь приоткрывается, впуская Санзу из темного коридора в ещё более мрачную комнату. пока за плотно занавешенным окном (под чернющими шторами из плотной ткани были ещё газетные листы, закрывающие стекла) солнце занимало свое законное место в зените, здесь всё ещё хозяйствовала сама ночь, не зная, что её время давным-давно подошло к концу.              Харучиё ступал бесшумно. он подошел к кровати, зная по памяти, где она находится, зная, что если сделает ещё один шаг, то споткнется. склонил голову и прошептал:              — босс?              в ответ ничего. тишина. можно было подумать, что он один, и вовсе не с кем ему здесь, в этой темноте, разговаривать — разворачивайся, возвращайся и уходи, Хару. чего ждешь?              спустя минуту, — ровно, — раздается холодный, равнодушный голос. в нем отсутствовала всякая интонация, он был никаким.              — я голоден.              Харучиё кивает. без лишних слов снимает пиджак, шуршат фиолетовые одежды. по молочной коже проходят мурашки, на загривке приподнимаются волосы… такого обычно не происходит. дыхание сводит. он чувствует на себе взгляд. его взгляд.              плотоядный.              первородный страх сжимает Харучиё за глотку, но он заставляет, просто вынуждает себя отодвинуть инстинкт самосохранения не то что на второй план, а ещё дальше, занимая все мысли и себя самого искренним, искрящимся благоговением, зажмурив подрагивающие вместе с густыми ресницами веки. ему нужно закатать рукав. оголить кожу. он помнил каждое действие наизусть. и обычно, Манджиро не торопился…              но сегодня, сейчас — его схватили за запястье с силой. кожу обдало холодом чужой руки. живые люди не бывают настолько холодными, Санзу знал это не понаслышке. у Харучиё сердце о ребра пробило набат, то бушевал обычный и самый настоящий страх, его нельзя избежать, если чувствуешь, как в тебя когтями впивается дикое зверьё, желающее твоей крови. но Хару успокаивает себя:              это же Манджиро.              он ничего не говорит, позволяет уронить себя на простыни небрежно, как тряпичную куклу, — у вампиров нет недостатка в силе, а Майки и без того оставался сильнейшим среди всех них, — позволяет разорвать рубашку в клочья; с характерными отзвуком отлетали пуговицы, ударяясь о что попало. плевать. ему все равно и на то, что отросшие когти Манджиро цепляли и кожу, оставляя царапины, саднили, пускали кровь, подогревая аппетит существа, что возвышалось над ним сейчас. при всех своих миниатюрных размерах, однако.              Санзу чувствует приближение: дыхание ледяное у уха, и он уводит голову в сторону слегка, открывая шейный изгиб, не смея препятствовать буйному голоду своего Короля. ведь, в конце концов, Майки никогда до этого не заявлял о своей нужде вслух. не говорил прямо. Харучиё сам знал, когда нужно прийти, когда нужно пустить себе кровь ножом, и терзаемый голодом вампир просто не сможет сдержать себя. даже при всём своём желании умереть.              сейчас что-то изменилось, и это не могло не радовать, не могло не вызывать тихий восторг, с которым Харучиё цеплял простынь под собой, сжимая до белеющих пальцев руки, до скрипа ткани, с нетерпением ожидая волны боли, что снизойдет до него подобно благословению.              ещё секунда. ещё…              клыки впиваются в шею; Санзу издает не то хрип, не то выдыхает судорожно, содрогаясь всем своим существом, втягивая ртом воздух, предотвращая скулеж, что почти сорвался с губ. боль резкая, боль обволакивает. но к боли от него он относится соответственно — с благодарностью, трепетом, как если бы ему за все старания и страдания воздало само мироздание. Манджиро издает утробное рычание, плотнее смыкая челюсть, впиваясь клыками ощутимее. сильные руки Майки держали его, пригвоздив к матрасу, как будто если бы у него была возможность, он смел бы сбежать.              да ни за что.              Харучиё только губу прикусывает, ощущая то, как щиплет глаза. шея-то у него была чувствительной, и он потихоньку начинал чувствовать нарастающую панику. нельзя. нельзя допускать возникновения слез при нем, ни в коем случае. он проморгаться старается, дышать глубже, проклиная своё тело за свойственную человеческому виду чувствительность к боли, ведь, конечно же — Харучиё не человек, он для его неповторимого Манджиро один лишь инструмент и расходник, ведь:              пей мою кровь столько, сколько захочешь,              пользуйся мной, я постараюсь не истощиться как можно дольше,              молю.              и что, что человеческий ресурс не вечен, потому что моя верность тебе — извечна, она очевиднее, чем само существование галактики, она существует дольше, чем река Санзу, через которую проводят мертвецов, измеряя их грехи.               Майки, очевидно, все прошлые дни — недоедал, и осознание это ложится на сердце Харучиё неясной обидой, виной, обращенной к самому себе. Король что, жалел его? проявлял таким образом жалость? ощущая, как рьяно и голодно из него высасывали кровь, нельзя было предположить иное. или…              нет, нет, всё могло быть ещё хуже. Манджиро что, настолько была отвратительна его кровь, отчего он, жертвуя своим насыщением, отказывался принимать её? подобные предположения делали стократ больнее. лучше не думать, лучше сосредоточиться на боли физической, отречься от той, что шла откуда-то изнутри гнилостным проклятьем, и утонуть в ощущении близости их тел, чувстве, что губы Манджиро смыкались на коже, а вампирские клыки разрывали её. и неважно, что на Хару наваливалось недомагание и истощение, а тело отяжелело, и причина была далеко не в Майки, что почти что лег на него сверху.              вернее, грубо говоря, в нем, но по слегка иному обстоятельству.              но разве он обратит на это внимание?              а Майки?              слегка погодя, Манджиро размыкает клыки; отстраняются губы. горячая струйка крови устремилась из раны ниже по шее, следом одна и ещё одна. наверное, его кровь замарала подушки, одеяло и простынь, марая плечо, стекая к ключицам.              грязно. из-за него здесь станет совсем грязно…              Харучиё чувствовал, что руки, кажется, были не подвластны ему, по крайней мере сейчас, и общая слабость налила свинцом всё тело, делая неподъемным. да и Манджиро, впрочем, не спешил вставать с тела под собой — рухнул, больше не удерживаясь на весу с помощью выставленных рук, прижался ухом к чужой и оголенной груди, вздымающейся с какой-то тяжестью. прислушался? зачем бы…              всё это заставило Хару задержать дыхание на пару секунд, замереть в оцепенении, на мгновение ощутив укол сомнения: ему что, мерещится? настолько сделалось дурно? но нет, — убеждается, в сердцах поражаясь — всё это взаправду. нельзя было настолько обманывать себя, даже в бреду. вторив этому утверждению, Майки приподнимается, и Санзу подумал, что он уйдет прямо сейчас, или же прикажет уйти ему, убрав за собой беспорядок. но вместо этого он всего лишь оставляет на кровоточащей ране легкое касание языком, как если бы кот лакал молоко. или как если бы кошка зализывала своему нерадивому котенку рану. то, как разнился контекст, поражало воображение. будь Санзу в состоянии, он бы, может, позволил себе полуулыбку краем губ.              тудум, тудум — сердце грохотало, и в тишине, где было только судорожное дыхание Харучиё, его сердечные беспокойства тарабанили во всеуслышание. а ведь у Манджиро обостренный слух, обоняние, и Санзу тут же стало так стыдно за себя, словно он был в ответе за то, что чувствовал и ощущал. Майки не скажет ничего, а Санзу и не спросит; не поставит под сомнение то, что чувствует, вслух, не захочет разочаровываться и обременять Короля своими ожиданиями.              но этот жест.              что это было?              гадать бесполезно, спрашивать равносильно самоубийству (Хару лишь думал так, не предполагая, что это может быть далеким от истины), и даже не мог увидеть чужого лица во мраке, не мог попытаться распознать хоть толики эмоций, пусть и не было их там чаще всего, а голоса его он не слышал с самого своего появления здесь. да и не собирался с ним никто разговаривать.              убаюканный объятием своего Короля, он уснет, так и не узнав, что Манджиро намеренно остался лежать на нем — чтобы Харучиё даже подумать не смел об уходе раньше, чем он сочтет нужным.              ведь пока его верный пес терзал себя по тысяча и одной причине, Майки корил себя лишь за то, что не смог устоять от вожделения его крови.