—with mortal pangs / — страданиями смертных

Ночью на Стайтен-Айленд опускаются заморозки, и Гильермо наблюдает, как от его дыхания в воздухе клубится белый туман. Дорогу им с Нандором освещает молодой месяц, выглядывающий из-за клочьев темных облаков. Гильермо может только представлять звезды, спрятанные за плотной завесой смога над мегаполисом. У него всплывает смутное воспоминание из детства, когда они жили за городом: открытые зеленые просторы и бездонное черное небо над головой с яркими россыпями звезд и едва различимым свечением далеких туманностей.   При мысли о том, насколько огромна и необъятна вселенная, Гильермо кажется себе невероятно маленьким и ничтожным. Он задается вопросом, чувствует ли это Нандор, чувствует ли он свою  незначительность или страх, ощущал ли он когда-либо подобное, ведь, вероятно, грозному правителю времен одной из самых искусных в войне эпох в человеческой истории неведомы были такие чувства;  но он не знает, как завести с Нандором разговор о звездах. Город тоже огромный, его районы одновременно сильно отличаются и похожи между собой. Здесь есть маленькие укромные уголки и потайные ниши, о которых Гильермо и не подозревает, с потенциальными опасностями, подстерегающими, как хищник в засаде. Но городские ужасы  – ножевые ранения, дорожно-транспортные происшествия и обыденные реалии жизни – никогда не будут сравнимы с абстрактными ужасами и величием звезд.  Хотя рядом с Нандором, внушительным и огромным, способным одним движением свернуть шею любому, совсем не страшно гулять по ночному городу.  Нандор следует за плечом Гильермо, пока он бесцельно ведет их по однообразным улицам. Высоко над ними редкие деревья переплетаются сводом,  тонкие и хрупкие ветви тянутся друг к другу, словно пальцы скелетов. Скоро наступит зима, а с нею придут блаженно долгие ночи и унылые сумрачные дни, а пока кроны деревьев цепляются за последние остатки своей листвы.  Первые несколько кварталов они проходят в тишине.  Молчание между ними очень комфортное, Гильермо ужасно нравится прислушиваться к звукам, которыми Нандор реагирует на все происходящее вокруг. За окном одного из домов на них лает и воет лохматый потрепанный  терьер, и Нандор издает мягкий воркующий звук, когда они проходят мимо. Даже в тусклом желтом свете уличного фонаря Гильермо различает легкую улыбку, озаряющую его лицо. – Хотите собаку, господин? – спрашивает он. – Посмотри на него, Гильермо, – восхищается Нандор, – он такой свирепый и яростный, будто в него вселился дух настоящего воина. Если бы между нами не было стекла, он бы попытался меня убить. Сделал бы все, чтобы защитить свой дом. В ответ Гильермо бормочет что-то нейтральное, мысленно старательно избегая любых самоуничижительных сравнений себя с маленькой собачкой.  В конце концов они забредают в местный парк и проходят мимо парочки на скамейке, освещенной кольцом света от уличного фонаря. Одну из фигур полностью скрывает большое зимнее пальто с капюшоном, надвинутым на голову. Долговязые нескладные конечности и характерная нерешительность выдает, что это подростки. Можно судить о бушующих в них эмоциях по тому, как переплетаются их пальцы. – Девственники, – шипит Нандор себе под нос, когда они проходят мимо. Гильермо вжимает голову в плечи. Позади он слышит какие-то неразборчивые слова, возможно, на иностранном языке. Гильермо фыркает, сдерживая смешок ладонью. – Господин, – по-детски ноет он, ускоряя шаг, чтобы увести их от возможного конфликта. Последнее, что им нужно, это подраться с парнями в местном парке.  – Нельзя называть людей девственниками, – выговаривает он Нандору, когда они заворачивают за угол. – Почему нет? – спрашивает Нандор, и Гильермо боковым зрением видит, как он морщит нос и  хмурит брови.  – Это оскорбление, – говорит он. – Как же так? – в голосе Нандора искреннее недоумение, он звучит резко.  – Я женился только на девственниках, это очень хорошая черта.  «Милостивый Боже», – взывает Гильермо.  – Дело не в этом… я имею в виду, что… – Гильермо издает разочарованный стон, сопротивляясь побуждению запустить себе пальцы в волосы, потому что одна из его рук в гипсе. – Просто не стоит комментировать сексуальную жизнь людей, вот вообще не надо. – Вы, люди, слишком ограниченные, – жалуется Нандор, – с тех пор, как появились ваши монотеистические божества, вы стали такими скромными во всем, что касается секса. Это так странно, почему он не хочет, чтобы ты разговаривал о сексе? – Не он лично! – рявкает Гильермо, чувствуя как у него начинает дергаться глаз.  – Я уверен, что существуют и другие культурные и социальные факторы, которые привели к тому, что люди сейчас намного скромнее. Не только он против, чтобы люди вели себя в смысле «поцеловать и рассказать». – Поцеловать и рассказать? – медленно повторяет Нандор, будто смакуя слова на языке. Гильермо пытается скрыть невольную улыбку. – Такое выражение означает, что кто-то постоянно говорит о сексе. Похоже, это единственное, чем вы трое  занимаетесь. – Я говорю не только о сексе, – протестует Нандор.  – Очень редко, – отвечает Гильермо. – Буквально вчера вечером мы обсуждали лотерею, – Нандор вскидывает руку, и Гильермо не может оторвать взгляда от сухожилий под бледной кожей и изящных костяшек его пальцев. – Вы попросили рассказать вам, что такое лотерея, а затем спросили, можно ли использовать валюту для покупки девственников. Что, как я догадываюсь, подразумевало не совсем то, чего вы хотели, – раздраженно отвечает Гильермо. – А для чего еще ты бы хотел купить девственников? – спрашивает Нандор. – Нандор, – единственный разумный ответ, абсолютно лишенным эмоций тоном. Поистине, Гильермо не знает, как еще выразить бессмысленность этого вопроса. – Чтобы трахаться? Почему тебе хочется спать с тем, кто не имеет представления, что делать в постели? Какая глупая трата времени, – Нандор издает усталый вздох, словно сама мысль об этом утомляет. – Мне это не нравится, такое больше по вкусу Надье и Ласло. – Господин, пожалуйста, – умоляет Гильермо, разрываясь между желаниями взорваться истерическим смехом или забраться в какую-нибудь ближайшую нору, чтобы свернуться там и спокойно умереть. Нандор ликует, заливаясь смехом, от которого на его губах появляется искрящийся иней. Гильермо стоит, уставившись, как этот иней медленно тает и растворяется в воздухе, и что-то сжимает его сердце. Это самое сердце колотится у него в горле, и он заставляет себя повернуться и вести их обратно к более населенным местам. К этому позднему часу большинство его любимых кафе уже закрыты на ночь, через окна видны темные помещения и перевернутые стулья на столах. Даже вымытые полы уже давно высохли и потускнели. Гильермо рассматривает свое собственное отражение в темных стеклах, каждый раз пугаясь руки в гипсе. Он замечает, что в отражении рядом с ним нет Нандора, и кажется, что Гильермо идет совершенно один посреди ночной улицы. Так они проходят несколько кварталов, а потом Нандор привлекает его внимание громким возгласом удивления. Гильермо оборачивается и обнаруживает, что он резко остановился и уставился на небольшое здание через дорогу. Его брови изумленно подняты, а взгляд полон восторга. То, на что так радостно смотрит Нандор, не впечатляет Гильермо. Это маленькое здание, с узкой стеклянной дверью и крошечным окном, которое заклеено рекламными плакатами. На вывеске неоновыми красными буквами горит «O EN». Остальные здания возвышаются вокруг, как громадные монстры, дверь в домишко так легко пропустить, что Гильермо задается вопросом, как Нандор вообще заметил его в темноте. – Ты чувствуешь этот запах, Гильермо? – спрашивает Нандор в полном восторге. Улыбка сияет на его лице, ослепляя блеском белоснежных клыков. С некоторым сомнением Гильермо открывает рот, чтобы вдохнуть аромат воздуха, и чувствует насыщенный запах города, выхлопных газов и холодного ветра приближающейся зимы. Еще влажное кислотное дыхание дождя, который, возможно, прольется на рассвете. От дороги доносится тяжелый дух бензина. – Нет, – говорит он, затем, неуверенно, – извините, сэр. Нандор лишь машет рукой, отмахиваясь от него. – Это запах еды из моего родного дома, словно я снова вернулся в Аль-Кульнодар! Что-то в груди Гильермо будто затягивает петлю вокруг его сердца. – Ох, – он шепчет, – тогда давайте зайдем. Не глядя по сторонам, Нандор пересекает улицу, и Гильермо радуется, что в такое позднее время на дороге нет машин. Он неуклюже бежит за ним, вглядываясь в тусклую витрину домика. Теперь, когда они подошли к нему, он может различить запахи, льющиеся из двери: свежеиспеченного хлеба, острые ароматы шафрана и паприки. Раздается веселый звон колокольчика, когда Гильермо толкает дверь и заглядывает внутрь. Он стоит в дверном проеме, осматривая помещение. Обстановка очень простая, большую часть занимают три белых столика. Из-за прилавка на него смотрит старушка, ее темно-седые волосы низко собраны в тугой гладкий пучок. – Вы еще открыты? – спрашивает Гильермо, прекрасно осознавая, что за его спиной маячит Нандор. Женщина молча взглядом узких глаз указывает на табличку «Открыто» в окне. Когда она снова смотрит на него, ее губы кривятся в угрюмой гримасе. Гильермо тупо таращится на нее какое-то мгновение, затем еще одно, и еще одно, а затем она хмурится, от чего глубокие морщины прорезают все ее лицо. – Входите, – произносит она гораздо мягче, чем можно было предположить из-за ее суровой внешности. Нандор шествует мимо него, не требуя дополнительных указаний, направляясь стремительным шагом прямо к прилавку. Он на мгновение бросает взгляд Гильермо, хитро поджимая губы и подавая знак, понятный только для них двоих. – Найди нам место, Гильермо, я сам разберусь, – говорит он, очаровательно улыбаясь старушке, уставившейся на него во все глаза. Учитывая, что они здесь единственные посетители, Гильермо достаточно просто выдвинуть стул за самым дальним столом. Впервые за несколько часов ему удается присесть, и несмотря на то, что стул холодный и жесткий, он думает, что мог бы сродниться с ним. Издалека он слышит, как Нандор болтает с женщиной, перечисляет названия блюд и расспрашивает о конкретных ингредиентах, одновременно возясь с долларовыми купюрами, в стоимости которых он совершенно не разбирается. Гильермо должен бы пойти и вмешаться, он знает, что должен, но сомневается, что что-либо, кроме апокалипсиса, смогло бы сдвинуть его с места в данный момент. Через несколько минут Нандор отдает старушке пачку банкнот, сумма которой, несомненно, слишком велика и настаивает на том, чтобы она «оставила сдачу себе» с почтительной улыбкой, без слов умоляющей не просить его пересчитывать деньги. Он возвращается к Гильермо и усаживается напротив него со сгорбленной спиной, аккуратно складывая руки перед собой на столе. Гильермо ждет, пока женщина исчезнет через заднюю дверь, предположительно ведущую на кухню, потому что именно оттуда доносятся запахи, и говорит Нандору: – Отлично справились с бумажными деньгами. Нандор небрежно махает рукой, криво улыбаясь. Он весь кипит восторженной энергией, взгляд нетерпеливо устремляется назад к прилавку, как будто он может вызвать еду одним своим желанием. Под столом его нога подпрыгивает, каблук стучит по полу. Гильермо не может подавить волнение, которое нарастает в его груди из-за детского восторга, которое демонстрирует Нандор. – Что нам принесут? – спрашивает он вместо логичного вопроса «Что мне принесут?» Или, точнее, «что вы заказали лично для меня?» – Это сюрприз, – отвечает Нандор, одаривая его такой чарующей улыбкой, что Гильермо застывает на месте, будто ему в горло вонзилась стрела. Он безмолвно смотрит на Нандора, сияющего в искусственном освещении от белых ламп на потолке. Нандор, несомненно, привлекателен той самой красотой, которая впервые вдохновила человечество взять в руки карандаш и оставить портрет для истории. Гильермо тоже хочет увековечить образ Нандора прямо сейчас, его улыбку и прядь волос, выбившуюся из пучка на макушке. Ему так сильно хочется запечатлеть это воспоминание всеми фибрами своей души, выгравировать в памяти, чтобы даже через десять лет – десять тысяч лет – он мог вспомнить свой трепет волнения просто от того, что смотрел на Нандора, а тот смотрел на него в ответ. В последующие несколько минут Нандор расстегивает плащ и вешает на спинку стула, а Гильермо таращится в свой телефон, бездумно листая письма в почтовом ящике. Он собирается отложить последнее письмо из рассылки сообщества фамильяров на потом, когда Нандор тихо спрашивает: – Больно? – Хм? – Гильермо поднимает взгляд, следуя взгляду Нандора вниз, на руку в гипсе. Он слабо пожимает плечами, пытаясь разогнуть пальцы и нахмуривается, обнаружив, что это вызывает только тупую боль в запястье. – Я пью обезболивающие. – Этого не должно было случиться, – хмурится Нандор, скорее задумчиво, чем в своей характерной манере грозного правителя. – Я знаю, извините еще раз… – Нет, ты не виноват, – шипит Нандор, – тебя вообще не должно было быть на той лестнице. – Но Ласло сказал… – Ласло! – фыркает Нандор и откидывается на спинку стула, скрестив руки на груди. Сквозь тонкий шелк его рубашки Гильермо разглядывает напряженные мышцы и выделяющиеся линии вен. – Ты мой фамильяр, а не его. Какая от тебя мне польза в таком состоянии? Ты даже не питаешься нормально, тратишь деньги… – У меня есть деньги, господин, – перебивает Гильермо, чувствуя горячую волну смущения. Нандор игнорирует его слова: – Мне приходится самому тратиться, заставляя тебя поесть. Ты должен служить мне, а не Ласло или Надье. Ты не должен делать то, что они тебе говорят, если в результате ты можешь пораниться, потому что тогда от тебя мало проку. Гильермо пытается не вздрагивать от суровости этих слов, отчаянно цепляясь за какие-то позитивные мысли. Нандор похвалил его ранее, он все же выполнил все свои дневные обязанности. Тем не менее, он опускает взгляд на поцарапанный стол между ними, смахивая горячую влагу, собравшуюся в уголках глаз. – Ты делаешь только то, что я говорю, понимаешь? Гильермо кивает, не решаясь произнести ни слова. Горло сдавливает ком, как твердый камень, который он болезненно проглатывает. – Так что больше не надо лазить по лестницам и ломать кости. Для меня это очень вредный стресс, – приказывает Нандор и ставит локти на стол, опуская подбородок на сплетенные вместе пальцы рук, чтобы его глаза оказались на одном уровне с глазами Гильермо. – Почему это тебя расстраивает? – Я не расстроился, господин, – выдавливает Гильермо, облизывая пересохшие губы. – Тогда почему такое лицо? Проведя рукой по лицу, Гильермо пытается стереть обиженную гримасу. Ладонь оказывается потной от волнения, будто он подросток на первом свидании. Что, на самом деле, дурацкая мысль, потому что это никакое не свидание. Это всего лишь поздний ужин с красивым до одури бывшим античным головорезом, ставшим вампиром, по которому он, Гильермо, много лет отчаянно сохнет, и на которого у него стоит колом член. Нет ничего и близко романтичного в том, чтобы глазеть на другого мужчину и восторгаться, как переливаются блеском пряди его волос в свете флуоресцентных ламп. – Наверное, я просто голоден, – бормочет Гильермо. – Вероятно, это к лучшему, – мудро отвечает Нандор, и в его глазах мелькает озорной огонек. Прежде чем Гильермо успевает ему задать вопрос, сколько же все таки денег он выбросил на ветер, из кухни возвращается старушка, нагруженная тарелками. Из распахнутой двери Гильермо слышит шум кухни: перекликающиеся низкие веселые голоса, стук посуды и шипение чего-то на плите. Женщина приближается к ним с двумя большими керамическими чашами в обеих руках, поддерживая предплечьями несколько тарелок поменьше. – Я помогу, – начинает Гильермо, пытаясь встать и помочь ей с посудой. Она бросает на него гневный взгляд, и он тут же плюхается обратно на свое место с виноватым видом. – Я сама могу справиться с парой тарелок, – ругается она, приближаясь к столу, и, к ее чести, с поразительной легкостью управляется с ними. Гильермо следует за ее движением и поднимает крышку с первого блюда, где оказываются дымящиеся обжаренные кусочки баранины, густо посыпанные темными специями. Тут также есть тушеные овощи в насыщенном томатном соусе, из которого выглядывают веточки лаврового листа. Сбоку она ставит керамические мисочки с приправами, насыщенным зеленым мятным соусом и чем-то, что пахнет чесноком (Гильермо передвигает это ближе к себе, как можно дальше от Нандора) и завершает все тарелка с чем-то красным и плотным, посыпанным фисташками. Это слишком напоминает Гильермо запекшуюся кровь, чтобы вызвать у него что-либо, кроме отвращения, но он все равно издает довольное восклицание, хотя бы для того, чтобы похвалить женщину. – Просто позовите, дорогуши мои, если захотите еще что-нибудь, – старушка ставит последнюю тарелку, полностью заставляя стол, а затем, не говоря ни слова, ковыляет обратно на кухню. Гильермо ждет, пока она исчезнет в глубине кухни, прежде чем поднять глаза на Нандора и вздрагивает, обнаружив, что господин уже пристально наблюдает за ним, по-кошачьи сузив глаза от удовольствия. Он все еще подпирает голову, положив подбородок на переплетенные пальцы рук, и легкая искренняя улыбка играет на его губах, а взгляд то скользит по блюдам, то останавливается на Гильермо, будто… «Ох», – понимает Гильермо. Конечно, Нандор хочет, чтобы он попробовал. Хочет, чтобы он наслаждался. Гильермо не из тех, кто отказывается от предложения поесть, особенно когда еда кажется настолько восхитительной, что к нему возвращается аппетит с удвоенной силой, и он хватает золотистую выпечку, напоминающую на вид сочный пирог. Он чувствует на языке, как раскрывается сливочный привкус сыра, приправленный зеленью шпината, и приторно-сладкие ноты обжаренного чеснока и гранатовых зерен. – Ахренеть, – бормочет Гильермо с полным ртом, – это просто обалденно. Нандор сияет, глядя на него, выражение его лица сменяется таким детским ликованием, что сердце Гильермо начинает биться как сумасшедшее. – Пожалуйста, наедайся вволю, – говорит Нандор, – у нас впереди вся ночь.

***

В течение следующего часа Гильермо чудесным образом уничтожает все блюда (за исключением, конечно, чесночного соуса, на всякий случай, просто на всякий случай), и Нандор настаивает, чтобы он попробовал пахлаву и описал ее во всех подробностях. Гильермо, чьи вкусовые рецепторы понимают лишь «вкусно» и «выплюнь эту гадость», мучительно пытается объяснить, что оно довольно сладкое, рассыпчатое, и может быть из фундука, но, возможно, из грецких орехов, но в конечном итоге вкус у него очень приятный. Удивительно, но Нандор спорит с этим описанием, и когда они возвращаются в городскую ночь, Гильермо чувствует себя настолько сытым, что с удовольствием свернулся бы калачиком в ближайшем переулке и проспал там целый месяц. – Спасибо, – говорит Гильермо после того, как они проходят несколько кварталов в уютной тишине. – Все в порядке. Только не надо делать это привычкой, тебе нужно хорошо кормить себя, – отвечает Нандор. – Я не ходил с кем-нибудь поесть с тех пор как… – ну, вероятно, с момента его последнего неудачного свидания с парнем из Тиндера несколько лет назад, а еще они праздновали с семьей день рождения кузена (как же это все уныло), – …давно, – неуклюже заканчивает он. – Если тебе понравилось, мы можем делать это постоянно, – предлагает Нандор, и Гильермо поворачивается к нему, чтобы убедиться, что он говорит серьезно. Их взгляды тут же встречаются, и его зачаровывает богатыми оттенками, которыми переливается радужка горящих возбуждением глаз Нандора: темным шоколадным, угольно черным и золотистым коньячным. Гильермо открывает рот и ничего не говорит, и они стоят в полной тишине, глядя друг на друга. Дело принимает серьезный оборот, слишком напоминающий жесткий пугающий тупик ситуации, когда Нандор прижимался к нему, и Гильермо теряется в мыслях, чего бы ему хотелось сделать прямо сейчас. Его взгляд опускается на губы Нандора, и он думает, как бы это было – целовать его под уличным фонарем. Гильермо не знает, как бы это было, но если бы он дал волю своей наследственной темной стороне, то наставил бы Нандору болезненных засосов везде, куда смог бы дотянуться. Если бы захотел сделать это осознанно нежно, то целовал бы мягко, легко лаская губами и изнывая от неудовлетворенной страсти. Они все так же стоят, уставившись друг на друга, когда Гильермо приходит в себя. Он опускает взгляд и пинает тротуар носком ботинка. – Было бы замечательно, – говорит он. Нандор слишком долго молчит, а когда он отвечает, его шепот едва слышно: – Все, что захочешь, Гильермо.