Анатомия принадлежности

Декабрь, 2004

      В комнате пахнет дорогими свечами. Приглушенный теплый свет одиноко горящего бра делает обстановку еще интимнее и, если бы не тот факт, что в этой обители девчачьих мечтаний и страданий я оказался только лишь в качестве реквизита и опорного плеча, можно было бы считать, что вечер уже удался на славу.       Со стен на меня смотрят до боли знакомые лица знаменитостей, вертящих задами в телевизоре, что само по себе странно, ведь Микаса не похожа на девушку, которую интересует вся эта мишура. Популярные нынче певцы и актрисульки, герои странно нарисованных мультиков, американские супермены всех мастей и прочая шелупонь бодро улыбаются мне с плакатов, призывая улыбнуться им в ответ, но почему-то не хочется. Разглядываю стены без удовольствия и интереса, откинувшись на руки, восседая на грандиозного размера кровати.       — А это? — тихо спрашивает Микаса, выйдя, наконец, из гардеробной.       На девушке ярко-красное платье длиной до середины голени из тонкого шелка, больше похожее на ночную сорочку, чем на наряд для выхода в свет. Едва заметные бретельки впиваются в молочно-бледную кожу плеч, слишком глубокий вырез откровенно демонстрирует все особенности юной и только оформившейся груди, а мелькнувшая в зеркале позади Микасы спинка платья открывает даже больше, чем можно было бы себе представить в самых извращенных пубертатных фантазиях.       — Ты собираешься на день рождения брата или на панель? — беззлобно спрашиваю я, совершенно не боясь подругу обидеть. Это я должен был обидеться. Как минимум на то, что Микаса считает меня слишком разбирающимся в женской моде.       — Леви разрешил пригласить всех, кого я считаю нужным… Я хочу… Я хочу пригласить Жана, — выдыхает она, зачем-то в сотый раз разглаживая невидимые складки на ткани платья в районе бедер.       Почему Микаса должна приглашать кого-то на день рождения Леви я так и не понял. Можно было бы подумать о том, что предстоящий банкет будет совмещать в себе не только встречу тридцатилетия Аккермана, но и приветствие Рождества, однако, это никак не отвечает на вопрос, почему в особняке в тот вечер должны будут оказаться те, кого там не может быть по определению.       — Хочешь поразить его в самое сердце? Или расшевелить то, что расположено пониже? — бесцветно спрашиваю я, наслаждаясь красивым оттенком румянца, заливающего щеки и шею девушки. Смутить Микасу непросто, но у меня получается всегда и как будто из воздуха.       — Думаешь, это перебор? — еще раз уточняет подруга, рассматривая свою голую спину в зеркале.       Жму плечами и сбрасываю с глаза выбившуюся из прически прядь челки. Мы уже давно опаздываем к ужину, и Леви будет в ярости, когда поймет причины и следствия такой вопиющей наглости. Я не всегда любил проводить каникулы в особняке Аккерманов, но всегда старался следовать правилам поведения в этом доме. Но моя послушность и покорность иногда уничтожались Микасой, в которой никто и заподозрить бы не мог желания похулиганить на ровном месте. Смотрю на часы и качаю головой. Девушка вздыхает и, видимо, жалеет, что попросила меня о помощи. Мы совершенно бесполезно потратили почти три часа времени, перебирая все подряд наряды в ее гардеробе, хотя могли провести его с гораздо большей выгодой. Например, в библиотеке.       Подруга удаляется, чтобы переодеться. Я неловко встаю с кровати и подхожу к зеркалу, чтобы рассмотреть себя с ног до головы.       Я родился и рос в далеко не бедной семье, но до роскошеств, к которым привыкли Аккерманы, нам было при всем желании не добраться. Каждый раз, когда выдавались длинные каникулы, дедушка привозил меня в особняк, чтобы составить Микасе компанию и немного развлечь Леви, страсть как нуждающегося в приличном собеседнике. В моем чемодане оказывались лучшие одежды для сквоша и гольфа, брендовые плавки для водных процедур, модные поло и высокие белоснежные гольфы, чтобы не стыдно было появиться среди других отпрысков богатых и знаменитых. А в дорожный кофр загружались несколько костюмов, отшитых строго по моей фигуре, призванных быть надетыми на любой ужин, даже если он не предполагал наличия на столе омаров.       Вот и сейчас я стою в классическом костюме тройке цвета мокрого асфальта и не узнаю себя в зеркале. Я привык к ленивому поеданию макарон перед телевизором и старым спортивным брюкам моего отца, которые он каждый четверг порывается выбросить и запрещает мне носить, к растянутым футболкам со Скуби-Ду и вязаным свитерам, к какао в любое время дня и года, а не к пафосу и свечам на банкетном столе, хотя к настоящему богатству обычно привыкают быстрее, чем к чему-либо другому. Мои родители бедны не были, но на все смотрели проще и оптимистичнее. Дядя Микасы и Леви богат был сказочно и не упускал случая напомнить об этом даже тем, кто никогда о данном факте не забывал.       За ужином я то и дело ловлю задумчивые взгляды друзей младшего Аккермана. Рождественский банкет состоится только через два дня, а особняк уже полон сомнительной молодежи и лиц, считающих себя таковой, что не может не раздражать Кенни, хотя он никогда не принимает в общих сборищах участия.       На Микасе почти такой же брючный костюм, что и на мне. На Леви красивая рубашка с оборками, будто он только что сошел с картины викторианской эпохи. Внутри каждого из нас уже такое количество алкоголя, что страшно представить, что подумал бы мой дедушка, узнав о том, как я обычно провожу свое время в этом достопочтенном доме.       Леви смеется. Этот звук настолько редкий и уникальный, что я невольно прикрываю глаза, чтобы запомнить все оттенки этого смеха и его послевкусие. Ему скоро исполнится тридцать. Мне недавно исполнилось шестнадцать. И будь я проклят, если это имеет хоть какое-то значение и обязывает меня не делать то, что я делаю. Он выходит курить на балкон. Встаю и тащусь следом, надеясь, что он не заметит меня раньше, чем я сам себе запланировал.       — Будешь? — спрашивает он, даже не оборачиваясь.       Киваю, хоть и знаю, что такой ответ останется для него неизвестным. Похожу ближе и встаю рядом, дрожащими пальцами перехватываю прикуренную уже для меня сигарету, а после перевожу взгляд на чернеющий бездонной лужей под особняком парк, успевший устать от неполного месяца прошедшей зимы.       — Что ты решил по поводу поступления? — выпустив из легких дым, спрашивает Леви. Он смотрит томно и слегка прищурившись, что позволяет мне еще немного увеличиться в росте и нависнуть над ним. Но только мысленно, конечно.       Я разве должен был что-то решать? Леви преподавал в Оксфорде. Если требуются уточнения, то он заведовал целой кафедрой медицинского факультета университета, что довольно ощутимо связывало меня по рукам и ногам. Я хотел учиться у него, хотел быть рядом, хотел видеть его каждый день, и, черт возьми, он прекрасно был об этом осведомлен, хоть мы никогда и не говорили о таких крамольных вещах вслух. Я не мечтал стать врачом или иметь смежную с медициной профессию, но выбор был сделан за меня еще тогда, когда юный Леви Аккерман выбирал свой путь в жизни. Если бы он был сутенером, я бы подался в проститутки, отвечаю.       Я уже был погружен в A-Levels. Первый семестр предпоследнего года обучения и без того прошел для меня не гладко, если учесть внезапно свалившуюся на голову лучшей подруги любовь, в которую меня без зазрения совести посвящали полностью и со вкусом. Микаса всегда была ледышкой, зачерствевшей корочкой вчерашнего хлеба, невозмутимой царицей безэмоциональной пустыни, и я как-то оказался не готов к тому, что она тоже подвластна страстям человеческим, окей? Все это вместе давило на меня и вынуждало думать даже больше, чем бывало обычно.       — Я направил эссе в медицинскую школу.       — Хм? Почему я не видел?       — Это вопрос без ответа, Леви.       Мы молчим несколько минут, пока Аккерман полностью не выкуривает вторую сигарету, а моя первая не истлевает в руках. Без верхней одежды на улице жутко холодно, но даже за все сокровища мира я бы не отказался от возможности побыть с ним наедине.       — Моя сестра в последнее время ведет себя странно, — произносит он, не глядя в мою сторону. — Сегодня утром, еще до твоего приезда, она ходила сама не своя и даже не разговаривала с Кенни, рискуя быть наказанной. Тогда я припер ее к стенке и путем торгов и обещаний вытянул признание в чувствах к какому-то мальчику. Что за пацан, Армин? Я должен волноваться?       — Если не будешь принимать в его оценке в расчет мировую историю, то нет. В целом…       — И что это значит?       — Он — лягушатник.       В этот раз я выплюнул нелюбимое всеми британцами слово как-то не совсем от души. Так уж повелось, что Жана перестали даже за глаза называть лягушатником примерно через два часа после его феерического появления в нашей школе. Я так и не нашелся с ответом, почему так произошло. Возможно, виной всему была его добродушность и открытость. Вероятно, не обошлось и без оценки его довольно запоминающейся внешности. Скорее всего, даже самым закоренелым националистам жутко понравился его мягкий и нежный акцент. Я бы развел руками, если бы кто-то начал пытать меня, что именно стряслось с моими одноклассниками, половина из которых была потомственными аристократами, что они без тени сомнения приняли в давно уже сформированный коллектив недавно приехавшего в страну француза с распростертыми объятиями.       — Весел, хорош собой и лишен комплексов? — усмехнувшись, спрашивает Леви.       — Типа того, — нерешительно выдыхаю я, надеясь, что моего смущения Аккерман не заметил.       — Значит, я принял правильное решение, когда велел ей пригласить его к нам на Рождество. И тебе будет гораздо спокойнее в обществе знакомого человека. Я же знаю, как ты ненавидишь мои вечеринки.       Он хлопает меня по плечу в знак дружеской поддержки. Я думаю о том, зачем Микаса солгала об обстоятельствах скорого появления Кирштайна в этом доме, и успеет ли дедушка приехать за мной до начала подготовительных мероприятий, чтобы я не надрывал спину зря, украшая банкетный зал.       — От тебя ничего не утаишь, — тихо бормочу я, разглядывая носки своих туфель.       — Ты бы сказал мне, если бы тебя что-то действительно беспокоило в этом парнишке, правда же, Армин?       Что могло меня беспокоить в Жане? Он филигранно умудрился украсть у меня Микасу, он молниеносно перетянул на себя внимание всех, кого я считал близкими себе людьми, он напросился ко мне в партнеры по лабораторным работам по биологии, хотя эта ебаная дисциплина не была у него основной и влияющей на выбор профессии. Он выбрал меня только потому, что я всегда был лучшим в классе, о чем ему сообщили минут через двадцать после того, как он всем представился.       Меня не беспокоила его улыбка. Всегда сияющая и настолько искренняя, что хотелось протереть лицо, если она его касалась. Меня не волновали его искрометные шутки, всегда уместные и никогда не задевающие достоинство того, над кем он шутил. Не бесила его увлеченность сомнительной литературой, не раздражала его уверенность в том, что он всегда прав, не вызывала удивления его эрудированность и типичная французская красота, приправленная определенным шармом, меня тоже никак не трогала. Вместе с тем, это все выворачивало наизнанку так, что я практически ненавидел Жана Кирштайна и даже упоминания о нем.       — Его отец — кондитер. Довольно известный. Можно сказать, что это меня беспокоит, Леви.       — Почему? — со смешком спрашивает Аккерман.       — Боюсь, что если Микаса рассчитывает с ним на что-то серьезное, то фигуры всех твоих домочадцев будут под угрозой. В том числе, и твоя.       За такие слова я получаю подзатыльник и требование немедленно идти спать.       Особняк я, естественно, не покидаю. Послушно вместе со всеми гостями выполняю прихоти Аккермана. Волнуюсь вместе с Микасой по поводу того, насколько Жану понравится находиться к нашей компании. Делаю вид, что я пиздец как заинтересован в том, чтобы их вечер продолжился в интимной обстановке ее спальни. Хотя, как по мне, все эти плакаты на стенах к здоровой ебле вовсе не располагают, но подруге я решаю этого не говорить.       В день торжества на мне абсолютно новый костюм. Я бесцельно брожу среди толпы, бессмысленно крутя в руках бокал шампанского, и мир кажется мне прекрасным ровно до тех пор, пока в дверях пышно украшенной столовой не появляется Микаса под ручку с Кирштайном.       По сравнению с тем, как сияет эта парочка, блеск гирлянд на новогодней ели Аккермана — просто несерьезная ерунда. На девушке платье из дорогого шифона с отрезной плиссированной юбкой, которое я в глаза не видел ни в ее шкафу, ни на примерке двумя днями ранее. Нежно-голубая ткань красиво движется вокруг стройных ног всякий раз, когда Микаса отходит от Жана на шаг, чтобы поприветствовать кого-то в толпе, а после возвращается к нему, ведь соединенные в замок ладони не дают им разойтись дальше, чем на расстояние вытянутых рук. На лице у моей вечно угрюмой подруги смесь восторга и трепета, а новый и невиданный мной ранее цвет румянца ей невероятно идет, и я сказал бы, что поблагодарить нужно люксовую косметику, но нет, Микаса абсолютно прекрасна в своей натуральности. Но даже ее утонченная красота, флер наивности и готового вырваться наружу бесстыдства, меркнет рядом с Кирштайном, перетянувшим на себя внимание половины отравленного алкоголем зала.       В черном смокинге и рубашке цвета слоновой кости с приподнятым острым воротником он похож на героя какого-нибудь французского романа прошлого столетия. Обычно разбросанные в безобразии волосы на макушке аккуратно уложены на одну сторону и челка кокетливо топорщится вверх, придавая все же образу некоторую вульгарную небрежность. Растянутая на все лицо улыбка не выглядит искусственной, блеск в глазах вызван далеко не выпитым шампанским, а широкий шаг вовсе не означает нервозность. Он ловко ставит бокал на поднос пробегающего мимо официанта, а потом тут же затягивает Микасу в танец, фактически приковав к себе внимание всего танцпола.       Он танцует с матерью Леви. Смеется с его друзьями. Жмет руку самому Аккерману и слегка кланяется, что со стороны выглядит так, как будто он готов поцеловать подставленную специально для его губ тыльную сторону ухоженной ладони. Улыбается. Улыбается. Улыбается. А я даже не успеваю заметить, как он выдвигается в мою сторону.       — Скучаешь? Посреди такого веселья! Непорядок, Арми́! Ты должен зажигать в первых рядах!       — Я не… эм…       — Армин не любит моих друзей. И мое общество, признаться, тоже не любит, — отвечает за меня не пойми откуда взявшийся рядом с нами Аккерман.       — Зачем тогда ты заставляешь его на них присутствовать? — улыбнувшись в тысячный раз за вечер, спрашивает Жан.       Мне категорически не нравится, как он произносит слово «Ты», обращаясь к Леви. Не нравится, как он на него смотрит. Не нравится, что в ответ Аккерман только неопределенно жмет плечами. Но больше всего меня парализует то, как Леви смотрит на него в ответ. Я проваливаюсь под воображаемый зыбучий песок и выключаюсь из их диалога, так и не сумев понять, кто из них двоих успел за эти короткие секунды ранить меня больше.       Перед тем, как покинуть столовую, я бросаю мутный взгляд на возвышающуюся над толпой макушку. Стук собственного сердца мне тоже категорически не нравится.