—with mortal pangs / — страданиями смертных

Нет таких слов, чтобы описать все мучения Гильермо. Поистине, работать с одной здоровой рукой – невыносимый отстой. Проходит всего неделя с тех пор, как он ходит с проклятым гипсом, и Гильермо никак не может привыкнуть к нарушению своего рабочего ритма. Даже принятие душа оказывается огромной проблемой, учитывая, что ему приходится выбирать, стоять ли с поднятой вверх рукой или просто сжать зубы и завернуть ее в пластиковый пакет, как какой-то жалкий ланч. Естественно, под гипсом скапливается грязь и отмирающий эпителий, он чувствует неприятный запах и не представляет, как с этим всем жить еще пять недель и не сойти с ума. Так что он щедро обливает себя туалетной водой и молится, чтобы в его наследственные способности входила суперспособность не вонять в любых обстоятельствах. Если оставить в стороне личные проблемы и их пагубное влияние, которое они оказывают на его трудовую деятельность, его жизнь в настоящее время в значительной степени состоит только из работы (и иногда из Pokémon Go). Даже самые простые задачи, с которыми, как он думал, он мог бы справиться с завязанными за спиной руками и закрытыми глазами, сводятся к неуклюжим мукам, поскольку гипс мешает на каждом шагу. Теперь ему приходится разрубать тела на более тонкие куски, а это значит, что уходит значительно больше времени на мытье пола, чтобы убрать кровавые пятна с древних досок из красного дерева. Вы понятия не имеете, сколько крови в одном среднестатистическом теле (уже частично обескровленном, заметьте) пока вы не разрежете его на кусочки размером с мясную закуску и не отправите в компостный бак. К тому времени, как Гильермо заканчивает протирать от пыли раму картины, которая, вполне возможно, оригинал кисти Рембрандта, луна уже стоит высоко в ночном небе, заливая дом эфирным потоком белого света. Колин сидит в библиотеке с кроссвордами в твердом переплете и настырно щелкает шариковой ручкой. Надью и Ласло не видно, но шум их ссоры в конечном итоге разносится по всем этажам дома: что-то о проклятой вечной душе и перспективах реинкарнации – необычно и свежо. Нандор еще не появлялся, но Гильермо был бы удивлен, если бы тот не нашел, чем его озадачить до восхода солнца. За десять лет службы господин не давал ему ни дня покоя. Удовлетворенный тем, что дом находится в состоянии, максимально близком к безупречному, учитывая текущие обстоятельства, Гильермо направляется обратно в свою комнату. Он идет длинным путем, главным образом, чтобы избежать открытой, словно пасть чудовища, двери библиотеки и раздражающих щелчков шариковой ручки, но также, чтобы убедиться, что ни одна из свечей не упадет и не подожжет дом. Последнее, что ему сейчас нужно – это научиться пользоваться огнетушителем одной рукой. Обход дома заканчивается довольно успешно, приводя Гильермо извилистым путем обратно в его комнату. Он ловит себя на том, что сидит возле письменного стола и ерзает в поисках способа занять свое время, взвешивая полезность наведения порядка в ящиках стола из чистого отчаянного желания чем-нибудь заняться. Он выдвигает нижний ящик и обнаруживает там гору канцелярских резинок, старых брошюр и несколько оберток от шоколадок, при взгляде на которые у него сводит желудок. Еще одним сомнительным бонусом его травмы является то, что теперь ему приходится пропускать обед, чтобы успевать переделать все необходимое по дому. Большая тень падает на пол, заслоняя свет канделябра из коридора, и Гильермо видит застывшего на пороге комнаты Нандора. Гильермо смущенно краснеет, когда понимает, что Нандор наблюдает, как он стоит на коленях и шарит руками под столом в надежде, что где-то завалялись те мерзкие протеиновые батончики. – Что ты делаешь? – спрашивает Нандор, и Гильермо, забывшись, гулко врезается макушкой в крышку стола. Не обращая внимания на его болезненный стон от удара, Нандор продолжает: – Почему ты там ползаешь? – Просто так, господин, – шипит Гильермо, раздувая ноздри, пытаясь продышаться сквозь отдающую эхом боль внутри черепа. – Довольно, вставай, ты выглядишь глупо. Нандор ступает в комнату, его широкоплечая фигура в плаще озаряется золотистым светом свечей и, кажется, заполняет все пространство вокруг. Гильермо с трудом поднимается с колен, помогая себе здоровой рукой, рука в гипсе прижата к груди и спрятана под кардиганом. Пустой рукав нелепо болтается сбоку, и Нандор разглядывает его с любопытством. – Почему ты здесь и не занимаешься своими… делами? – спрашивает Нандор, поднимая глаза и встречая взгляд Гильермо. – Я все сделал по дому на сегодня, – отвечает тот. – О, – выдыхает Нандор, опуская глаза в пол. Гильермо пользуется моментом, чтобы окинуть его лицо жадным взглядом: синеватые тени под глазами, каждую неровность кожи на щеках. – Ты быстро справился. «Не быстро», – Гильермо хочется закатить глаза, но вместо этого он сжимает руку в кулак. Раньше он бы закончил еще несколько часов назад, но он ценит то, что господин пытается сделать ему искренний комплимент с таким каменным лицом. Во всяком случае, ему любопытно, почему Нандор пытается быть вежливым. – Спасибо, – говорит Гильермо в конце концов. – Я просто собирался кое-что спросить, – объявляет Нандор, и его голос грохочет в тишине комнаты. Он хмурится, а потом продолжает гораздо тише и мягче, но ему ощутимо неловко, когда он спрашивает: – Ты поел? Гильермо бросает взгляд на пустые обертки, в животе у него бурчит. – Ага, – врет он. К его удивлению в ответ Нандор огорченно вздыхает и обмякает, широкие плечи горбятся. Он сильно закусывает нижнюю губу, и если бы в его теле было достаточно крови, она бы потекла. – Что такое? – запинаясь, спрашивает Гильермо, – разве мне нельзя было? – Нет-нет! – Нандор кричит, махая рукой в каком-то странном жесте одобрения: – Нет, ты можешь есть. Я просто, знаешь… Где-то над ними Надья вопит какие-то непонятные слова и, несомненно, очень жестокие. Нандор вздрагивает, жмурясь, и внезапно Гильермо понимает. – Вы хотите прогуляться? – мягко спрашивает он. Наблюдать за Нандором и его настроением – это как следить за маятником на метрономе, настолько быстро оно меняется, от радостного возбуждения до полной апатии и наоборот. Гильермо кажется, что у него моральная травма только от наблюдения за этими процессами. Нандор снова сияет. Он широко улыбается, сверкая ровным рядом белоснежных зубов, почти человеческой улыбкой, застенчивой и неловкой. – Да, давай прогуляемся, – соглашается он, и где-то в глубине дома Ласло разражается такими красочными проклятиями, услышав которые мама Гильермо заплакала бы от зависти. – Я только возьму пальто, – говорит Гильермо, и ему кажется, что он слышит хихиканье Колина.