***
Или просто – зависимость.***
Блядь.***
На самом деле, какое-то время Сукуна еще пытается переключить свое внимание на кого-нибудь другого, пытается хоть на ком-то другом сфокусироваться. Правда пытается. Цепляется взглядом за девчонок – фигуристых, длинноногих, сиськастых. И вместо того, чтобы ощутить хоть какой-то интерес, не говоря уже о возбуждении – лишь морщится. Вспоминает ту, единственную свою попытку потрахаться после того, как они с Фушигуро впервые… ну зависли совместно, ага. И понимает, что попросту не хочет. Не может… Нет, наверное, все же мог бы пересилить себя и потрахаться – в конце концов, в физиологическом плане ничего не изменилось, член-то у него вполне себе функциональный, как и раньше. Просто зациклило этот гребаный предательский член на одном только Фушигуро. Ровно, как зациклило и гребаные предательские мысли Сукуны. Тем не менее, даже если бы долбаный член сотрудничать вот так сразу отказался бы – всегда в помощники можно призвать собственную правую руку, да и воображение никто не отменял. Ну а дальше уж дело техники. Так что, да, наверно, чисто технически, Сукуна мог бы потрахаться с одной из тех, кого выбрал бы раньше, чтобы напряжение снять. Недостатка в готовых раздвинуть ноги у него никто не было, в конце-то концов. Проблема вот в чем – одна мысль об этом вызывает легкую тошноту. Проблема вот в чем – легкую тошноту вызывает одна мысль о том, чтобы трахать какую-нибудь случайную девку, представляя на ее месте Фушигуро. Проблема вот в чем – Сукуна абсолютно уверен, что в любом случае даже его воображение не настолько пиздатое, чтобы на месте плавных девчачьих изгибов суметь представить себе его твердые, литые мышцы, чтобы на месте их мягких касаний суметь представить себе его жесткие, сильные пальцы, чтобы в принципе на месте кого-либо другого суметь представить себе чертова Фушигуро. Проблема вот в чем – единственная попытка ведь уже наглядно продемонстрировала, что навоображать нихуя не выйдет, а повторения того дерьма совершенно не хочется. Проблема вот в чем – так уж вышло, что Сукуна абсолютно, нахрен, уверен, что без возможности хотя бы в собственной голове вызвать образ Фушигуро, ему останется лишь утомленно, скучающе ждать, пока эта пытка под названием секс уже закончится и можно будет наконец свалить. Проблема вот. Сука. В чем. Сукуна уверен – такой еблей, которая даже не в кайф будет, ему Фушигуро из собственной головы никак не выгнать. Слишком уж он упрямая сволочь, чтобы вот так просто и вот так по-мудацки реально было его выгнать. Да и вообще. Будь это реально. Уже, черт возьми, выгнал бы.***
А потому возникает закономерный вопрос. Какой тогда вообще гребаный смысл себя пересиливать?***
А потому, когда Сукуна приходит к однозначному выводу, что на девчонок переключиться точно не выйдет, а трахаться с ними, представляя Фушигуро, не вариант – в его голову приходит мимолетная, отчаянная мысль о том, а не пора ли перейти к. Хм. Крайним мерам. Просто чтобы проверить, это так исключительно на Фушигуро зациклило – или… Но когда Сукуна пробует всего лишь думать в таком плане не о девушках, а о парнях, скользя по ним взглядом – это уже не обычная легкая тошнота. Это желание – потребность – согнуться тут же пополам и гребаные кишки выблевать вместе с желчью, копящейся в глотке. Мимолетная паника разрастается до страха. Страх концентрируется в абсолютный, животный ужас. Мир перед глазами застилает туманом, сквозь который виднеется искаженное злобой и безумием лицо; в ушах появляется гудение, сквозь которое слышится разъяренное, полное отвращения и ненависти шипение… …больной. …ненормальный. …нужно было утопить тебя еще младенцем. Сукуна вздрагивает. Отпихивает звуки и образы в дальнюю часть своего сознания – туда, где они покоились годами. Туда, где им самое, сука, место. Хотя так-то место им где-нибудь в клоаке, в преисподней, на другом конце ебаной вселенной – но как окончательно это дерьмо из собственной головы выкорчевать, Сукуна в душе не ебет. А ему-то казалось, что перерос, забыл, пошел дальше. Но…***
Не думать. Не думать. Не думать.***
И дело в том, что с Фушигуро не думать и впрямь получается заебись как. Когда он целует – Сукуна вообще с легкостью обо всем гребаном мире забывает. Почему-то, когда это Фушигуро, когда он рядом, когда он смотрит, когда он касается, когда Сукуна испытывает отчаянную потребность коснуться самому и не может перестать, сука, пялиться – отвращение к происходящему, к тому, что видит, что чувствует, так и не приходит. Даже отвращение и ненависть к самому себе отходят куда-то на задний план. Не появляется ни тошноты, ни тумана перед глазами, ни животного ужаса, ни этого, полного презрения шипения в ушах, омерзительным илом поднимающегося с самого дна разума. Будто одним только взглядом Фушигуро, острым, темнеющим и проницательным, весь этот ил смывает, оставляя лишь удивительно чистую, сияющую под солнечными лучами речную воду. С Фушигуро вообще все… иначе. Всегда – иначе. Будто мир рядом с ним открывается с новых сторон, наливается новыми красками, которых глаза Сукуны никогда раньше вовсе не знали. Почему так, как это работает, какого хуя вообще происходит – он не знает. Но, цепляясь за первую подходящую мысль – говорит себе, что все дело в желании. Он же никогда и никого так, черт возьми, не хотел. Его же никогда и ни к кому так, черт возьми, не тащило – стальными цепями, которым и сопротивляться-то на деле нихрена не хочется. А слабые трепыхания – это так, чтобы сделать вид хоть какого-то сопротивления для самого себя. Вот только Сукуна все еще не гей – приходится напомнить себе. Он нормальный, черт возьми. Это просто временное помешательство. Это пройдет. Пройдет.***
Пройдет, черт возьми.***
Вообще-то, Сукуна ждет, что происходящее между ними будет напоминать секс из ненависти, будет наполнено яростью, грубостью и синяками. Частично все это действительно есть – и ярость, и грубость, и синяки. Но… Все отчетливее он ловит себя на понимании того, что есть также и что-то другое. Для начала, как бы мощно их обоих не крыло, как бы тотально любые мысли из головы не вышибало – но каждый гребаный раз Фушигуро для начала убеждается, что Сукуна действительно понимает, какую херню творит. Что он действительно этого хочет. Часть Сукуны думает, что из-за такого дерьма стоило бы злиться – он же не хрупкая девчонка, чтоб возиться с ним и сопли подтирать, на каждом шагу спрашивая, готов ли он этот шаг сделать, в конце-то концов. Вот только. В том, как Фушигуро это делает, как именно всегда убеждается, что Сукуна действительно готов к тому, на что сам же напрашивается – совсем не ощущается снисходительности или какой-нибудь излишней, тошнотворной, лживой мягкости. Это совсем не ощущается так, будто с Сукуной обращаются, как с хрустальной капризной куклой, которая сама-то нихрена не знает, чего хочет. На самом деле, впечатление скорее такое, будто… Ну, будто Фушигуро действительно услышал слова Сукуны о том, что он не гей – услышал, запомнил, принял во внимание. И теперь каждый раз пытается убедиться, что ни к чему его не принуждает. На самом деле, приходится признать. Трусливая, мудацкая часть Сукуны, может, и впрямь хотела бы притвориться, будто его принуждают, будто он здесь гребаная, дохуя невинная жертва, которую в происходящее втащили без ее желания и ведома. Но, во-первых – даже Сукуна не настолько ублюдок и даже не настолько трус, чтобы этой части поддаться. Во-вторых – пф-ф, да будто кто-то в принципе способен хоть к чему-то его принудить. А уж учитывая тот факт, что зачастую именно Сукуна – инициатор всего, что между ними происходит, это попросту, нахрен, смешно. Тут скорее спрашивать надо, не принуждает ли он сам к чему-нибудь Фушигуро… Когда эта мысль впервые приходит Сукуне в голову – она вводит его в некоторый ступор. Оседает горечью в глотке. Судорожно прокрутив в голове все их встречи, все голодные поцелуи Фушигуро, все его жадные касания, все темные, жаждущие взгляды – Сукуна старательно пытается от этой мысли отмахнуться; звучит, как абсолютная чушь! Тем не менее, однажды он все же ловит себя на том, что тихо спрашивает, горечь сглатывая и внимательно в глаза Фушигуро вглядываясь: – Ты же хочешь этого? Я же ни к чему тебя не… – вопрос Сукуна тогда закончить так и не смог – помешал панически забившийся в кадык сердечный ритм и тошнота, впервые за все это время появившаяся в присутствии Фушигуро. Но ощущающаяся как-то совсем иначе. Он помнит, как уже успевшие почернеть голодом глаза Фушигуро тогда смягчились. Помнит, как этот его взгляд тошноту ослабил и что-то странное с внутренностями Сукуны сделал, скручивая их незнакомым, но не неприятным образом. Помнит, как Фушигуро ответил уверенным, тихим голосом: – Меня бы не было здесь, если бы я не хотел. Помнит, как тошнота от этих слов окончательно схлынула и на глотке будто перестала затягиваться удавка, которую Сукуна и осознал лишь тогда, когда наконец смог сделать сдох. И если он сам вот так, прямолинейно и словесно, с тех пор больше не пытается убедиться в том, хочет ли Фушигуро, довольствуясь тем, как он отвечает поцелуями и касаниями – то сам Фушигуро каждый чертов раз все еще каким-либо образом проверяет, действительно ли Сукуна понимает, что творит. Но дело в том, что, на самом деле, есть еще и в-третьих. Если уж совсем честно, то такое отношение Фушигуро, такая его внимательность, такая сосредоточенность на желаниях Сукуны и на том, чтобы убедиться, понимает ли он сам эти желания и готов ли в жизнь их воплощать – совсем не вызывает непринятия, не вызывает потребности оборониться, ощетиниться. Врезать и отпрыгнуть. Потому что со стороны Фушигуро это, опять же, совершенно не ощущается, как снисхождение, как жалость – зато ощущается, как уважение и неравнодушие. И, по какой бы то ни было причине. Сукуна не против. Сукуне, может быть, даже нравится. Но, помимо прочего, Фушигуро не только ни к чему не принуждает – он также ни к чему и не подталкивает. Они так и продолжают друг другу дрочить, иногда и вовсе ограничиваясь тем, что трутся друг о друга, как в тот, первый раз – Фушигуро даже говорит ему какое-то заумное слово, которым это называется, но Сукуна быстро его забывает. Он здесь, не чтобы заумные слова запоминать, ага. А о том, чтобы пойти дальше дрочки – Сукуна не заикается. На самом деле, он испытывает гребаный ужас при мысли о том, чтобы делать что-либо с мужской задницей – а уж мысль о том, чтобы другой мужик делал что-либо с его собственной задницей… В эту сторону Сукуна даже думать нихрена не в состоянии. Но не только он сам – Фушигуро тоже не говорит о том, чтобы дальше пойти. Какое-то время Сукуна поглядывает на него с подозрением – может, не хочет?.. Но нет. Фушигуро – молодой, здоровый парень-гей, член которого, очевидно, заинтересован не только в сексе в целом. Но и в Сукуне в частности. Так что…***
…так что Сукуна задумывается о том, не трахается ли Фушигуро параллельно с кем-нибудь еще – в конце концов, они ничего друг другу не обещали. Это было бы вполне нормально. Имеет полное право.***
Тогда какого хуя эта мысль настолько болезненно проходится своими острыми краями по изнанке?***
На самом деле, здравая часть Сукуны – та его часть, которая знает кое-что о Фушигуро, которая узнает все больше и больше по мере того, как их… кхм, встречи продолжаются – говорит ему, что его догадка абсолютный идиотизм. Это же Фушигуро. Честный до абсурда. Правильный до тошноты. Себе же самому, чтоб его, во вред. Он точно не из тех, кто будет из койки в койку прыгать и параллельно с несколькими парнями трахаться. Мысль должна бы успокоить – хотя хер знает, какого черта Сукуне вообще успокоение нужно-то.***
Вот только не успокаивает как-то нихуя.***
В конце концов, когда Сукуна осознает, что начал представлять себе Фушигуро с кем-то безликим, затемненным, вызывающим омерзение и неизменно лучшим, чем сам Сукуна. Когда он осознает, что эти мысли тяжело оседают где-то в желудке; что они зажимают клетку ребер в капкан, нихрена не давая дышать, вызывая вспышки ярости и заставляя все чаще словесно набрасываться на Фушигуро по каким-то ебланским причинам, даже если они наедине. Когда ответные взгляды Фушигуро становится все острее – и становится все яснее, что долго он такое дерьмо терпеть не станет. Что в конце концов развернется. Уйдет. И больше никогда не позволит в пустующие кабинеты себя затащить… Когда эта мысль оказывается настолько неебически пугающей, что до паники и ебаного ужаса – Сукуна не выдерживает. И наконец все же спрашивает: – А у тебя еще… кто-то есть? Кроме меня, – получается рвано, сбивчиво и даже как-то надломленно. Получается откровенно жалко, вообще-то, но Сукуна отталкивает осознание этого подальше на задворки, слишком сосредоточенный на Фушигуро. Прямо сейчас, в эту самую секунду, они могли бы заниматься чем-то куда интереснее ебучих разговоров. Но гребаный мозг Сукуны, подкидывающий картинки того, с кем еще Фушигуро этим интересным может заниматься. Блядь. Сердечный ритм гудит в затылке, мысли испуганно скачут – ожидание ответа Фушигуро не должно вызывать такую реакцию, сам ответ не должен так уж много значит. На деле он значит дохрена. А у Фушигуро реакцией на этот вопрос – сходящиеся к переносице брови, поджатые губы, пасмурное небо, нагрянувшее во взгляд. В конце концов, он произносит так же тихо – но куда более твердо: – Ты меня как, шлюхой считаешь, скачущей от одного члена к другому? – и хотя голос его звучит совершенно нечитаемое, Сукуне мерещится что-то горькое, просочившееся и в интонации, и во взгляд. Ему требуется секунда-другая, чтобы попытаться оторопело эту фразу осознать. Но затем абсолютно честный ответ вырывается само собой: – Конечно же, нет, – и в этот раз голос собственный голос звучит куда тверже и уверенней, потому что вот это – уж точно последняя реакция, которой он от Фушигуро ждал. Ни о чем таком ведь даже, черт возьми, не думал! Но вся эта секундная уверенность сходит на нет, когда Сукуна добавляет хрипло, заставляя себя взгляда от Фушигуро не отводить трусливо: – Просто… Ты имеешь полное право, если… И опять сбивчиво. И опять нихрена закончить фразу не выходит. Да какого черт с Сукуной вообще происходит-то, а?! Секунду-другую Фушигуро сверлит его своими внимательными, проницательными глазами – и Сукуна все сложнее и все, нахрен, сложнее становится взгляд не отводить. Но затем, наконец, радужки Фушигуро едва уловимо светлеют, складка между бровей чуть разглаживается, а линия челюсти становится не такой напряженной, когда он отвечает: – Нет у меня никого, – а затем добавляет чуть язвительно – но беззлобно, без упрека: – Дрочка с тобой – единственный секс, который есть сейчас в моей жизни, – а затем – бесцветнее, пожав плечами: – Но я не настолько помешан на сексе, чтобы меня это не устраивало. От этого ответа Сукуну накрывает таким мощным приливом облегчения, что он отступает на шаг и упирается спиной в стену – делая вид, что его совсем не пошатнуло. Да, здравая его часть знала, что ответ таким и будет – но… Дерьмо. А затем происходит что-то странное. Потому что Фушигуро вдруг отводит взгляд, опять губы поджимает – но теперь каким-то иным образом, выдающим напряжение другого рода. И, черт возьми, когда Сукуна вообще научился разбираться в разновидностях того, как Фушигуро поджимает губы? Тем не менее, в нем будто появляется что-то… неуверенное? Явление, редкое настолько, что Сукуна оторопело думает – ему наверняка только кажется. Но вот Фушигуро уже вновь смотрит на него, глаза решительно сверкают, а голос звучит привычно твердо, когда он спрашивает: – А ты-то сам? – но Сукуне все равно вновь мерещится что-то неуверенное в этой твердости, а затем у Фушигуро и вовсе уголок губ дергается отчетливо горько, когда он продолжает невозмутимо: – Трахаешься с девчонками во время, свободное от не-гействования со мной? Может, Сукуне просто мерещатся и горечь, и неуверенность. Может, для Фушигуро это просто проходной вопрос, ответ на который совсем не важен. Может… Но пару мгновений Сукуна едва не отчаянно в Фушигуро вглядывается, почему-то испытывая потребность убедиться, что нет, не мерещится, что ответ для него не такой уж и неважный – а затем он вдруг ловит себя на том, что, когда собственный рот открывается. Из него вырывается предельно честное: – Пытался один раз. Дальше поцелуя не зашло. Я очень быстро понял, что с тобой все равно никто не сравниться. На последнем слове его рот резко захлопывается. Сукуна немного ошалело моргает. Какого хуя он только что?.. Но Сукуна очень быстро отвлекается на ошарашенное выражение лица Фушигуро – еще одно пиздецки редкое явление. Вот только достается лишь секунда-другая его восторженного созерцания, потому что Фушигуро, как и всегда, парадоксально быстро берет себя в руки и возвращает контроль над собственными реакциями. А затем в глазах его вдруг что-то вспыхивает – еще один повод для восторга. И он скользит вперед. И притягивает к себе за бедра Сукуну, который с готовностью движется навстречу, не думая сопротивляться. И Фушигуро хмыкает ему в губы: – Красиво льстишь. Тут же утянув его в глубокий поцелуй, Сукуна топит где-то в глотке Фушигуро слова о том, что нихрена это не лесть. Правда не может быть лестью.***
Но Сукуна и без того превысил лимит уязвимой искренности, черт возьми.***
Тем не менее, после этого что-то внутри Сукуны будто расслабляется, отпускает. Ему вспоминается и ответ Фушигуро, и то, как он всегда убеждается, что Сукуна действительно хочет всего, что между ними происходит. И теперь, когда в голове немного проясняется и оттуда уходят образы кого-то безликого рядом с Фушигуро – становится понятно, что он молчит, что происходящему между ними зайти дальше дрочки не позволяет, скорее всего, не из-за того, что не хочет. А из-за Сукуны. Молчит, чтобы ни к чему его принуждать, чтобы не подталкивать идти дальше, когда Сукуна к этому нихера не готов – потому что вот такой он, гребаный Фушигуро, благородный настолько, что должно бы бесить. Должно. Но и эта мысль, что Фушигуро всего лишь позволяет Сукуне двигаться в том темпе, которого он хочет, который он в состоянии выдержать – тоже не вызывает непринятия, не вызывает желания оскорбиться и огрызнуться. На самом деле все, что между ними происходит – совсем не ощущается тяжелым или напряженным, как, наверное, можно было бы ожидать, с учетом того, как их знакомство началось. Из-за Сукуны – так началось. Напротив. Чем дальше – тем сильнее их время наедине в пустынных кабинетах отдает чем-то легким, беспечным и даже веселым. Когда уходит первая неловкость – исходящая, конечно же, от самого Сукуны, который, тем не менее, отступать отказывается, – и он втягивается в происходящее, в их совместную дрочку все чаще начинают вплетаться перепалки, для них привычные. И в то же время – совсем не привычные. Потому что реальной злости в этих перепалках нет – они просто дразняще друг друга подъебывают, обмениваются шутками, которые мешаются с тяжелым дыханием и удовольствием, фыркают друг другу в губы, даже хихикают. Хихикают, блядь, как какие-то гребаные подростки! А ведь Сукуна в принципе никогда таким подростком не был. И когда он впервые слышит, как Фушигуро хихикает, как с его губ срывается этот хрипловатый, с ума сводящий звук, приглушенный плечом Сукуны, куда он уткнулся лбом, и жарко опаляющий кожу, – то сам Сукуна тут же кончает. И как личность, кажется, кончается. В мутной голове на долю секунды мелькает мысль о том, что потратить всю ебаную жизнь на попытки научиться вырывать из Фушигуро вот такие звуки – это, вообще-то, того стоило бы. Позже Сукуна говорит себе, что эта мысль ничего не значила. Что его просто крыло возбуждением – вот и лезла в голову всякая херня. Но даже помимо этого – Фушигуро вообще с абсолютно новых, неожиданных сторон для Сукуны постепенно открывается. Нет, он не меняется как-то кардинально и не становится вдруг мягким, как какая-нибудь ебаная зефирка. Вообще нихуя подобного. Это все тот же Фушигуро – твердый, стальной, упрямый. Просто… Он как будто все сильнее рядом с Сукуной во время секса расслабляется. Как будто все легче себя отпускает, как будто все меньше испытывает потребности всегда удерживать маску невозмутимости на лице. Да, Фушигуро может быть грубым и жестким – но еще он внимательный и осторожный, он шутит и беззлобно подъебывает, у него все чаще уголки губ дергаются в намеке на улыбку, а глаза сверкают так, что башню попросту сносит. И всегда, как только он замечает, что Сукуна по каким-либо причинам напрягается, как только ощущает хоть намек на его дискомфорт – то тут же останавливается, тут же проницательно вглядывается, тут же спрашивает, все ли в порядке. И если Сукуна в ответ принимается огрызаться – а он, конечно же, принимается. Потому что… Блядь. Да порядке я. Хватит вести себя со мной, как с изнеженной феечкой. Мы сюда дрочить друг другу пришли или сопли подтирать? …и прочее дерьмо в том же духе. То Фушигуро в ответ на это лишь хмыкает и спокойно выпады парирует. Каким-то образом умудряется увести разговор в такое русло, что напряжение превращается в расслабленность, что злобный оскал Сукуны превращается в короткую улыбку, что злобные реплики превращаются в легкое поддразнивание, что там, где у него обычно ярость, пламя и пепел… Появляется тепло. У Сукуны никогда и ни с кем так не было. Он даже не думал, что секс в принципе может быть таким – с улыбками и смехом, с разговорами и беззлобными насмешками, с чем-то куда более ценным, чем просто желание жажду утолить. Для него это всегда была чистая, лишенная эмоций механика. Нашел ту, которая охотно раздвигает ноги. Всунул. Выебал. Съебался. Ну или как-то так. Но с Фушигуро все совершенно иначе. А ведь у них даже до настоящего секса дело не доходит! Когда-то Сукуна в принципе не стал бы всерьез воспринимать что-то вроде дрочки, не стал бы всерьез к этому относиться, не согласился бы ограничиться чем-то таким, не дойдя до конца – не назвал бы это реально сексом, а не просто раздражающей прелюдией. Но речь о Фушигуро. А с Фушигуро все вечно идет не так. Бесит!***
Еще сильнее бесит тем, что совсем не бесит.***
Бесит, что с каждым днем, когда Сукуна смотрит на Фушигуро, когда Сукуна целует Фушигуро, когда Сукуна проваливается в Фушигуро. Ему все сложнее притворяться, что ощущение взбешенности. Это все, что Фушигуров в нем вызывает.***
Бесит, что все чаще Сукуна ловит себя на мысли – ему нравится просто говорить с Фушигуро, ему нравится просто быть с Фушигуро, ему нравится даже молчать, черт возьми, вместе с Фушигуро. Нет, Сукуна все еще хочет его так, что до ебаных звезд и обратно. Хочет с каждым днем лишь сильнее. Но, даже просто присутствие в его жизни Фушигуро – уже значит гораздо больше, чем что-либо когда-либо значило с кем-либо еще.***
И это, безусловно, какой-то пиздец.***
И это ощущается приближение к своей личной конечной.***
И где-то здесь, наверное, Сукуне пора бы наконец понять, почему он все это время так старательно до Фушигуро доебывался, почему постоянно пытался привлечь его внимание к себе, почему в этом внимании отчаянно нуждался. Почему с течением времени его нужда становится лишь сильнее. Почему. Почему. Почему… Но Сукуна очень, очень старательно, блядь, не понимает. Очень старательно не понимает, что же за чувства растекается у него под кожей, когда все внимание Фушигуро – только на него. Когда за ребрами из-за этого внимания все отчетливее зарождается что-то куда более мощное, куда более страшное, куда более непостижимое, чем просто жажда или голод – что-то, отдающее скорее пугающим теплом, чем сжимающим жаром. Когда они остаются вечерами наедине в тишине университетских кабинетов, всегда выбирая те, которые закрываются без ключа изнутри. Когда весь мир, кажется, остается где-то там, далеко-далеко позади, за пределами них двоих. И перестает иметь значение. Перестает иметь значение то, что Сукуна, вообще-то, не гей. Кажется, они вовсе создают какой-то обособленный, существующий вне пространства-времени-предубеждений мир, где существуют только они двое, где нет отвращения, нет ненависти к себе, где можно улыбаться в тонкие, восхитительные губы, где можно пропадать в преисподних глаз напротив, где можно просто быть. Где есть только сам Сукуна – и Фушигуро. А ничего больше, в общем-то, и нахрен не нужно. И в то время, когда они расстаются, когда Фушигуро больше нет рядом, когда Сукуна остается наедине с самим собой, со своими ебаными мыслями, со своей пизданутой головой, когда его всем происходящим накрывает – оказывается немного проще думать о происходящем между ними именно так, как об обособленном, идеальном мире. Словно там, рядом с Фушигуро – какая-то другая версия Сукуны. Версия, которая… Немного лучше. Немного смелее. Как будто все, что между ними – это некая альтернативная реальность, просто сон, мираж, самый прекрасный мираж, а значит, и запариваться по этому поводу нет смысла. Но Сукуна, конечно, все равно запаривается. Потом, оказываясь за пределами их с Фушигуро разделенного на двоих мира; оказываясь вдали от Фушигуро, рядом с которым, кажется, даже дышится легче; оказываясь выброшенным обратно в тошнотворную реальность – запаривается, черт возьми. И в душе не ебет, как это дерьмо остановить.***
Но все равно так – проще. С этой верой в альтернативную, совершенную реальность, в существующий лишь для них двоих восхитительный мир, которого не может коснуться никакая грязь; в том числе и грязь из собственной головы Сукуны. Проще.***
И такая вера только подкрепляются тем, что в обычной повседневности почти ничего не меняется – они все также срутся; все также яростно и взбешенно – со стороны Сукуны; все так же невозмутимо-холодно – со стороны Фушигуро; и Сукуна все также до Фушигуро доебывается, все также за его вниманием тянется, все также… Сукуна ощущает что-то сродни отчаянию, когда Фушигуро, в этой обычной гребаной повседневности – все также мажет по нему взглядом насквозь и мимо. Но так и должно быть – напоминает себе Сукуна. Так правильно – напоминает себе Сукуна. То, что происходит между ними, должно оставаться там, в альтернативной реальности запертых кабинетов, где существуют только они двое – там, где безопасно, куда настоящий, уродливый мир не может дотянуться, где можно просто быть. Это легко, непринужденно и даже весело. До тех пор, пока остается какой-то альтернативной реальностью. До тех пор, пока Сукуна не задумывается о том. Что трахается с парнем.***
А он очень, очень, блядь, старательно не задумывается. И когда рядом Фушигуро. Не думать и впрямь получается упоительно легко.***
Вот только иногда в голове все же мелькает мысль о том. Чем именно придется за такую легкость заплатить.***
И Сукуна тут же ее оттуда вышвыривает. И Сукуна ситуацию игнорирует. Игнорирует. Игнорирует.***
Но иногда ситуация все же прорывается в повседневность. Прорывается в обращенной к Фушигуро улыбке Сукуны, становящейся слишком искренней. Прорывается в том, как он может случайно задеть Фушигуро рукой, проходя мимо – но не выдерживает и задерживает касание дольше нужного. Прорывается в том, как временами взгляд Сукуны неконтролируемо на губы Фушигуро опускается – и в глотке становится суше, и тут же приходится сглотнуть, и моментально просыпается потребность, нужда, отчаянная жажда прижать Фушигуро к себе здесь и сейчас, посреди гребаной толпы. В такие моменты соприкосновения их личного альтернативного мира с реальностью… …Сукуна моментально отступает. Моментально ощущает вспышку паники, которая в себя приводит, как хук по еблету. Потому что – а вдруг кто-то заметит? А вдруг кто-то поймет? А вдруг кто-то срастит и осознает, что Сукуна с Фушигуро… Что Сукуна… Черт возьми. Нет. Все, что между ними – в альтернативной реальности запертых кабинетов. В повседневности Сукуна отказывается об этом думать. Отказывается.***
…а вдруг Сукуна однажды не выдержит, забудется. И действительно прижмет Фушигуро к себе прямо посреди ебаной толпы?***
Но – все еще нет. Этого не случится – убеждает себя Сукуна. В конце концов, он не гей. Это пойдет. Перегорит, остынет, сойдет на нет. Они просто подрочат друг другу еще раз. Ну или два. Или три…***
Это пройдет.***
Нихуя, конечно же, не проходит.***
Но проблема в том, что это не просто не проходит – проблема в том, что это нарастает; нарастает голод Сукуны; нарастает его жажда и его желание. Проблема в том, что с течением времени, с каждой новой встречей, с каждой чертовой минутой, проведенной с Фушигуро в их разделенном на двоих мире – Сукуне все сильнее, все отчетливее хочется большего. Все сильнее, все отчетливее хочется. Хочется. Хочется. Хочется Фушигуро. Проблема в том, что гребаного Фушигуро никогда не бывает, черт возьми, достаточно. Так что и дрочки с ним в конце концов перестает быть достаточно. И его поцелуев перестает быть достаточно. И того, что у них уже есть – перестает быть достаточно. И Сукуна все отчаяннее целует, все настойчивее в руку Фушигуро толкается, все лихорадочнее сам ему дрочит – вес его члена в собственной ладони окончательно становится привычным, а гребаное отвращение так и не приходит. На самом деле, Сукуна даже ловит себя на том, что это… приятно. Приятно гладить Фушигуро. Приятно доставлять ему удовольствие. Приятно в поцелуях ловить губами его оргазмы, вырывающиеся изо рта хриплыми, рваными выдохами. Чужое удовольствие никогда особенно Сукуну не волновало – ну, то есть, да, его мужское эго немного чесало то, как девчонки кончали под ним со стонами, как умоляли о большем, как сами насаживались на его член. Но во главе всего всегда стояло собственное удовольствие. Желание кончить самому. Сукуна эгоист и мудак, да. Всегда был. А с Фушигуро… Черт, с Фушигуро, так уж вышло, Сукуна ловит себя на том, что хорошо ему уже просто тогда, когда хорошо Фушигуро – и даже собственное желание к финалу прийти отодвигается на задний план перед потребностью привести к финалу Фушигуро. И Сукуна совершенно определенно не думает, откуда это берется. Что это значит. И когда он понимает, что все сильнее хочет Фушигуро, когда все сложнее оказывается от этого понимания бежать – также Сукуна понимает и то, что едва ли не еще сильнее этого ему хочется увидеть новые грани Фушигуро. Хочется узнать, как все же вырвать из него стон. Хочется узнать, как до настоящего пика желания его довести – а потом подхватить, не давая обрушиться. Хочется узнать, как сделать ему хорошо другими способами. Не только с помощью элементарной дрочки. И смесь всего этого, весь этот концентрат желания нарастает, и нарастает, и нарастает. Нарастает с каждой их встречей – нарастает настолько, что становится пиздецки недостаточно того, что у них есть сейчас. Нарастает настолько, что одежда на Фушигуро начинает бесить Сукуну до алой пелены перед глазами – пока они тискаются по кабинетам, шарахаясь от каждого звука даже при закрытой двери, как-то не до того, чтобы полноценно раздеваться. Максимум, которого Сукуна добился – это стащить с Фушигуро идиотскую худи и забираться ладонями уже под его футболку. В какой-то момент он ловит себя на мысли, что сжечь бы все эти его гребаные худи к хуям. В какой-то момент он ловит себя на мысли, что отчаянно хочет получить лишь для себя и Фушигуро все гребаное время мира – а не только эти вырванные минуты лишь для них двоих, когда гребаная реальность то и дело грозит в совершенство их мира ворваться. В какой-то момент он ловит себя на мысли, что его желание, его нужда, его потребность в Фушигуро нарастает до таких масштабов, когда под этой мощью даже страх Сукуны перед мужской задницей. Отступает куда-то на задний план.***
И в конце концов, однажды, Сукуна не выдерживает. И в конце концов, однажды, Сукуна оказывается так близко к грани, что прыгает за эту грань. И в конце концов, однажды, сконцентрированное на Фушигуро желание, зациклившаяся на Фушигуро жажда, отчаянная потребность в Фушигуро оказываются настолько сильнее. Что все запреты, все страхи, все то, что жрет изнутри. Перестает быть важно.***
Перестает быть важно в моменте. Здесь и сейчас. Когда весь мир сужается до одного лишь Фушигуро.***
И в конце концов, однажды, когда Сукуна подхватывает Фушигуро под бедра, когда усаживает его на стол, когда ощущает его длинные, сильные ноги, обвивающие талию, когда чувствует его зубы, прикусывающие губу. Когда понимает, что ведет, что кроет, что хочется, черт возьми, до звона в ушах… Сукуна не выдерживает. И беспомощно, бесконтрольно хрипит Фушигуро в рот: – Я хочу тебя. На секунду-другую они притормаживают, отстраняются на расстояние выдоха. Дышат друг другу в губы тяжело, сорванно. Проваливаются друг в друга взглядами – обычно непроницаемые глаза Фушигуро чернющие, но не яростные. Зато – отчаянно голодные и хищные. Сукуна вообще, чем больше они тискаются по углам – тем больше оттенков черноты в глазах Фушигуро обнаруживает. Узнает, что они могу быть не только яростно-черными – но и голодно-черными, и дразняще-черными, и чернота глаз Фушигуро вообще невероятно глубокая и многослойная, вечность можно потратить, чтобы изучить. И то будет мало. Сукуна смотрит на него… …и хочет его. Отчаянно хочет, хочет так сильно, что кажется – сдохнет к чертям, если не получит. Медленно, своим плывущим, затуманенным мозгом он осознает, что сейчас впервые признал это вслух, прямиком Фушигуро в лицо, в губы – и, наверное, должен бы тут же пожалеть, отступить, сделать вид, будто имел в виду что-то другое. Но пожалеть нихрена не выходит. Но ни желания, ни сил на то, чтобы отступить – нихрена не удается найти. И у Фушигуро с мозгами, с проницательностью, даже с эмпатией гребаной – все в порядке, он наверняка без лишних уточнений поймет, что именно Сукуна имеет в виду. Всегда ведь понимает его с полуслова. С полувзгляда. Они ритм и темп друг друга всегда подхватывают с ходу, с ходу желания и потребности друг друга считывают, и Сукуна не представлял себе, что так в принципе бывает, что можно так с кем-то синхронизироваться, кажется, на уровне гребаных атомов. Уже неоднократно он ловил себя на мысли, что одна только дрочка с Фушигуро лучше, чем любая ебля, которая только была в его жизни. А каков же тогда будет реальный секс?.. Стоит только мимолетно представить – а под кожей уже разливается жар; многочисленные канистры бензина, кажется, проливаются на внутренности, уже готовые вспыхнуть от одного лишь чернющего взгляда Фушигуро. Который – как чирк спичкой. Достаточно вообразить только, как эти глаза будут смотреть, какими новыми оттенками черноты заискрят, когда они с Фушигуро… Бля-я-ядь. Сукуна даже забывает начать паниковать при мысли о мужской заднице. Но когда Фушигуро здесь, рядом, когда целует, касается, кусает, когда смотрит, смотрит, смотрит, на одного лишь Сукуну смотрит – не паниковать в принципе упоительно просто. Упоительно просто не переживать из-за всей той хуйни, о которой Сукуна парится в повседневности; из-за всей той хуйни, которая в повседневности его ломает. Да и речь ведь не о какой-то случайной мужской заднице, речь о заднице Фушигуро – и это… черт. Вот и сейчас – паника где-то там, по краю вспыхивает. Но ее топит в мощном приливе желания. Жажды. Потребности. Нужды в том, чтобы зайти дальше, чтобы… попробовать. И, как и ожидалось – Фушигуро действительно тут же понимает. У него глаза чернеют сильнее, в нем появляется что-то животное, хищное – он вдруг начинает выглядеть, как зверь, учуявший свою добычу. И вот же, чирк спичкой – внутренности Сукуны самым охуительным образом горят. Пожар вспыхивает и разрастается, пожирает его изнутри, требуя выпустить огонь наружу, туда, к Фушигуро, его восхитительному огню навстречу. Член дергается – Сукуна с силой выдыхает. У него на такого Фушигуро стоит так, как никогда и ни на кого не стояло. У него, если уж на то пошло – на любого Фушигуро стоит так, как никогда и ни на кого не стояло. Это пиздец, конечно. И с этим пиздецом нужно уже что-то сделать. Например, продолжить с того места, на котором они прервались. Но в следующую секунду Фушигуро моргает раз-другой – и, к разочарованию Сукуны, взгляд его моментально становится сдержаннее, ровнее. И все же он подается чуть вперед, поцелуй не возобновляя – зато запуская ладони Сукуне под рубашку. Оглаживает его поясницу, каким-то образом делая это касание одновременно охеренно горячим, воспламеняющим – и успокаивающим, почти мягким; плотнее сжимает своими гребаными длинными, идеальными ногами его бедра. – Ты уверен? – спрашивает Фушигуро серьезно, твердо, будто они тут светские разговоры разговаривают, а не стояками друг к другу прижимаются. В этом – весь Фушигуро. Сукуна только что отчетливо увидел, насколько его от всего нескольких слов прошибло – но Фушигуро тут же взял себя в руки, контроль удавкой на глотке затянул, чтобы убедиться, не ляпнул ли он просто хуйню под влиянием момента. Осознает ли он по-настоящему собственные слова. Такая осторожность, такой контроль, такое внимание к желаниям Сукуны – все это должно выводить из себя, бесить; не девчонка же, не хрустальный, не нуждается в том, чтобы сопли ему на каждом шагу подтирать и убеждаться, а понимает ли он, что несет. Вот только почему-то не бесит. Бесит тем, что не бесит. Блядь. – Уверен ли я, что хочу трахнуть тебя? – сипит Сукуна в ответ, растягивая губы в ухмылке. – Совершенно определенно уверен. …так, будто не паниковал еще недавно при мысли о мужской заднице. …так, будто с высокой вероятностью не запаникует опять, как только Фушигуро больше не будет рядом, как только окажется наедине с собственной головой. Черт. Ладно. Возможно, у Фушигуро есть причины быть настолько осторожным. Но сейчас, когда он здесь; сейчас, глядя в его пронзительные, уверенные глаза – так восхитительно легкому самому быть уверенным и своим страхам не поддаваться. Секунду-другую Фушигуро внимательно, пристально в Сукуну вглядывается, будто пытается убедиться, что он действительно понимает собственные же слова, что действительно понимает последствия, которые они могут за собой повлечь. Блядь. В своей жизни Сукуна ничего не хотел так сильно, как этих гребаных последствий. И, видимо, его взгляд, выражение его лица именно это сейчас и выражают, не выдавая тех страхов, которые в эти мгновения так легко забываются – потому что глаза Фушигуро вдруг опять темнеют и наливаются этим крышесносным, голодным мраком. Хотя сам он только невозмутимо фыркает: – Я думал, ты никогда не решишься, – и Сукуна тут же хочет возмутиться… хотя, вообще-то, вполне справедливое замечание, понимает он; вот черт – но Фушигуро уже продолжает: – Есть презервативы? Смазка? Коротко. По делу. Прямолинейно. В стиле Фушигуро. Логично. Чего медлить-то, верно? Ведь Сукуна сам сказал, что хочет, и словесно, и всем своим видом выразил уверенность, что хочет, и на тактичное, осторожное уточнение Фушигуро без каких-либо колебаний подтвердил, что, черт возьми, хочет; хочет здесь и сейчас. Сукуна моргает. И очень, очень старательно следит за тем, чтобы в выражении его лица ничего не дернулось, чтобы во взгляде ничего не промелькнуло, когда он осознает, что…***
…что это и впрямь случится. Типа, по-настоящему. Типа, сейчас.***
По какой-то ебаной причине, каким-то ебаным вывертом своего пизданутого мозга – но Сукуна, говоря, что хочет этого; даже осознавая, что хочет этого… Не задумывался о том, что это действительно произойдет. Типа, по-настоящему.***
Типа, блядь, сейчас!***
А когда наконец задумывается, когда понимает… Но понимает также и то, что все еще до пиздеца хочет, что ни паники, ни ужаса, ни отвращения так и не приходит – что проблема совсем не в этом; хотя теперь Сукуна уже в принципе представить себе не может, как испытал бы отвращение хоть к чему-нибудь, с Фушигуро связанному. И все же что-то идет не так. Что-то кажется, ощущается ужасно, ужасно неправильным. Усилием воли отведя взгляд от Фушигуро, Сукуна вскользь бросает взгляд на кабинет, где они находятся; оглядывается вокруг них, пытаясь понять. Пытаясь срастить. И обращает внимание на все эти трухлявые, пиздецовые парты; обращает внимание на всю грязь, весь беспорядок случайного кабинета – все то, что обычно где-то по касательной сознания проходится и легко игнорируется; обращает внимание на хлипкий замок, отделяющий их мир-на-двоих от мира реального. Осознает тот факт, что делать все придется на одной из этих идиотских парт; осознает тот факт, что все будет происходить в ужасной смешке; осознает тот факт, что они будут дергаться из-за каждого шороха. Осознает тот факт, что трахать Фушигуро вот так – кажется ужасно, ужасно… Неправильным, да. Сукуна даже моргает удивленно от этого осознания – о. Так вот, в чем проблема. На самом деле, он не уверен, почему парится – у него никогда не было проблем с быстрым, горячим сексом в относительно уединенных, безлюдных уголках общественных мест. Но. У Сукуны ведь действительно никогда не было полноценного секса с мужиками – Фушигуро в принципе у него первый во всех вот этих гребаных смыслах. И сейчас он задумывается об этом не с точки зрения того, каково ему будет с Фушигуро. А с точки зрения того, каково Фушигуро будет с ним. Сукуна же нихуя не знает, что нужно делать. Очевидно, что он не может Фушигуро просто вставить! В голове мелькает мысль о том, что Фушигуро спросил не только о презервативах – но и о смазке. А исходя из чистой логики, его нужно… растянуть, так? Типа, даже с пиздой иногда нужно немного повозиться, что раздражает, вообще-то – Сукуна предпочитает всегда сразу переходить к делу, о чем всегда прямо и говорит; и если кого-то это не устраивает – то он никого не держит и ни к чему принуждать никогда не собирается. Но здесь речь идет о заднице. Которая в принципе для такого изначально не предназначена, а значит, перейти сразу-к-делу – нихуя не вариант. И делать все это наскоро, в спешке, кое-как, на этих гребаных трухлявых партах, с гребаным ежесекундным дерганьем из-за страха того, что их тут застанут… Какова вероятность, что Фушигуро вообще при таком раскладе хоть сколько-то хорошо будет, а? В этот момент Сукуна опять ощущает вспышку страха при мысли о мужской заднице – об одной очень конкретной мужской заднице. Но теперь это страх совсем другого плана. Страх основательно проебаться и сделать больно. Плохо.***
…и с каких это пор Сукуна чужие желания – желания Фушигуро – ставит настолько выше собственных?***
…и с каких это пор Сукуна ловит себя на мысли, что переходить сразу-к-делу ему не очень-то и хочется?***
Вот же пиздец.***
Тем не менее, Сукуне все же приходится признать хотя бы перед самим собой – он совсем не хочет, чтобы их первый полноценный раз остался в голове Фушигуро болью, отвращением и желанием навсегда это забыть. И собственное желание на фоне этого – отступает на второй план. О том, что вообще за нахуй это значит – Сукуна отказывается думать. Да и… – Только презервативы, – по итогу лишь немного оторопело отвечает он. Смазки-то у него, конечно же, нет – раньше нахуй не нужна была, с девчонками потребности в ней никогда не возникало; Сукуне не приходилось сталкиваться с ситуацией, когда у них между ног было бы недостаточно мокро. А Фушигуро… Ну, какой-нибудь слюны здесь явно будет нихрена недостаточно, даже Сукуна это понимает. И он же старательно убеждает себя вот уже несколько недель, что ничего большего с Фушигуро не хочет, ага; что еще дрочка-другая – и перегорит, отпустит, ага. Он явно за это время прокачал новый уровень пиздобольства. И у самого Фушигуро смазки тоже, скорее всего, нет – иначе не спрашивал бы. Сукуна даже разрешает себе внутреннее с облегчением выдохнуть – вот и причина, по которой можно все… отложить. На время. Но при этом не отказавшись от идеи окончательно – потому что Сукуна все еще пиздец, как хочет; потому что теперь он в ужасе уже не от мысли о мужской заднице – а от мысли о том, чтобы от одной конкретной мужской задницы отказаться. Вот только впервые те пустынные кабинеты, в которых их мир-на-двоих сосредоточен, кажутся не спасением. Препятствием. И надо теперь понять, что за нахуй с этим делать. Хотя сейчас Сукуна все еще слишком в ахуе от осознания, насколько ему не похер на то, как именно и где именно их первый полноценный секс произойдет – поэтому попросту не состоянии и дальше эту мысль думать. Все, на что его хватает – это попытаться никак своего облегчения не выдать из-за этой удобной, подвернувшейся под руку причины события немного притормозить. Не хочет Сукуна, чтобы Фушигуро решил, будто он передумал, будто струсил, будто перестал хотеть. Но и как нормально объяснить, почему вдруг ему в голову пришла мысль все отложить, в душе не ебет. Как объяснить, чтобы это не прозвучало какой-то хуйней и идиотской отмазкой. Чтобы не прозвучало каким-то тупым приторным соплежуйством. А Фушигуро тем временем в ответ хмурится, его челюсть сжимается крепче, а взгляд опять становится более осознанным, пристальным. Но и более пасмурным. – Без смазки это плохая идея, Сукуна. У меня давно не было, так что… – произносит он жестким голосом и обрывает сам себя; передергивает плечами острым, колотым движением. Начинает выглядеть так, будто… Будто готовится обороняться, спорить. Все мысли и эмоции Сукуны, включая топящее в себе возбуждение, и так немного отступившее под напором последних из этих мыслей-эмоций – отходят на второй план, пока он ошарашенно на Фушигуро смотрит. Пока пытается его слова осознать. А следом Сукуна и сам хмурится, ощущая, как в голове окончательно проясняется, а между ребер прилетает неприятным уколом. Совсем немного отстранившись, чтобы лучше лицо напротив видеть – он решает на всякий случай уточнить, надеясь, что не так понял. – Ты же не думал, что я все равно буду настаивать, да? Судя по тому, как в ответ Фушигуро морщится – кажется, да, думал. Кажется, решил, что теперь, когда Сукуна наконец свои желания признал и даже озвучил – он уже не отступит перед таким препятствием, как какое-то там отсутствие смазки. Блядь. Нахмурившись сильнее, Сукуна ощущает себя несколько оскорбленным; ощущает легкую, все нарастающую тошноту при мысли о том, чтобы все равно настаивать. Некоторое облегчение приносит лишь понимание того, что это Фушигуро – он бы никогда не позволил сотворить с собой ничего подобного. И все же, теперь, когда эта мысль приходит в голову – Сукуна не может не подумать о том, чем это обернулось бы для Фушигуро, если бы они и впрямь сейчас же, нормально его не подготовив… Тошнота дорастает до желания выблевать внутренности. Насколько же Фушигуро хуевого о нем мнения, а? Это, безусловно, заслуженно, а Сукуна, безусловно, тот еще мудак – и все-таки… – Фушигуро. Даже моих полторы извилин хватает, чтобы понимать: насухую или с одной слюной пихать член в жопу – это очень, очень плохая идея, – произносит Сукуна таким ровным голосом, каким только может, хотя сейчас ему для этого требуется нехерово так усилий. Но совсем не хочется, чтобы Фушигуро неправильно понял и принял это на свой счет, если Сукуна вдруг начнет звучат слишком грубо или даже зло. В конце концов, он зол не на Фушигуро. Только на самого себя за то, что у Фушигуро есть причины так о нем думать. И оно того стоит, когда Сукуна с некоторым облегчением видит, как выражение его лица совсем немного расслабляется, как становится чуть менее напряженной линия его плеч. Когда с некоторым облегчением слышит, что и звучать Фушигуро начинает менее жестко, со свойственными ему беззлобно-едкими интонациями, отвечая насмешливо: – Какой высокий слог. – Жопа остается жопой, как ее ни назови, – хмыкает Сукуна, чуть дернув уголком губ – а Фушигуро в ответ вдруг фыркает и неожиданно декламирует с немного напевной ехидцей: – Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет. Сукуна моргает непонимающе. Ему требуется пара секунд, чтобы срастить – но затем до него наконец доходит. На самом деле, он в душе не ебет, откуда эти строчки в голове взялись-то и не уверен, откуда они. «Ромео и Джульетта», кажется? Срань редкостная, на самом деле – но сейчас эта бесполезная информация в голове перестает казаться бесполезной, когда у Сукуны оказывается возможность с ухмылкой ответить: – Я пока не настолько хорошо знаком с твоей жопой, чтобы цитировать ей Шекспира и сравнивать с розой. Секунду-другую Фушигуро выглядит удивленно, будто совсем не ждал, что Сукуна эти строчки узнает – из-за чего ухмылка на собственных губах становится лишь шире, самодовольное. О да, эта бесполезная информация в голове определенно нашла себе применение – удивление, да еще и явно приятное удивление, на вечно невозмутимой роже Фушигуро точно того стоит. Впрочем, как и всегда – он быстро берет себя в руки и тоже коротко ухмыляется, отвечая дразняще: – Ну, у тебя еще все впереди. У Сукуна вдох в горле попадает от того, как прицельно эти слова попадают. Хотя, если уж честно – даже сквозь ткань джинсов и брюк он уже знаком с задницей Фушигуро достаточно, чтобы словить себя сейчас на мысли. Такой жопе и сонеты писать можно. Заслуженно. И есть смутное подозрение, что более близкое с ней знакомство может заставить и впрямь за их написание засесть… Блядь. Приходится старательно эту мысль от себя отпихнуть, чтобы хуйни какой не ляпнуть. Впрочем, из собственной головы Сукуну быстро вырывает тот факт, что ухмылка Фушигуро тем временем уже гаснет, взгляд тяжелеет, и он опять серьезнеет, когда, поморщившись, говорит: – Не то чтобы я думал, будто ты станешь настаивать насухую, просто… Всякие убежденные, стопроцентные натуралы часто думают, что эти пидоры, – последние слова он произносит с театральным, притворным отвращением, явно пародируя тех натуралов, о которых говорит, и за его интонациями отчетливо улавливается уже совсем не притворная горечь, – без члена жить не могут и достаточно просто поплевать на их дырку слюной и присунуть – они будут скулить в восторге и умолять о большем. А учитывая, что ты у нас не гей… Хотя вся речь Фушигуро пропитана презрением к тем, о ком он говорит – на последней фразе его голос начинает звучать более спокойно, даже монотонно, без тени осуждения. И все равно Сукуна на этом не-гей неконтролируемо вздрагивает. Любую легкость, воцарившуюся из-за их предыдущего обмена репликами – разбивает напряжением, отвращением и к несущим подобную херь, верящим в подобную херь ебланам. И к самому себе. Челюсть Сукуны сжимается крепче, и он чуть подается еще немного назад – потому что в близости Фушигуро у него всегда мозги немного в кашу, даже когда ничем особенным они не занимаются, даже когда они просто говорят, как сейчас. А сейчас Сукуне нужно, чтобы голова его была ясной. Нужно сформулировать, что на это, черт возьми, ответить. – Я, конечно, понимаю, что ты невысокого мнения обо мне – это справедливо. Я тот еще мудак и заслужил, – озвучивает он собственные недавние мысли, и получается незапланированно горько, самоуничижительно. Это заставляет Сукуну поморщится. Он здесь не для того, чтобы устраивать сеанс жалости к себе, такому бедному-распрекрасному, блядь – так что, твердо удерживая пасмурный, немного настороженный взгляд Фушигуро, подливает в голос серьезности и уверенности, продолжая: – Но я никогда и ни к чему не буду принуждать тебя, Фушигуро. Твоя боль – это последнее, чего я хочу. Блядь, да это далеко за списком любых моих желаний. Да, я знаю, что существует много таких, о ком ты говоришь. И я сам действительно говорю, что я не… – он замолкает на полуслове. Гребаная фраза «не гей», которую Сукуна столько раз уже говорил Фушигуро – застревает где-то поперек глотки, и одновременно с этим давящим грузом валится на плечи. – …но я и не такой, как они, – в конце концов, комкано продолжает Сукуна. И тут же стискивает челюсть крепче, вспомнив, сколько раз сам испытывал нервную систему Фушигуро, сколько раз сам до него доебывался – и продолжает доебываться, снова и снова, раз за разом, пусть и не на тему того, что тот гей, пусть и желая на самом деле лишь внимание его к себе приковать. Но какая, нахрен, разница, что у него за мотивы, если итог один – он ведет себя с Фушигуро, как мудак? Так что Сукуна заканчивает тише, неуверенней: – Или хочу думать, что не такой. Еще секунду-другую Фушигуро внимательно, пасмурно в него вглядывается – и Сукуна этот взгляд выдерживает, запрещая себе трусливо отворачиваться; и без того слишком уж много трусит. Но затем что-то в глазах напротив будто что-то немного светлеет – и руки Фушигуро, успевшие за время их разговора с поясницы Сукуны исчезнуть, опять туда возвращаются. Осторожно тянут обратно на себя, давая возможность вывернуться, от касания уйти, если Сукуна захочет. Конечно же, он не хочет. Конечно же, он и не думает сопротивляться, с гребаным облегчением опять сокращая расстояние между ними и сам устраивая ладони на чужих бедрах. С гребаным облегчением – и побежавшим по позвонкам жаром – ощущая, как Фушигуро принимается рассеянно водить руками по его пояснице, когда качает головой и говорит уже спокойнее, привычно ровным, невозмутимым голосом: – Нет, не такой. Ты редкостный придурок и иногда мудак, но не такой. Прости, я… – Не надо, – жестко обрывает его Сукуна, сильнее стискивая челюсть и напоминая себе не сжимать сильно ладони, лежащие сейчас на бедрах Фушигуро. – Не извиняйся. Ты имеешь полное право так обо мне думать. Учитывая, как я себя с тобой веду и что тебе говорю. Собственное я не гей звенит в ушах. И правда. Что еще Фушигуро о нем думать? Нет уж. Ему не за что извиняться, а Сукуна не хочет никаких извинений слышать. Да, может, это и неприятно, даже болезненно царапает – то, с кем Фушигуро его сравнил, но это не незаслуженно. И это вполне можно понять. Сукуна ненавидит себя за то, что действительно можно понять. Но в голове его после всего, сказанного Фушигуро, после всех собственных слов и мыслей принимается все отчетливее крутиться навязчивая мысль; настойчивый вопрос, который становится все громче и громче с каждой секундой, все больше и больше занимая места в голове. Все хуже позволяя себя игнорировать. И в конце концов Сукуна не выдерживает. Произносит тут же, следом: – И много у тебя было таких… отбитых натуралов? – осторожно спрашивает он и слышит, как мрачно, и в то же время немного шатко начинает звучать собственный голос. Сукуна не уверен, что имеет право на такие вопросы – хоть на какие-то вопросы в принципе. Но одна только мысль о том, что Фушигуро действительно кто-то к чему-то принуждал. Что он мог встречаться с ублюдками, которые вот так к нему относились… Вот только Сукуна вспоминает Фушигуро там, в безлюдном коридоре, скрутившего руку мудаку, который к нему полез – и весь встряхивается. Нет уж. Фушигуро может за себя постоять. Он бы послал любого, кто попытался бы заставить его делать что-то, чего он не хочет. Кто попытался бы с грязью его смешать. …или потому Фушигуро и научился за себя стоять, что такие в его жизни были? Догадка пережимает дыхательные пути, не давая полноценно вдохнуть, вызывает одновременно прилив тошноты и злости, яростного желания отыскать каждого, кто посмел протянуть к Фушигуро руки против его воли. И эти гребаные руки оторвать. – Нет уж. От таких я всегда держатся подальше, а если они не держались подальше от меня – то слал нахер, – тем временем вдруг жестко обрубает Фушигуро, вырывая Сукуну из вороха тяжелых, душных мыслей. Что-то внутри от этих слов, от их твердости, их стали, от стали в глазах напротив, отпускает, расслабляется – Фушигуро и сам способен руки кому надо оторвать, в очередной раз убеждается Сукуна. И это восхитительно. И не нужно об этом забывать. – Ну, не на мой хер, – хмыкает Фушигуро тут же следом, и Сукуна весело фыркает, наконец вновь ощущая себя в состоянии свободно дышать. А Фушигуро напоследок пожимает плечами, продолжая ровно: – Я в принципе всегда держал за правило не связываться с теми, кто лезет ко мне в трусы и при этом утверждает, что он не по парням, – но затем его в взгляд фокусируется на Сукуне, и он забавно морщит нос, уточняя: – Ну, за одним исключением. И Сукуна ощущает, как уголки губ дергаются, как они полноценно растягиваются в улыбке – не оскале, улыбке, искренней, настоящей; такой, какую он все чаще на волю отпускает, когда они с Фушигуро только вдвоем. И за ребрами что-то от этого заявления, что он исключение из всех правил Фушигуро – растекается тепло и будоражаще. Но, в то же время, там, дальше, глубже, за приливом тепла… Сукуна ощущает и неприятный, горький укол от этой мысли – что Фушигуро приходится ради него исключение делать. Ведь он же не гей, ага. Тогда как заслуживает Фушигуро… черт. Он так много заслуживает. Но Сукуна отмахивается от этого ощущения, заталкивая его еще дальше и еще глубже, концентрируется на успевшем притихнуть – а сейчас вновь вспыхнувшем возбуждении. Подается вперед и мурлычет Фушигуро в губы: – Стоит ли мне гордиться тем, что я – это исключение? – А ты чем-нибудь заслужил право собой гордиться? – сухо, со вскинутой бровью интересуется Фушигуро, но Сукуна видит чертей, заплясавших в его потемневших глазах – и смеется ему в губы, наконец вновь утягивая в поцелуй. Вопрос остается без ответа. Сукуна предпочитает думать – это потому, что он риторический. А вовсе не потому, что ответить на него нечего. И, кажется, с этим поцелуем остатки напряжения между ними улетучиваются, развеиваются в ничто; и будто и не затронули они только что достаточно тяжелые, болезненные темы; и Сукуна вновь ощущает вот это – легкость и спокойствие, которые всегда идут бок о бок с яркими искрами и полыхающей жаждой, когда весь мир сужается лишь до них с Фушигуро. И хотя ему отчаянно хочется пойти дальше, отчаянно хочется Фушигуро – но Сукуна ловит себя на мысли, что даже вот так, за одними только поцелуями с ним, мог бы провести вечность. И это была бы восхитительная вечность. Вечность-пытка, без возможности больше получить – но вместе с тем и вечность-благословение просто потому, что это Фушигуро; просто потому, что поцелуи Фушигуро – действительно благословением ощущаются. И мысли Сукуны явно несет в какой-то пиздец – но паниковать из-за этого он будет потом. Когда Фушигуро уже не будет рядом. Сейчас же тратить на такое драгоценные секунды – отказывается. – Знаешь. Мы все еще могли бы заняться чем-нибудь интересным, – вдруг охренительно-низким голосом говорит Фушигуро в перерывах между поцелуями, со сбившимся дыханием, с ладонями, вновь забирающимися под футболку Сукуны, жарко и охуенно клеймящими кожу касаниями. И Сукуна довольно рокочет, тянется ладонью к его члену– но Фушигуро вдруг убирает одну ладонь с поясницы, чтобы перехватить его за запястье. Останавливает. – Вообще-то, я думал о том, чтобы попробовать кое-что новое для нас, – выдыхает он в губы Сукуну, поцелуй все же разрывая – и тот моргает дезориентированно, непонимающе и чуть возмущенно. Опять гребаная пауза! Но все же немного отстраняется, бросает вопросительный взгляд. Успевший затуманиться мозг отказывается понимать, что вообще имелось в виду. А Фушигуро, очевидно, его растерянность и без лишних словесных уточнений замечает – потому что брови его взлетают вверх, и он интересуется с насмешливой недоверчивостью: – Ты же знаешь, что секс – это не только дрочка и проникновение? В ответ Сукуна закатывает глаза. – Спасибо большое, мне не нужен урок по секс-просвещению, – с беззлобной едкостью бросает он, решая не упоминать, что еще недавно он и дрочку-то за секс не считал; и пока Фушигуро фыркает, продолжает: – Я просто никогда не любил все эти нудные, затянутые прелюдии, и предпочитал переходить сразу к делу. – И как в твоем видении выглядит это сразу-к-делу? Вставил, выебал и свалил? Ну. Э-э-э. В целом, Фушигуро попадает как раз в точку. Но когда он говорит это вот так, с максимально отрешенными интонациями и каменным выражением лица – то начинает казаться, что что-то в этой жизни Сукуна делает неправильно, что-то пиздецки упускает. – Есть пизда и есть член. Нахуя усложнять, изобретая велосипед? – все же упрямо ворчит Сукуна. На секунду-другую повисает тишина. А затем Фушигуро запрокидывает голову и, к абсолютному восторгу Сукуны, принимается хохотать своим низким, крышесносным смехом. Это уже не первый раз, когда Фушигуро смеется в его присутствии – но все равно каждый ощущается, как первый; тем более, что случается это довольно редко – пусть и все чаще с течением времени. Отрешенно Сукуна думает, привыкнет ли когда-нибудь и перестанет ли впадать в благоговейный ступор каждый раз, услышав смех Фушигуро – вот как сейчас. Ощущение, что нет. Но он все же заставляет себя из ступора выйти, мысленно отряхивается, напоминает себе, что его реакция ничего, совершенно ничего не значит. У Фушигуро просто объективно завораживающий смех. А Сукуна совсем… …не гей. Минута охуительных откровений, блядь. – Это так на тебя похоже, – фыркает тем временем Фушигуро, отсмеявшись – и приподняв уголки губ в своей короткой, восхитительной улыбке, чем изрядно Сукуну дезориентирует, продолжает: – Но, вообще-то, я собирался предложить межбедренный секс. Что ж. Это неплохо возвращает Сукуну в реальность, заставляя нахмуриться. Не то чтобы Фушигуро сейчас предложил что-то, совершенно его мозгу недоступное – полторы извилины все-таки в наличии, механику он понять может. А вот понять, как это может быть приятно – не особенно. Очевидно, Фушигуро вновь замечает его реакцию – и вновь правильно ее считывает. Потому что улыбка его окончательно гаснет – Сукуна совсем не принимается тут же по ней скучать, – и он продолжает осторожнее: – Мы в любой момент может остановиться, если тебе не понравится или будет неприятно. Но и если ты совсем не хочешь – все в порядке. Я не собираюсь тебя принуждать. Мы можем просто подрочить друг другу, как обычно. Ну, или разойтись, если ты уже ничего не хочешь. Предположение, что Сукуна может Фушигуро не хотеть – настолько максимально далеко от реальности, что даже оскорбительно. Вся эта идея межбедренным сексом тоже все еще кажется ему несколько оскорбительной. Но взгляд уже сам собой опускается на бедра Фушигуро. Крепкие, мускулистые бедра, охренительно ощущающиеся под пальцами Сукуны; сильные, мощные бедра, сейчас твердой хваткой сжимающие его собственные – и. Ну. Приходится с силой сглотнуть. И признать – может, идея не так уж и плоха. Хотя, когда взгляд Сукуны вновь поднимается к темным и внимательным глазам напротив – у него вдруг появляется смутное ощущение, что он вообще на все согласился бы, что только Фушигуро ему ни предложил бы. Так что Сукуна просто хрипит: – Давай попробуем.***
И они пробуют.***
И вот так, где-то между поцелуями и трением друг о друга, они оказываются у стены, и повернувшийся к нему спиной Фушигуро не раздевается полностью – только спускает джинсы и трусы до колен, и Сукуна впервые видит его обнаженные, бледные, упругие ягодицы, и собственное и без того сбитое дыхание окончательно уносится куда-то в ебени. И Сукуна почти благоговейно кладет руки на эти голые бедра, ведет ими вверх, смещает на ягодицы, мнет их, чуть раздвигает. А глотке копится слюна. Ох, блядь. Кажется, он уже готов писать ебучие сонеты. Вдруг появляется желание – почти потребность – опуститься перед Фушигуро на колени, зарыться в его ягодицы лицом, прикусить, лизнуть… Но, к счастью – или не очень – прежде, чем Сукуна успел бы порыву поддаться, в его сознание врывается возмутительно спокойный и ровный голос Фушигуро, который говорит, что нужно делать, в реальность возвращая. Сукуна слушается. Подчиняется. Он никогда и никому добровольно не подчинялся – но с Фушигуро это просто; Сукуна ловит себя на мысли, на понимании, что доверяет ему, тогда как вообще-то всегда считал доверие той еще сомнительной херотой. И тут же решает, что обдумает эту мысль как-нибудь потом. Возможно, никогда. Но вот Сукуна уже оказывается прижат грудной клеткой к сильной, широкой спине Фушигуро, пахом – к его охренительной заднице, членом – между его крепко сжатых бедер, которые не может перестать полуосознанно поглаживать ладонями. – Двигайся, – требовательно говорит Фушигуро – каким-то образом звуча при этом, как выбор, а не как приказ. И все же Сукуна беспрекословно слушается. Сукуна движется. Поначалу это ощущается немного неловко – все-таки, он никогда раньше ничего подобного не делал. Ну правда, есть пизда, есть член. Нахрена усложнять? И от этой неловкости даже топящий туман возбуждения опять немного рассеивается – но… Но – Фушигуро, который подается бедрами ему навстречу. Но – Фушигуро, который откидывает голову ему на плечо, поворачивает ее набок. Но – Фушигуро, который одной рукой упирается в стену, а вторую заводит назад, путаясь пальцами в волосах Сукуны, направляя, заставляя посмотреть на себя. Но – Фушигуро, который хрипло, осторожно спрашивает, когда они встречаются взглядами: – Нормально? Но – Фушигуро. Фушигуро. Фушигуро. Фушигуро, который даже в такой момент каким-то гребаным образом умудряется думать не о самом себе – а о Сукуне и о том, а нормально ли ему. Должно раздражать. Вместо раздражения в подреберье растекается что-то, максимально от раздражения далекое. <br> Что-то, отличное даже от голода желания, от огня возбуждения, в которых топит, в которых сжигает. Что-то, страшно напоминающее нежность. Что-то невозможное, чего внутри Сукуны в жизни-то никогда, блядь, не было – и сейчас тоже быть не может. Какая-то неправдоподобная херня, которая не стоит даже того, чтобы об этом задумываться. Хорошо, что с Фушигуро в собственных руках. Не задумываться очень легко. И Сукуна, в его затопленные зрачками глаза проливаясь, восхитительно теряясь в оттенках их черноты – лишь сипит ответно, беспомощно: – Более чем. И хрупкие остатки неловкости растворяются, уходят окончательно, сменяясь голодом, потребностью, бегущим по позвонкам пламенем. И Фушигуро еще секунду-другую вглядывается в Сукуну слишком уж осознанно, слишком уж цепко для такого-то, черт возьми, момента – у самого Сукуны вот сплошной туман в голове и мозги в ебаную кашу; соображать почти нихуя не выходит. Только ощущать. Охренительно ощущать. Но затем, видимо, найдя, что искал – Фушигуро в этот раз уже требовательнее, тверже взрыкивает, пока глаза его затапливает чернотой окончательно: – Быстрее. И Сукуна. Конечно же. Подчиняется. Хотя Фушигуро подчинить и не пытается – но от этого подчиняться ему только проще. И Сукуна принимается наращивать темп, и Фушигуро с готовностью встречает его толчки бедрами, и это становится все жарче, все упоительно-лихорадочнее, и это начинает напоминать проникновение, и Фушигуро сильнее откидывает голову Сукуне на плечо, и глаза его закрываются, и он жадно, восхитительно глотает ртом воздух. И одной рукой Сукуна тянется вперед, накрывает ту ладонь Фушигуро, которая упирается в стену, и их пальцы переплетаются, и другую руку Сукуна запускает ему под футболку, и принимается гладить низ живота, подбираясь к твердому члену, когда смыкает зубы на сгибе его плеча и шеи. И у Фушигуро губы распахиваются в беззвучном выдохе, и его пальцы, все еще путающиеся в волосах Сукуны, сжимаются сильнее, и его сильное, мускулистое тело чуть выгибается в руках Сукуны. И Сукуну кроет. Блядь. Сукуну пиздецки кроет, пока он благоговейно на Фушигуро смотрит, заставляя свои глаза оставаться открытыми. Сукуну пиздецки кроет, пока он восторженно Фушигуро в своих руках держит. Сукуну пиздецки кроет, пока он восхищенно каждую реакцию Фушигуро отлавливает, каждое его движение, каждый хриплый выдох, каждую мимолетную реакцию, которая какого-то хуя ощущается до пиздеца важной. Всегда сдержанный, контролирующий себя, с дохренищным запасом терпения – он и в такие моменты не превращается вдруг в кого-то другого, не превращается в комок эмоций, не растекается по стене чем-нибудь нуждающимся и хнычущим. Он остается Фушигуро. Сильный и яростный во всех своих проявлениях; во всех своих сдержанных – но горячих, контролируемых – но сносящих башню реакциях. Реакциях, в которых, кажется, весь он. Реакциях, максимально от равнодушия далеких. Реакциях, каждая из которых ощущается, как чертов незаслуженный дар. Весь Фушигуро под руками-губами Сукуны – гребаное произведение искусства, невозможное в своем прекрасном совершенстве. И это даже не полноценный секс – но это лучше любого секса, который в жизни Сукуны был. И без того потерянная с реальностью связь обрывается, кажется, окончательно, пока в голове, в нутре, в костях остается лишь Фушигуро; пока вся вселенная до Фушигуро сужается. Пока Фушигуро – чертов космос. И где-то в этот момент Сукуну швыряет за ту грань, где он попросту не может себя контролировать. Не может себя контролировать, не может себя остановить, когда поднимается поцелуями выше, когда прикусывает теперь уже мочку уха Фушигуро, когда основательно ведет от того, как он шумно, крышесносно втягивает носом воздух в ответ. Когда из собственного рта вдруг бесконтрольно, чуть рычаще вырывается: – Ты горячий настолько, что бесишь. Какого хуя. Это должно быть незаконно. И когда Фушигуро реагирует на эти слова тем, что запрокидывает голову сильнее, что сильнее сжимает пальцы второй ладони в волосах Сукуны, что из его рта вырывается еще один, более хриплый выдох. Затуманенный мозг Сукуны вдруг не находит причин, почему он должен останавливаться. Почему должен к херам заткнуться. Так что Сукуна продолжает. Его несет. Несет. Несет. – Ты какое-то гребаное совершенство. Поцеловать в шею, прикусить плечо, лизнуть ушную раковину; ощутить, как окружающий мир размывается калейдоскопом от каждой горячей, мимолетной реакции Фушигуро – движения-выдоха-сжатия-пальцев – на касания-поцелуи-укусы. На слова, опаляющие ему мочку уха. – С твоим образом бы мраморные статуи выбивать, колени тебе в молитвах сбивать, сонеты твоей восхитительно заднице, всему тебе писать. Смутно Сукуна осознает, что все же озвучил это дерьмо про сонеты – но сейчас ему абсолютно похер. Сейчас он сосредоточен на том, чтобы наконец все же обхватить ладонью колом стоящий член Фушигуро, чтобы собрать пальцем смазку с головки, чтобы двинуть запястьем. – В твое существование даже поверить сложно. …а не держал бы его в собственных руках вот прямо сейчас – наверное, и не поверил бы. Да и так верит с трудом, и после каждой срывающей с орбиты секунды. Верит лишь сложнее. Слишком охренительно ощущается, чтобы верить. Но и собственное воображение на такое совершенство точно не способно – Фушигуро слишком реальный, слишком настоящий, слишком полыхающе-живой, чтобы быть миражом или сном. Понимая, что сам скоро кончит – Сукуна стискивает зубы, сдерживается; быстрее движет кулаком на члене Фушигуро, сильнее вбивается между его бедер, пока мир кренится от того, как Фушигуро реагирует, как движется навстречу, как хватает ртом воздух. – Настолько ты восхитителен, Мегуми, – хрипит Сукуна напоследок. И лишь где-то по периферии осознает, что впервые назвал Фушигуро по имени. Но оказывается совершенно не до того, чтобы об этом хоть сколько-то своим затуманенным, едва функционирующим мозгом задумывается, когда Фушигуро наконец кончает в его руках – и от одного этого вида, от одного вида его удовольствия. Сукуну тут же швыряет за грань следом. К вспышкам ебаных звезд. На какое-то время они так и застывают. Зарывшись лицом в изгиб шеи и плеча Фушигуро, Сукуна хрипло дышит, держит его в своих руках, пытается вспомнить, как вообще функционировать, как мыслить, как связь с реальностью отыскать. Пытается понять, а хочется ли ее искать. Часть Сукуны хочет в этой дымке удовольствия, с Фушигуро рядом, под собственными ладонями, остаться навсегда. Но вот до него уже доносится редкое, и все же такое знакомое фырканье, разрывающее повисшую над ними уютную тишину. – Ты всегда такой болтливый, когда трахаешь кого-нибудь? И это, черт возьми, просто возмутительно – то, как быстро Фушигуро всегда приходит в себя после оргазма; как быстро к нему возвращается возможность соображать и твердо, невозмутимо говорить. Это просто возмутительно – то, что Сукуна до сих пор так и не слышал его стонов даже во время оргазма; даже сегодня, только что, пока самого Сукуну так мощно крыло. Вот настолько хорошо Фушигуро всегда себя контролирует. Это просто возмутительно. Потому что, в то же время – сам Сукуна узнал, что в принципе стонать умеет, как раз с Фушигуро, как раз из-за Фушигуро. Возмутительно – но в то же время лишь сильнее хочется стонов Фушигуро по-настоящему заслужить; лишь сильнее хочется узнать, как довести его до такого уровня удовольствия, чтобы стон вырвать; лишь сильнее хочется научиться по-настоящему хорошо ему делать. Это возмутительно… Но, вообще-то, отвечая мысленно на вопрос Фушигуро – нет, Сукуна во время секса никогда болтливым не был. Но, вообще-то, он в принципе никогда не ощущал потребности осыпать кого-либо комплиментами, трахая. Но, вообще-то, чисто технически – Сукуна сейчас даже не трахал Фушигуро. И ничего из этого он, конечно же, не собирается признавать вслух. Как не собирается признавать и того, что каждое собственное слово, которое выдохнул только что на ухо Фушигуо – было абсолютной гребаной правдой. Не собирается признавать даже перед самим собой – чтобы не думать о том, какого гребаного черта. Так что вместо всего этого Сукуна только хмыкает и отвечает: – А что, не понравилось? – Ну, этого я не говорил, – беззлобно ворчит Фушигуро, и Сукуна прячет скользнувшую на лицо улыбку, прижимаясь губами к его плечу. А в следующую секунду замечает, как взгляд Фушигуро падает на сперму, осевшую на стене. Как он морщится. – Фу, теперь все это убирать. И улыбка Сукуна обращается полноценным, уже совершенно неприкрытым смехом, таким искренним и настоящим, что ему самому сложно в него поверить – до появления Фушигуро в собственной жизни казалось, что он вовсе смеяться так не умеет. За ребрами растекается что-то незнакомое, пугающее. Отчаянно теплое. Нежное.***
Черт.***
В этот раз Сукуна как-то забывает напомнить, что. Вообще-то. Не гей.