M.I.N.E

Кащей открыл ему дверь, укутанный в одеяло и сонный, с опухшим лицом и огромным синяком на полщеки. Он недоверчиво покосился куда-то за его спину и молча отошел, пропуская. Вова вошел, закрывая за собой тяжелую входную дверь, обитую войлоком. Одеяло мертвой шкурой медленно тащилось по полу. — О, царевна-несмеяна пришла молчать. — Тихо пробормотал Кащей. — Или все-таки поговорим? — Он остановился и обернулся, выжидая. Вова снял с себя бушлат и повесил на крючок рядом с плащом. Парень задержался на нем взглядом, хотелось коснуться пальцами, чтобы почувствовать текстуру ткани и снова вызвать у себя очередной приступ? Тот самый любимый плащ Кащея, увидеть который больше не казалось возможным раньше. Но вот он был здесь перед ним, а впереди по коридору, словно в царской мантии, с подзажившими синяками и кровавой коркой над бровью, бродил сам Кащей. Заживал тут сам целый день, говорил со своим ковром, шептался с демонами, наверняка пил много и со всей силы, бесился и орал на пустоту вместо него, Вовы. Он замер, снова не зная, куда ему приткнуть себя в этом доме. Когда шел, даже придумал то, что скажет Кащею, но слова застряли поперек горла, словно кто-то намеренно затолкал их ему, пока он отсыпался весь день и всю беспокойную, состоящую сплошь из ледяных кошмаров, ночь. — Или подеремся? — Кривая, некрасивая, опасная ухмылка появилась на его лице. — Как ты любишь… Все для тебя, понимаешь ли… — Нет. — «Нет»… что? Не подеремся или не поговорим? Или ты снова пришел сюда, чтобы сказать мне «нет»? Ты сказал уже, мне повторять не надо. Всякое бывало, но человеческий язык я все ещё помню. От Кащея буквально несло злобой и недовольством, будто безумие клокотало и смешивалось внутри, но он Суворова не прогонял, развернулся и вольготно потащил свое одеяло, собирающее сигаретный пепел и остатки вчерашнего дня, дальше по коридору на кухню. Было тихо и жарко. Или это самому Вове было жарко, потому что недосказанность горела огнем? Горела и тут же сотлевала, никак не могла выйти наружу, гоняла кровь по венам, мутила рассудок и размывала картину вокруг в крупные неровные кляксы. На кухонном столе изваянием стояло несколько пустых бутылок от водки. Кащей взял одну из них и приложился к горлу, запрокидывая голову, сделал несколько крупных глотков. Вова бы сейчас тоже был не прочь просто утопить в алкашке сегодняшний день, который вопреки всем прогнозам, не стал лучше. — Откуда столько? — А я, знаешь, запасливый. Может ты забыл? — Нет, не забыл. — Мм… что-то ещё? Ты только пришел, а мне уже остоебенило твое общество. — Мне уйти? Кащей замер. Покрутил бутылку в руках, будто то, что написано на этикетке, очень важно. Поднял на него нечитаемый серьезный взгляд почерневших глаз. Отрешенный, будто Вова сказал самую огромную в мире глупость. Громко, несколько раз поставил, будто ударил, бутылку на стол. — Никуда ты, на хуй, не уйдешь. — Бутылка покатилась по деревянной поверхности, разбавляя витающую в воздухе злость звоном стекла, толкнула пепельницу и замерла у края. На улице было пасмурно, ветер тревожил голые ветви деревьев под окнами и гонял пургу, и в этой наэлектризованной темноте Кащей снова вызывал у него неуверенность и опасение, как тогда, когда он его не знал совсем. И не уверен теперь Вова был, что знает сейчас. — Ты так и будешь за мной как богомол таскаться? Ждешь, пока я сдохну? А я живучий, пиздец, к моему сожалению, Вов. Недаром, что Кащей. Он же бессмертный? Вот и я как призрак. — Сказал он, будто доверяя какую-то нелепую и стыдную тайну. — Призрак того, чего никогда не было. — Тихо сказал Суворов, встречаясь с ним глазами. Смотря призраку прямо в лицо. — Это чего же не было, интересно теперь? — Кащей так быстро и резко менялся в лице, что не всегда можно было за ним успеть. Понять, чувствует он или играет с чувствами. Вова молчал, улавливая слухом завывание ветра и жизненный шум соседей. Будто пытался отречься от собственной головы. Он следил за тем, как Кащей теряет над собой контроль. Как его глаза заполняет сырая ненависть, как он нервно кутается в сползающее с голых плеч, покрытых татуировками, одеяло, чтобы просто занять чем-нибудь свои шальные руки и не кинуть ближайший тяжелый, или легкий, не суть важно, предмет ему в лицо. — Я прибить тебя хочу просто очень сильно. Подскажи мне хоть одну причину, чтобы я этого не делал? — Это было очень искренне. Чистая правда без приукрас. — Бей. — Да и хер с ним, этот дом и так похож на чью-то могилу. Человек напротив громко рассмеялся, только веселья в этом смехе было мало. — Ну и забавный же ты, удобно, согласись, лезть к псу на цепи? — Прозвучало почти жестоко и где-то больно резануло. — Нет, я серьезно. Я знаю, что заслужил. — Вова сделал шаг навстречу, чувство самосохранения кричало этого не делать, все нутро просило развернуться, уйти, забыть и оставить все как есть. — Какие же мы жертвенные, я просто не могу. Ещё может попросишь пацанов не трогать, не понимают ничего, сам за все ответишь? — Да, они не при чем. — Я так и знал, злая моя снежная королева. Не упали мне твои пацаны, молодцы, за старшим пошли, уважаю. Хорошо, говорить не хочешь, проще пизды получить и думать, что решил все, тогда я начну. — Он подошел вплотную почти, так, что Вова снова почувствовал его запах, только теперь немного другой, с другой горечью, невесомой, но не менее жуткой от этого. — Я же не боюсь самому себе признаться, что хуйню спорол. Вова было кинулся вперед, чтобы припереть Кащея к противоположной стене узкого коридора, но мужчина был сильнее и сам резко предотвратил эту попытку, пригвоздив его спиной к твердому бетону. На кухне о пол разбился кусок штукатурки, отлетевшей с потолка. И в миг он почувствовал себя потерянным и неправильно выбравшим сторону. Будто приоритеты, которые он расставил, предали его. И оставили наедине с тем, кого он избегал, и избегал жизни, в которой они снова смогут встретиться. — Я когда вышел, домой летел на всех парах, думал все, где там мой Вовочка, как он там, он же проебался куда-то, на письма не отвечал, а я писал, блять, все время. А принцесса моя родину рванула защищать, так это получается, не я у него родина, а я у него так, хуйня из-под коня… — Шипел как змея Кащей ему прямо в лицо. — Это ты меня оставил. — Голос дрогнул, получилось это совсем не так, как он себе представлял. Придавленный Кащеевской широкой грудью к стене, без возможности (без сил) выбраться и уйти. Придавленный его горечью и разрушительной грустью не столько от того, что его отшили, а от того, что это был Вова, встречи с которым он так ждал. — Я не знал, блядь, что попаду в тюрьму. Это была кратковременная поездка. Думаешь, я для себя это делал? Да хуй там, ради вас всех и тебя в том числе. Я не мог это контролировать, так вышло по какой-то ебаной карме, заслужил, видимо, курорт. И проебать тебя не хотел очень сильно, надеялся, что ты справишься, не попадешь никуда, с умом и авторитетом будешь, а ты под пули от меня, заебись. — Да не вывез я, на хуй, Никит, не получилось у меня. Без тебя. Здесь. — Он толкнул в ответ, движимый обидой. Старые раны разошлись по швам. Кащей отступил, оперевшись спиной о противоположную стену. Ударился о нее сам, морщась. Видимо забыл о своих ребрах. На ребра ему было похуй, вырастут новые, на Вову — нет, именно этого надо. Но сначала дать пизды за то, что он все это время варил в своей бестолковой башке. — И поэтому ты решил, что самый лучший вариант это сдохнуть там? — Ну я же не умер. — Ты уверен? — он усмехнулся, — почему мне кажется, что Вову Суворова убили там, в Афгане, а кто ты тогда? Вопрос заставил задуматься. Он не поддавался логике, но имел место быть настолько, что стало не по себе. Вова не знал, кто он. Ни тогда, ни сейчас. Суть одна, только смотря кто спрашивает. — Столько лет прошло… — И? — Изменилось все здесь. И я тоже. — И? — Громче и злее протянул Кащей. — Да блядь, что «и», это ты меня таким сделал, заставил меня таким стать. Кащей театрально удивился, нервно зажестикулировал, повышая голос до крика. — А что, мне интересно узнать, я такого сделал с тобой, что тебе захотелось, чтоб тебя моджахеды завалили? — Ты ушел. Я остался один. Сам себе самовар, блядь. С кучей пацанов, с кучей проблем, которые ты решал. Только ты это тащил, будто ничего не весит. Не надо думать, что все так смогут. — Ты даже не пытался. — Я пиздец как пытался! Каждый ебаный день выходил на эту улицу, где твой блядский плащ на каждом углу мерещился, подвал этот… Там все о тебе и про тебя, — и чуть тише, успокаиваясь, добавил, — как по кладбищу. Кащей отлип от своей стены и приблизился, вызывая волну мурашек по коже. Было заметно, что внутри он метался как зверь от стены к стене, то ли кинуться, и дело с концом, то ли ещё несколько минут ожидания, и в конце дело с концом. — Так чего же ты меня ещё пару месяцев не подождал, а? Я вернулся тогда, и мне сказали «о, Кащей, прикинь, а Вова солдат теперь»! Вова же у нас молодец, толпу кинул и автомат взял, а поговорить не получается никак у нас. Бегает от меня ваш Вова! От войны не побежал, а меня избегает. Я, знаешь, не поверил нихуя, тогда ещё думал прикалываются, а оказалось что и в правду ушел на войну. Ахуенно, да? И че? Кто кого бросил? — Оба виноваты. — Ну вот… — Кащей широко улыбнулся-оскалился. — Опять правда! Везет мне в последнее время, что ли… Праздник, может, какой-то, не? Яблочный Спас? Вова нервно прыснул от смеха. Ну какой, нахуй, Яблочный Спас? — А знаешь, что стало с ним, с пацаном, который мне радостную весть сообщил? Я ему ебало так расколотил, что он в больничке тусовался три недели. — Почему? — Вова нахмурился. — А кому ещё? Я, может, обрадоваться должен был? Вот так встреча, нахуй! У меня пелена прямо перед глазами как вспыхнула… помню только что он лежал на полу, и все вокруг смотрели молча. Потому что не повезло, под руку горячую попал. И мне не повезло, тоже виноват кто? Ага, я сам. Страшно стало, вот и бросился. Мне когда страшно, я сам не свой становлюсь же. Вова вспомнил свой ужас, когда узнал что Кащей и несколько его близких собираются в Казахстан на дело. Это было что-то новое, никто не решался из своих в чужой огород, но это был безрассудный Кащей, ему было все равно. Какая-то тихая истерика и ощущение приближающейся беды сделало Вову затравленным и замученным собственными опасениями. Казалось, это пережить будет нельзя, если что вдруг… Они не расставались ни на минуту, терлись друг возле друга, пиздели и молчали, и такая долгая разлука. — Че один сидишь? Опять про меня хуйню всякую думаешь? — Вова повернулся и встретился с хитрым прищуром болотных глаз, в которых была видна явная тревога. Он сидел на бетонке, задумчиво курил, кутаясь в холодную осеннюю куртку. С серых облаков на землю спускался первый снег, кружась и дрожа в воздухе. Осознание того, что Кащей скоро уедет, больно резало в груди. И никто не мог сказать, когда они встретятся снова. Здесь жизнь ломалась. Привычная, с приятной мыслью по утрам о встрече с человеком, с которым хочется находиться, с мыслью, что все идет тем чередом, которым ты доволен. Что все так. — Не, не могу долго про тебя хуйню думать. — Его присутствие делало проблему не такой глобальной, но когда Вова оставался один, странная, первобытная злоба поднималась изнутри черной взвесью. Кащей улыбнулся, забирая из его замерзших пальцев недокуренную сигарету и затянулся сам. Он тоже это чувствовал. Как нечто неизбежное. Пугающее неизвестностью и осознанием, что все может быть в один миг проебано. — Мне этого сейчас очень не хочется, если честно. Но я не могу по-другому, понимаешь? — Я понимаю. А лучше бы ничего и не понимал. Это «я понимаю» ничего не меняет. Кащей не отходил от него, постоянно таскался за ним тенью, но ничего сказать и не мог, чтобы его успокоить. И это до чертиков раздражало. Ну а теперь, через столько лет, он действительно был другим. Но Вова с тревогой подумал, что ведь это ничего страшного?.. Ну да, после того, что он сделал, это уже было не страшно. Все было незначительно и совершенно точно не страшно после того, что он пережил самую больную в своей жизни утрату. Но «утрата» вернулась и была очень очень недовольна тем, что ее так рано и опрометчиво похоронили. — Есть что-нибудь покурить? — Пока Вова думал, Кащей обшарил диван в поисках пачки сигарет, и сейчас нервно сминал в руке пустую, не моргая, выжидающе на него смотря. Опомнившись, Вова достал из кармана свою. Размышляя о своем, спрятанном и темном, подошел к сидящему на диване парню и протянул. Тот сбросил куда-то прямо на пол свое одеяло. Взгляд поплыл по его широким плечам, обласкал серую краску под кожей. Кащей поднял глаза и усмехнулся, чиркая спичкой о коробок. — Ну иди, посмотри, я же вижу, что тебе интересно — сказал он ровно и тихо, даже устало, — устроим перемирие на пару минут. А потом или подеремся или перетрем уже. Вову всегда удивляло, как он замечает некоторые вещи, тонко запоминая их. С ним всегда можно было молчать, он и без слов все понимал. Но в голове упрямо кричала боль, которую Суворов пережил, и не хотелось, очень, блядь, не хотелось чувствовать это снова. Но не поздно ли? Он уже был здесь, уже говорил с ним, и уже хотел, чтобы это закончилось как можно быстрее, желательно, с каким-нибудь исходом. — Не, я пойду, наверное. Давай. — Это было бы разумнее всего — он почти все сказал, следовало уйти, чтоб не усугублять. Снова хотелось сбежать. — Иди. Блядь. Сюда. — Громко и зло, с расстановкой, отрезая все пути к бегству, сказал Кащей. — Мне тебя на цепь посадить, или силой тащить, что ли, я хуею! Я сказал, что ты никуда не пойдешь. — Ну и нахуя я здесь? — Вова, как-то не доверяя своим эмоциям, улыбнулся. — Я реально все уже сделал, что было, то было, не исправишь. — Вот меня всегда удивляла эта хуйня, Как простые вещи кажутся тебе катастрофой. — И какие простые, на твой взгляд? — Я все понимаю, ты у нас королева драмы, типа наворотил хуйни, так мне и надо, не справляюсь, похуй, пусть на войне пристрелят, заслужил. А ничего не заслужил ты. Оба мы нехорошо поступили. Ладно я — черт, я знаю, и ты знаешь и тогда знал, но тебя, заметь, это не беспокоило, но ты-то что? — И я тоже… — Поэтому сядь. Будем разбираться. — Хочешь вот прям честно? Кащей развел руками, зажав зубами сигарету. — Да только этого и жду. — Не хочу я разжигать все опять. Я свыкся. Принял, что тебя нет больше здесь. Я чуть не сдох тогда, и знаю, как будет, если я ничего не сделаю сейчас. — Я знаю. И я здесь, блядь, и не планирую никуда больше, хватило, спасибо. Но такова жизнь, Вова, что теперь прятаться и бежать? — он вроде стал спокойнее. — Завтра тебя или меня не станет, и что потом? Знаешь, вот это будет пиздец. Поэтому я не отпускаю тебя, делай, нахуй, что хочешь. Я вернулся к тебе, значит так и будет. Он откинулся спиной назад, чуть наклонив голову, выражение лица у него было такое, как будто что-то вспомнил. Мутные от злости, черные глаза разглядывали его. — Знаешь… надо было все-таки сказать тогда «иди-ка ты на хуй, Кащей, со своей любовью»!.. — Прям так? — Вова снова начал закипать. — Да! Прям вот и по ебалу! А что? Сейчас смог, а тогда не смог бы? — Не смог бы. — Пиздец. Такой злой на меня был? — Кащей горько улыбнулся, снижая свой голос почти до шепота. — Ты реально веришь в то, что я тебя бросил одного здесь. Я не знаю что мне делать с этим, Вов. Ты не слышишь меня, не хочешь меня слышать. Мы просто долбимся в ебаную стену. — И сейчас тоже злой. Думал, действиями своими мосты сожгу, а получилось вон как. Кащей вздохнул, провел ладонями по лицу и поднялся. Вова его бесил. Ну почему он такой, а?.. — Да дело в том, что захочешь вернуться — и вплавь доберешься, а не захочешь — и о мостах не вспомнишь, понимаешь, Вов? И он, как не отказывался бы понимать, как бы не убеждал себя в том, что это все исключительно по доброте душевной, все не так было. Он хотел быть здесь. И хотел и ждал, что он придет однажды и вся эта хуйня прекратится. — Такая вот… любовь у меня. — Кащей весело усмехнулся и подошел. — Только не жалей ни о чем, все идет так, как должно идти. Значит так было надо. Зато смотри скандал какой вышел, фильм снять можно. — Ты злишься. — Я? Очень. Ну и что теперь делать мне, не подскажешь? Что мне с тобой делать, таким?.. Прямо таки чувствую, как ты меня ненавидишь. Вот решил там у себя в голове что ненавидеть будешь, и ненавидишь. — Я это не выбирал. — Я тоже, удивительно, правда? Да ладно… ненавидь сколько влезет, от ненависти до любви один шаг. — Да? — Да! Стоишь, пиздишь тут со мной, будто и не было ничего, чувствуешь? — Кащей сплелся пальцами с его безвольно висящей разбитой рукой, — как все идет по пизде?.. Вова прикрыл глаза и шумно выдохнул. Вся эта ситуация перевернула его привычный уклад жизни, хотя, какой там уклад был? Если Кащей вернулся, все уже стало по-другому. Это был лишь вопрос времени. Когда они начнут сходить с ума в отказе друг от друга. Видимо, все это отразилось на его лице. — Эй, ну… чего? — Кащей другой рукой коснулся его подбородка и приподнял вверх. — В глаза тебе посмотреть хочу и всего-лишь. Это же я, Вов, все не так, согласен, но разве когда нибудь все было так? — Никогда. — Ну и я о чем… Я тоже здесь без тебя бесоёбил знаешь как… злой был как сволочь и агрессивный. С ума почти сошел, где правда, а где фантазии не понимал четко. Ты меня гасил всегда, а тут некому, парадокс, да? — А сейчас, значит, не агрессивный? — Вова улыбнулся. — Да, — Кащей махнул рукой, — сейчас… милые бранятся — только тешатся, и все тут. Не агрессия это, детский сад. — Он поднес руку с разбитыми костяшками, покрытыми сухой кровавой коркой, к губам и коснулся. И это было так… интимно, что Вова перестал дышать. Смотрел, как Кащей сыто и почти довольно тянет губы в ухмылке, сверкая своими огромными зрачками, словно бродячее животное. Ага, больное бешенством. Вова усомнился в своем здравом рассудке. Его потянули за руку на диван и он пошел. Кащей уселся напротив, смотрел, не отрываясь. Взял снова его руку в свою и прижал к груди. — Слышишь? — поверх была его горячая, — как сердце бьется? Это оно по тебе так… — тихим шепотом, от него появилось чувство, что падаешь в пропасть. — Я вообще не слышал, чтобы оно так билось. Тогда у тебя, а теперь у меня, забавно, правда? — Ты же Кащей, — Вова усмехнулся, — откуда у тебя сердце? — Сам не знаю. От Никиты осталось. — Ты ебанутый. — Вова улыбнулся, качая головой. — Минуту назад прибить ведь обещал. — Да дело в том, что прибить тебя у меня рука не поднимется. Такая вот беда у нас. Ты прибить меня захочешь — и прибьешь, а я захочу — сам сдохну. Вова долго на него смотрел, и не понимал теперь нихуя. Хотя, что здесь понимать, если все вывернуто и изломано, что заново захочешь, не соберешь, только с нуля. Они были такими другими. — Ну и потрясающе, — муркнул Кащей, пододвинулся и поджал ногу под себя — надоела мне твоя виноватая морда. — А как иначе-то? — Иначе, принять тот факт, что иногда ты совершаешь хуйню, но все равно остаешься собой. Ты удивил меня конечно. Я восхищен. Взять и разъебать в клочья меня, из группировки отшить, я хуею. Так только моя принцесса может. Нихуя себе жестокая какая, как я люблю. Ты всем этим мне свою боль показал, я бы не понял же, а так даже извиниться хочется. — Пацаны не… — Извиняются, Вов, перед самыми близкими, перед шушарой всякой не стоит. А перед людьми надо всегда. — Будем считать, что я тебя услышал. — Да не, — Кащей как-то заговорчески ухмыльнулся, — извинюсь я чуть позже, чтоб эффект тот самый был, чтоб ты, — он приблизился, уложил ладонь на чужое плечо и повел к шее, — по-чув-ство-вал все. Слова в нашем случае хуйня. Все происходит на языке, которого нет. Руки Кащеевские поползли выше медленными теплыми касаниями, по затылку, пропуская сквозь прокуренные пальцы отросшие пряди волос, погладили скулы, и никак не спешили убираться куда подальше. — Сегодня по развлекательной программе репетиция мира. Как мириться будем, Вов? — Кащей улыбался, будто ничего не болело, будто никто несколько минут назад друг друга о стены не ебашил, — правильно, — протянул почти приторно, тихо, едва слышно, — лежа мириться будем. — И откинулся спиной назад на подушку, потянув прибалдевшего от его голоса Вову за собой. Уложил к стенке спиной, чтоб лицом к лицу, коснулся горячечным лбом чужого с испариной, и наконец, выдохнул. Закрыл глаза. Принялся гладить легко по скуле и виску. Вова вдруг подумал, что никто из людей его так никогда не касался. Он тоже закрыл глаза. — Чего? — Он услышал и посмотрел напротив, встречаясь с довольным прищуром. — Честно? Не вяжется у меня. — Что именно? Не понял. — Как ты одновременно можешь быть таким… и так же пиздить людей за плохие новости, не чувствуя при этом никакой вины. — А, ты об этом. Вину люди сами придумали. Потому что не наказали никак, вот сам себя и наказываешь, думая, что правильно делаешь. Нас и так жизнь каждый день наказывает, не дохуя ли?.. — Может и дохуя. — Ну вот… а «таким» это каким? — улыбка напротив стала шире, более привычной. — Не знаю, — Вова смутился, понимая, что сам тянется к чужой руке, — таким… как сказать… — Ладно-ладно… я понял, достаю тебя. Не могу себе отказать. Я, знаешь, вообще, каким ласковым могу быть? — Жарко зашептали чужие губы очень близко к его, — только для тебя и с тобой, хочется мне, странное чувство. И понятное и нет, забытое. Думаю, что если коснется кто тебя, со злым или иным, умыслом, не жить больше этому персонажу. Вот такая херня. А со мной безопасно тебе только, не наврежу никак, и навредить не позволю. Вова в ответ потянулся к чужому плечу. Задержался напротив, мельком глянул в глаза. Повел пальцами в ответ по гладкой теплой коже, очертил татуировки, слушая, как тяжелеет дыхание Кащея. Тот смотрел, не моргая. Замер весь, словно подменили его. Суворов хотел отдернуть руку, хуевая идея. — Не-не, гладь давай. — Поверх его руки легла другая, прохладная. — Можно пока, если что, я скажу тебе. — В смысле? — Стоило оно того — пизды от тебя получить. Вон, жалеешь как. Предел мечтаний — нежничаешь. Каждую ночь о тебе думал там, в тюрьме. Вернулся сюда и одиноко стало, хоть волком вой. Исчез ты и из мыслей. Я себе сказал, чтоб завязывал хуйней маяться. Напрасно? — Ты мне снился часто. — Вова о таких вещах предпочитал не пиздеть, но момент такой был, что портить не хотелось. — О как. — Кащей как-то расслабился. — Что делал там, в твоих снах? — А об этом прям в слух надо? Кащей хрипло рассмеялся. — А когда, если не сейчас? На ушко, шепотом можешь, если громко не сказать о том сне. Забавный ты, прет меня по тебе, пиздец. Давай так, — Кащей облизнулся, и Вова это заметил. Как-то жарко стало сразу, будто коснулся чужих мыслей. — В было-не было поиграем, я спрошу, ты ответишь было такое или нет, только честно. — Я отвык уже от того, что ты вообще не молчишь. — Говорил Суворов, но не прекращал улыбаться. — Могу сказать тебе, я вообще не замолкаю. — Прямо в губы. Было ясно, что говорит Кащей о чем-то более глубоком и интимном. — Но тебе же нравится. — Бля, да конечно нравится. — Сказал шепотом, ни о чем подобном никогда не разговаривал, только действиями. Но говорить, а не делать, оказалось ещё более волнительно. — Хорошо. — Он почти касался его губ. — Дай угадаю, целовались, да? — Целовались. — И мирились? — Мирились. — Быстро мирились или нежно? Вова замолчал. Он лежал рядом с ним, чувствовал, как Кащей тяжело дышит ему в губы. Вот, чуть вперед податься — и как во сне, только снова здесь и снова с ним. Под его руками, под пасмурным небом и словно под наркотой. Внутри приятно потянуло, сердце забилось быстрее, по телу начала порываться едва заметная дрожь. Стало стыдно за свои желания и жарко от осознания, что он просто может взять все сейчас. — Вов, — его тихо позвали, — честно, ты согласился. — Больше нежно, чем быстро. — Конечно, нежно. — Потянул он шепотом. — Некуда нам торопиться было там, да? — Некуда. — А сейчас? Торопиться будем или целая жизнь впереди? — Сам же говорил, вдруг завтра или тебя или меня не станет. — Ой, нарываешься. — А сам улыбается спокойно, без нервов своих. И гладит, гладит везде, куда достает — по шее, по боку, притираясь и сжимая ладонью. — Да знаю, чувствую, как дрожишь. Не испугаешься, а, в последний момент? — Не могу вот так ответить. — Так не пойдет, Вов, надо чтоб уверен был. Чтоб сам хотел, а не из-за вины своей. Дело-то нехитрое, понятное, но я извиняться собрался, а не будто свое брать. Я только то возьму, что сам дашь. А силой только пугнуть могу, и то, потому что злой был на тебя. — А теперь? — Да не злобу ты у меня вызываешь, ты бы видел себя сейчас. Везет тебе, что ребра не в поряде, так бы я по-другому просил. А так только поцеловать разрешения попрошу, позволишь? Один раз. — Что-то не уверен я, что этим кончится. — И все же? — Не мучай, Никит, целуй уже. Никиту два раза уговаривать не надо было. Он чуть подразнился, лизнул чужие губы кончиком языка, вызывая волну мурашек по загривку, где бродила Кащеевская рука, ласково поглаживая, поднимая бурю, вороха искр внутри. Вова замер, весь напрягся и пропал, понесся в бездну, бессознательно сжал руку на оголенном плече, когда его поцеловали, очень правильно, горячо и будто бы так и надо, чтобы здесь и с ним. — А кончится очень-очень хорошо, хочешь проверить? Да или нет? И Вове очень захотелось проверить. Но а вдруг не понравится? Вдруг это его оттолкнет и перечеркнет все то хорошее, что было до этого самого момента? У Кащея все просто «да или нет», у Суворова всегда все слишком сложно. Но вело от такого разговора неслабо, а уж очень ощутимо. Горело огнем и просило согласиться уже. — Все-все, я понял. Слишком долго думаешь, не отвечай, пусть решится само. — Сам себе кивнул Никита и снова втянул его в поцелуй. — Я же пиздец какой нетерпеливый, особенно когда ты здесь. Игру продолжим, или я все угадал? — Почти все. — Что-то ещё интересное было, да? Может, сам скажешь… Или в тайне хочешь оставить? — Блин, у меня так рука затекла, что-то не могу… — Вова перевернулся на другой бок, чувствуя, как горит лицо. Хорошо, что в сумраке Кащей не сможет понять, насколько он покраснел. Потому что ещё во сне было такое, о котором пацаны и не думают нормальные никогда. Такое, от чего он вскочил, как ошпаренный, не веря, что это происходит с ним. Такое, что он сам стирал свою простынь. Ну и перевернуться было лучшим решением, ведь последствия Кащеевских разговоров и вопросов неслабо оттягивали штаны. Может, попросить?.. — А у меня замерзла. Я погрею, ты не против? — И скользнул ладонью под широкую кофту, выбивая дыхание из легких. — Хорошо. — Ответил Вова прикрывая глаза, заставляя дышать себя тише и размереннее. Сзади, уткнувшись губами ему в шею, донельзя довольно улыбался Кащей. Чувствовал громкое биение сердца, и конечно то, как парень старается показать, что он спокоен. — Ты горячий такой, Вов, не приболел? Или жарко у меня? Со мной может?.. — Не знаю, ты мне скажи. Чужие пальцы выводили узоры по поджавшемуся животу. Под этими самыми пальцами бежали мурашки, щекотно кололо в боку и приятно обжигало внутри. И обжигало так, что пора было уходить из этого дома, бежать в кружащуюся пургу, остывать, приходить в человеческий вид и забывать о мысли, что готов перед этим человеком разлиться в лужу. — Мне тоже жарко, но не так как тебе, конечно. Хочешь снять что-нибудь? — Кащей легонько прикусил такую открытую и беззащитную тонкую кожу на шее, и Вова вздрогнул, дернулся под обнимающим его предплечьем, сжал своей рукой уголок подушки, чтоб, господи, только не это, промолчать. Иначе, все, баста, допрыгался, кролик. — Нормально. — Выдавил из себя, заерзав. — Не удобно? — Повел раскрытой ладонью выше по груди, задел большим пальцем твердый чувствительный сосок. — Ой, прости, не нравится? — Чуть прижал, круговым движением едва надавил, ощущая, как сильно начинает дрожать тело в его руках. Вове хотелось скинуть с себя чужие руки и послать все к чертям. У него стояло так, как никогда ни на кого не стояло. И вроде бы его обо всем спрашивали, но где-то (прямо явно) чувствовался подвох о том, что он здесь ничего не решает. — Вов, мне перестать? — Не, все нормально. — Нормально или хорошо? — Длинная рука огладила ключицу и легонько ущипнула чуть ниже. Так ощутимо это было, так контрастно и сладко, что Вова не сдержал стона и в ужасе зажмурился. — Хорошо, значит. Это славно. Не стесняйся, я тоже тебя хочу. Боюсь представить, какой бой происходит в твоей голове, — он усмехнулся, но без злобы, — меня там уже повесили на площади или сожгли в костре. У самого Кащея все просило прижаться покрепче, перевернуть на спину, заломать руки. И он позволил бы все ему, а что не позволил, так бы отобрал. Но это же Вова, с ним так нельзя. Страшно ему, и не из-за действий, а из-за того, что трещали по швам и ломались в этот самый момент его идеалы, которые гвоздями в семье, в Афгане и на улице ему в голову вбивали каждый день. Нельзя. Не по-пацански. И метался он от этого и горел в его руках, и молчал. Только дышал тяжело-тяжело, чувствовал и боялся потерять это чувство, упустить. Он вдруг напряженно усмехнулся, накрыв легко руку своей через ткань. — Как ведьму, получается? — пытался все перевести в шутку. — Как воришку. — Здесь где-то шутка про то, что ты украл мое сердце? — Про то, как я бы всего тебя украл. — Кащей не отказал себе в удовольствии снова тронуть чувствительное место, чуть зажал между пальцами, медленно прокатил. Вова шумно вдохнул и ударился затылком о чужой лоб, запрокидывая голову. Ох, как интересно получается, однако. Кащей бы все отдал за то, чтоб хоть раз глянуть ему такому в лицо. — Повернешься? — он сам удивился своему тихому низкому голосу. — Надо? — Все, все, ладно. Мысли путаются. Все хорошо, лежи так. Вове стало чуть спокойнее. Но на общем состоянии это не отразилось. Когда Кащей между своими словами медленно целовал его открытую шею и гладил по животу и груди то тихо пальцами, то несдержанно ладонью, прижимаясь щекой к спине, хотелось умереть. Так эмоционально и ярко это чувствовалось, что нужно было брать руки в ноги и валить, но почему-то не удавалось. — Мне идти надо. — Уверен? Мне сказать, что я тебя не отпускал никуда или завалить? — Что? — Ебальник свой завалить. А ты что подумал? — Всякое подумал. — Вова снова зажмурился, когда рука снова опустилась на живот, кончиком пальца повела ниже пупка, поддела резинку на штанах. Сегодня он не стал надевать ремень, а он бы его спас? — А тебе бы хотелось? Чтоб я не отпустил? — Не знаю. — Может останешься? Я просто предлагаю. Сам решай. Только времени мало у тебя. Принимаю молчание за согласие. — Я пойду скоро, поздно. — Да не бойся ты, — тихим шепотом и снова этими своими пальцами нежно-нежно, — я со своими ребрами ничего не могу сделать. Безобидный, только что поболтать. Да поцеловаться. — Да кто бы тебя боялся. — Не меня вовсе. — Плохо ты меня, однако, знаешь. — Да? Ну не злись тогда, Вов. Напросился. Вова не успел поразмыслить над тем, что Кащей имел ввиду. Он забрался рукой под резинку его штанов и обхватил ладонью твердый, сочащийся смазкой, горячий чужой член. — Тише, тише, чудесный мой, все хорошо. — Но парень уже испуганно вжался в него спиной, неловко схватил его за запястье. Не схватил даже, положил сверху руку, ни туда-ни сюда. Не знал сам, чего хочет, и по реакции не ясно было. — Ну, скажи «нет», если все-таки нет. Кащей повел запястьем, медленно вверх и вниз, ладонью по влажной головке покрутил. Ощущалось интересно, гладко и горячо. Не противно, хотя другие члены в руках никогда не держал. Вова поджал слегка колени, почти не дыша и все так же заходясь в дрожи. Молчал и жмурился. Так ярко было и так хорошо от его действий, хоть и странно. Он понимал что вот ещё чуть-чуть и все, и хотелось податься вперед, но стыд сковал тело. — Никит… — позвал он шепотом. — Немножко ещё, да? — так же тихо, на грани слышимости, чтоб не рушить эту тонкую нить дозволенности, чтоб он не успел передумать. Кащей, как себе, взял в кольцо под головкой и чуть сильнее потер, снова целиком ладонью, размазывая влагу по стволу, чтоб приятнее и ярче. У Вовы зашумело в ушах, горячая волна обожгла внутри, чаще и сильнее собираясь под чужой ладонью. Он сомкнул зубы, жмурясь и жарко выдыхая через нос. Затрясся в удовольствии, пульсируя и выплескиваясь в широкую ладонь. Его оглушило, почти парализовало, по ногам покатилась истома. Это оказалось невообразимо приятно - когда кто-то другой делает это с тобой, для тебя. Но очень стыдно, что теперь подумают, если кто-нибудь узнает? Тут же был пойман в объятия, слегка придавлен, потому что хотел вскочить, убраться отсюда, от Кащея подальше. Но сам же разрешил? Его уткнули лицом в шею, прижимая за затылок. Кащей взял со спинки свою белую майку и вытерся об нее. Он не мог собрать мысли в голове о том, что это все-таки произошло. — Вов… — позвал он, — Вовочка, ты как? — стараясь вложить в свой голос больше спокойствия, — ну поговори со мной?.. — Я в норме. Кащей обеспокоено прикрыл глаза. Пиздец. — Ну, хочешь, ещё раз мне въеби. — Зачем? — он приподнялся и, наконец, посмотрел на него. Взгляд был ошалелый, зрачки черные и широкие. — Не знаю. Вдруг есть за что. — Ты реально никогда не затыкаешься. — Это минус? — Пока не решил. — А по-моему, весьма хорошо вышло. — Кащей улыбнулся и потянулся за поцелуем. Вова был расслабленный и мягкий, лениво позволял себя целовать и в итоге, лег рядом, несмело подтянул к нему колено, но остановился. — Да давай сюда уже ее. — Кащей затянул на себя чужую ногу, уложил почти по-хозяйски на нее ладонь и сжал. — А ребра? — А чем она мешает моим ребрам, скажи мне, а? — получилось даже слегка раздраженно. — Бля, я просто не хочу чтоб ты уходил. — Поэтому нервничаешь? — Именно. — А я остаюсь. — Правда? — Кащей оживился. — Правда, правда. — Правильно, не иди. Тебе сейчас со мной надо, не оставаться одному. Я понимаю все. Вова кивнул задумчиво и прижался к теплому боку. — Ну что, теперь я спрашиваю о твоих мыслях обо мне перед сном? Кащей растянул губы в хищной улыбке.