—with mortal pangs / — страданиями смертных

Просьба Ласло – это не столько абсурдная херня, к которой привык Гильермо, сколько что-то между трудновыполнимой задачей, и теми вещами, при одной мысли о которых Гильермо приходится сознательно подавлять раздраженный стон. – Я бы сделал это сам, – говорит Ласло, (и это только еще больше бесит, потому что если бы это было так, то почему, черт возьми, он не делает этого сам?), – просто не хочу заебаться. «Ах, вот оно что», – вздыхает про себя Гильермо. К сожалению, речь идет о той самой работе в саду, которую Гильермо не жалует исключительно из-за Ласло. Он очень любит маленький кактус, который мама подарила ему несколько лет назад на день рождения, и в детстве он обожал коллекции лилий и суккулентов на подоконниках дома. Но он не любит примитивную фигурную стрижку деревьев при свете луны. Определенно, есть особенная атмосфера в том, чтобы взбираться по одной из древнейших деревянных лестниц (которыми пользовались еще при осаде Константинополя), ориентируясь только на полумесяц белого лунного света, в попытках обрезать колючие ветки чего-то, что отдаленно напоминает влагалище женщины, которую Ласло жестоко убил несколько столетий назад. Под ботинками Гильермо ступеньки лестницы стонут и скрипят, и он чувствует, что она вот-вот развалится, если он хотя бы вдохнет слишком глубоко. Ласло молчит, тишину нарушает лишь шепот ночного ветерка, гуляющего в соседних деревьях, и их тонкие ветви покачиваются, покровительственно обнимая Гильермо, словно предвкушая его неминуемое долгое падение. Охуенно. Поле зрения Гильермо резко смещается, когда Ласло стучит по основанию лестницы, толкая ее, и он с испуганным криком едва успевает схватиться за верхнюю перекладину. Во время этого маневра его сердце заползает в горло и нервно колотится об артерию, а волосы на затылке встают дыбом. Ласло бросает ему большие садовые ножницы, их серебристые лезвия хищно сверкают в свете луны. В последний момент Гильермо их ловко подхватывает. – Пока просто работай над набросками, я не хочу, чтобы ты в темноте углублялся в детали, если ты все похеришь, мне придется начинать все заново. Было бы крайне неуважительно по отношению к умершей, искромсать ее мемориальную вагину, ты же понимаешь, – Ласло продолжает свою бессвязную болтовню, пока Гильермо ставит перед собой задачу постепенно подрезать все ветки, которые вытянулись слишком далеко за пределы общей формы. Его нисколько не успокаивает присутствие Ласло, поскольку он, кажется, гораздо больше занят постукиванием по основанию лестницы, чем страховкой Гильермо. – И тогда ты можешь бежать вприпрыжку обратно к Нандору и продолжить ту поебень, которой вы там с ним занимаетесь, я даже не хочу ничего знать, и не надо меня впутывать в этот ваш беспредел. Лично я бы не стал спать со смертным. Ножницы лязгают оглушительно звонко. Сердце Гильермо любезно покидает горло и, кажется, царапается в его сжатые зубы, отчаянно пытаясь выплеснуться на землю. – Я… – бормочет он, не обращая внимания на внезапно онемевшие пальцы. – Я… мы не… ты – что? Почувствовав растущее негодование в голосе Гильермо, Ласло примиряюще поднимает свободную руку и воркует: – Я имею в виду, что, наверное, не стал бы трахать тебя. Ничего личного. Просто ты для меня слишком молод, вот и все. Я имею в виду, что тебя, черт побери, не было даже на казни Болейн! Понимаешь, если посчастливилось чпокаться в период английского Ренессанса, то современный секс лишь разочаровывает. – Я не хочу с тобой спать, – заявляет Гильермо. – Ох уж эти денди, – хохочет Ласло, запрокидывая голову. – Что же, я рад, что мы прояснили это маленькое недоразумение. – Я не сплю с Нандором, – в отчаянии продолжает Гильермо, потому что ему кажется очень важным донести эту информацию. Ему хочется разобраться, почему другой мужчина пришел к такому умозаключению, ведь не то чтобы он и его господин были особенно нежными или тактильными друг с другом. Может быть, он заметил тоскливые взгляды, которые Гильермо  так щедро бросал на Нандора, и неправильно их понял? Как бы там ни было, Гильермо придется на будущее быть по сдержаннее.  – Оу, – при этом откровении Ласло хмурится, потирая подбородок.  – Я вообще ни с кем не сплю, – продолжает Гильермо, просто для пущей убедительности. – Какая тоска, Гиз, – говорит Ласло.  – Ничего не происходит между мной и кем-либо, так что тебе не о чем беспокоиться, – настаивает Гильермо, заставляя себя возобновить стрижку, хотя бы для того, чтобы остановить приступ паники, просачивающийся в самые кончики пальцев. Несмотря на его усилия, левая рука дрожит от нервного напряжения, из-за чего следующее движение ножницами получается несколько кривобоким. Гильермо вздрагивает и начинает торопливо пытаться выровнять противоположную сторону.  – Стоп, – раздраженно рявкает Ласло, – я понял, бляха, ты хочешь, чтобы я начинал все заново? Ты просто неспособный в греховных делах;  что, кстати, забавно, и не должно приносить страданий.  – Так и запишу, – бормочет Гильермо в ответ. Остальная часть работы, к счастью, проходит в удушающе-неловкой тишине, тяжелый груз тревоги проникает глубоко в сердце Гильермо, и он почти уверен, что будет просыпаться в ужасе от воспоминаний об этом разговоре до конца своей жалкой короткой жизни. Потом Ласло рассказывает ему о важности выбранного им удобрения; настаивает, что все человеческие останки должны быть захоронены на противоположной стороне двора, подальше от его топиариев, поскольку не верит, что вещества, выделяемые при разложении трупов положительным образом прореагируют с химикатами, которые он специально покупает. Гильермо старается посвятить все свое внимание оставшейся работе, и он настолько озабочен мучительным смущением, что забывает про страх и поднимается на самую вершину лестницы. В блаженной темноте ночи он уверен, что Ласло не может разглядеть заливающий его щеки румянец, такой жгучий, что ему кажется, он останется на лице вечным клеймом. С помощью еще нескольких усилий он подстригает худшую часть разросшейся листвы, демонстративно игнорируя, что его новая точка обзора находится на одном уровне с идеально вылепленной формой клитора, легко различимой даже при лунном свете. Горячая волна смущения и стыда пронзает его, скатываясь по плечам и проникая до костей. И тогда Гильермо представляет, как возвращается в прошлое и находит самого себя – молодого и восторженного, с сияющими глазами и распечатанным резюме от «Panera Bread» в руках. Он бы выхватил все эти бумаги у себя в прошлом и заорал, будучи в состоянии полной невменяемости, как и положено всем путешественникам во времени: «Не делай этого! Ты до конца своих дней будешь жить как мальчик для битья в семье извращенцев и ебанутых на сексе сатанистов! По крайней мере, «Panera Bread» платит тебе сверхурочные». – Так что же это получается, – начинает Ласло таким беспечным тоном, что становится ясно – сейчас он выдаст что-то возмутительно ужасное. – Хм? – Гильермо прерывает его, хотя бы для того, чтобы дать ему секунду подумать над вопросом. И дать себе возможность выполнить свою миссию в путешествии во времени и избежать этой ситуации. – Так вы с Нандором не… – Святый Боже! – рявкает Гильермо, и, раздраженно лязгая ножницами, срезает ветку, которую совершенно точно нельзя было срезать. – Нет, ничего, никогда, стоп. – Гильермо, как ты смеешь упоминать имя всуе, – отчитывает Ласло, бросая на него совершенно оскорбленный взгляд. В ответ Гильермо резко осеняет себя крестным знамением, удерживая взгляд Ласло. Это почти удовлетворение – видеть, как с каждым движением руки, густые брови Ласло все сильнее хмурятся. – У тебя чертовски отвратительный нрав, – бормочет в ответ Ласло, кошачья морщинка в уголке его глаз выдает озорство, которого не слышно в голосе. Ласло любит ссориться, находя какое-то безудержное развлечение в том, чтобы было высказано все накопившееся напряжение. Это дешевле, чем терапия, и Гильермо ему даже немного признателен. – Неудивительно, что у тебя никого нет, – ухмыляется Ласло. – Неудивительно, что у тебя… – начинает Гильермо, и он уже никогда не вспомнит, как собирался закончить предложение, потому что раздается громкий треск и лестница под ним разваливается, и все мысли, кроме «ох, дерьмо», тут же улетучиваются. Его разум застывает в мучительной неподвижности, он отстраненно понимает, что обеими руками пытается схватиться за дерево, а внизу Ласло скорее всего показывает ему средний палец вместо того, чтобы помочь. Затем приходит ощущение ветра, колющего щеки как множество крошечных кинжалов, когда он падает.