—with mortal pangs / — страданиями смертных

Они не обсуждают тот случай. Для Гильермо остается загадкой, что Нандор думает о случившемся. Сам он пытается смириться с необходимостью постоянно носить водолазки, пока заживает укус. Они отвратительно неудобные, собираются складками на шее и не вписываются в его устоявшийся за годы стиль. Глядя на себя в зеркале, он каждый раз расстраивается, признаваясь себе, что на самом деле прячет. Прячет что? Напоминает себе: укус. Этот гребаный укус, который получил, потому что по непонятной причине позволил вампиру вонзиться клыками в самую уязвимую часть своего горла и пить кровь. Но если он скрывает укус, то вопрос в том, от кого. Само собой разумеется, что Нандор знает о нем, в полной мере прочувствовав клыками и языком. Надья, конечно, уже тоже знает, и, следовательно, Ласло в курсе. Колин всегда все знает, так что дело тут только в личном дискомфорте Гильермо. А дискомфорт состоит в том, что как бы Гильермо не старался скрывать от себя самого чувства при взгляде на следы на шее, однозначно одно – они ему безумно нравятся. Уединившись в своей комнате, залитой солнечным светом, он абсолютно счастлив видеть резко выделяющиеся на шее зеленоватые синяки. На месте укуса образовались корочки, и каждый день он ковыряет их ногтем, надеясь, что таким образом у него останутся шрамы. Хотя, когда Нандор, наконец, обратит его, он будет выглядеть глупо с двумя парами следов от укусов на горле. Поэтому Гильермо тщательно, но без удовольствия,  прячет рану и старается не прерывать медленный процесс заживления. В течение месяца его шея заживает, поврежденная кожа срастается, и становится настолько гладкой, что в это трудно поверить.   Гильермо ждет еще три дня, отчасти из-за какой-то странной паранойи, прежде чем осмеливается надеть одну из своих обычных рубашек с низким воротником. Внезапная перемена, похоже, остается незамеченной: Ласло бросает на него взгляд лишь на мгновение, прежде чем продолжить свою чрезвычайно важную миссию – развернуть каждую фотографию Колина Робинсона  в доме лицом к стене.   Гильермо испытывает огромное облегчение. В какой-то мере он переживал, что предложение отведать своей крови Нандору станет неким негласным разрешением для остальных членов семьи пить его кровь по своему усмотрению, и хотя он понимал, что водолазки были всего лишь тонким слоем ткани (ничто не смогло бы остановить вампиров) они обеспечивали некоторую безопасность. Высокий воротник ощущался как ошейник с шипами, который старые пастухи надевали на своих сторожевых собак, делая их почти неуязвимыми для волчьей пасти. «Ага, сравнил железные шипы с кашемиром», – хмыкает про себя Гильермо. Затем в комнату входит Нандор, и, как это обычно происходит, все мысли вылетают из его головы. Когда Нандор встречается с ним взглядом, его губы трогает мягкая довольная улыбка. Несмотря на все годы, которые они провели вместе – дни, минуты и секунды – Нандор все еще способен щурить глаза в чистом ликовании, как будто они давно не виделись, и он искренне рад встрече. – Гильермо! – приветствует Нандор, выкрикивая его имя с громкостью карнавального зазывалы. Его взгляд тут же скользит на шею Гильермо, выражение лица становится совершенно неразличимым всего на долю секунды, прежде чем оно снова освещается все той же мягкой улыбкой: – Я рад видеть, что ты исцелился. Рука Гильермо тянется к шее прежде, чем он успевает отругать себя за то, что даже подумал о таком жалком движении – прижать ладонь к тому месту, где был укус. «Теперь его нет», – успокаивает он себя, но Нандор стоит, медленно моргая, и смотрит на него с понимающим самодовольством хищника на вершине пищевой пирамиды. Он знает. Они оба точно знают, где был укус, вплоть до веснушки на несколько сантиметров выше. Ему не нужен шрам, Нандор нашел бы это место и в темноте. Каждый раз, когда Нандор после того случая встречал Гильермо в доме, он всегда смотрел на его шею. Сперва они встречались глазами: в глазах Нандора светилось искреннее удовольствие от приветствия, прежде чем его взгляд устремлялся к определенному месту на шее фамильяра и задерживался там несколько дольше, чем полагается правилами приличия. Затем он приходил в себя, продолжая общаться как ни в чем не бывало, будто это не он пронзал сердце Гильермо острием копья каждый раз, когда так смотрел. В таких условиях жизни Гильермо не уверен, что у него осталось от сердца: наверное, только какие-то лохмотья рваных мышц, болтающиеся внутри куска изрубленного кровоточащего мяса вместо груди. – Ага, – бормочет он, поглаживая свою безупречную шею, как механик, шлепающий по боку машины, на которой недавно отполировали вмятину, – как новенький, даже не скажешь, что там что-то было. – Хм, – хмурится Нандор, задумчиво сдвинув брови. Он смотрит вниз, очень внимательно изучая свои изрезанные шрамами руки. Тонкие белые полосы прорываются по коже, как ветви грома, навсегда оставаясь клеймом на плоти, у которой больше не осталось живых клеток кожи, способных восстановить повреждения. – Забавно, – говорит он, проводя подушечкой большого пальца по особо неровному шраму, примыкающему к его ладони, – что я намного сильнее тебя, а ты так быстро исцелился от того, что я причинил. Но если бы ты сделал то же самое со мной своей крошечной силой, тогда это осталось бы навечно. И он имеет наглость смеяться, как будто в этом есть что-то смешное. Гильермо хочется заорать, чтобы оборвать этот смех, но мысли его отчаянно разбегаются. Он оскорблен сразу по двум причинам: само собой, что Нандор обладает сверхъестественной силой, но в крови Гильермо сила Ван Хельсинга; не говоря уже о том, что его вряд ли можно назвать крошечным: 5 футов 8 дюймов (конечно, 6 футов 0 дюймов на Тиндере) – в Америке это совершенно нормальный среднестатистический рост. Затем он задумывается над последней частью услышанного, о том, чтобы оставить свой собственный неизгладимый след на горле Нандора, и ему приходится использовать всю доставшуюся по наследству сверхъестественную силу, чтобы не спрятать в ладонях свое несомненно покрасневшее лицо и не заорать.  – Да, странно, господин, – бормочет он, вместо того, чтобы внести ясность, спросив, например: «Какого хрена?» или «Это было приглашение?».  – Вот именно, – Нандор переводит взгляд от своих рук на Гильермо и пристально смотрит ему в глаза, медленно хлопая ресницами, и у Гильермо есть лишь мгновение, чтобы снова оплакать  свое пронзенное  сердце, прежде чем Нандор открывает рот: – Тебя искал Ласло, говорит, что у него есть какое-то дело. – Я видел его минут десять назад, – говорит Гильермо. – Да, но он сказал мне это пять минут назад, – слишком мягко отвечает Нандор.  Гильермо делает резкий вдох, задерживая его так долго, что его легкие в знак протеста начинают гореть.  Какое-то время он борется с желанием провернуть прием «закрыть-лицо-руками-и-проораться», прежде чем подчеркнуто раздраженно выдохнуть и сказать: – Ладно. Улыбка, скользнувшая по губам Нандора – легкое, едва заметное движение в уголке рта. Как будто он испытал огромное облегчение от того, что Гильермо ответил согласием. Как будто у него была какая-то возможность не подчиниться приказу своего господина. Как будто Нандор ничего не сделал бы, если бы Гильермо отказался. Возможно, это повод для Гильермо развлечься в будущем. Отвечать Нандору «нет». Но многие вещи, о которых он просит, настолько простые, что кажется глупым расстраивать его по мелочам. Итак, Гильермо отправляется искать Ласло, мысленно готовясь к любой нелепой просьбе, которая его ожидает.