Анатомия принадлежности

Апрель, 2016

      — Ну, и какого черта это должен быть я?!       Жан трогается с места, даже не дождавшись, пока я захлопну дверь его автомобиля. Бирюзовый Mini Cooper семьдесят девятого года выпуска бодро выруливает на оживленную магистраль, а я только и успеваю, что от души матернуться и вцепиться в болтающуюся в воздухе дверь, прежде чем она сама с оглушительным треском встает на свое законное место.       — Причин несколько, Арми́! Ты готов выслушать все? — хохочет Кирштайн в ответ на мой вопрос, наблюдая, как я неловко пытаюсь устроиться на плюшевом сиденье.       — Я готов был бы провести выходной, закопавшись в розовые кусты вокруг особняка Аккерманов по самую макушку с секатором в руках. Я готов был бы лично развести все выпущенные Эрвином к сегодняшнему утру газеты по адресатам. Я бы лучше…       — Все-все, cheri! Я понял! Даже в голодной пасти у льва было бы приятнее провести весь день, чем со мной.       — В магазинах. Это очень важное уточнение, Кирштайн. Я не горю желанием проводить с тобой время в магазинах.       — Не любишь шоппинг? — продолжает издеваться мой визави, щурясь на бьющем в стекло солнце и похабно облизываясь.       — Ненавижу духоту, — скриплю я и брезгливо тру покрасневшую шею.       — Никто не виноват, что уже через неделю я появлюсь на свет, sauterelle, — разводит руками Жан. Я успеваю перехватить руль и вывернуть его, спасая нас от столкновения с опасного вида внедорожником.       Признаться, я ненавижу прозвище, которое он приклеил ко мне еще в школе. В первый раз это слово прозвучало для меня странно и загадочно, потому что вопреки стереотипам о воспитании британского отпрыска условно знатных кровей, я не изучал французский с младенчества. Тем обиднее было, когда Райнер недвусмысленно затанцевал бровями, услышав этот удивительно ласковый выпад в мою сторону. Во второй раз заковыристое слово было выброшено в меня предупреждающе во время футбольного матча, где я неудачно упал, пытаясь передать пас зазевавшемуся Конни. Кирштайн подлетел ко мне и подал руку, покачивая головой и практически как мантру повторяя загадочное заклинание по кругу. В третий раз он обратился ко мне, используя все то же сочетание букв, шипя его на разные лады во время очередной контрольной по математике, и я взорвался. Уж не знаю, с чего я решил, что это безобидное слово означает какое-то хитровыдуманное ругательство и почему не удосужился за несколько недель выяснить его значение хотя бы у вездесущего Брауна, но, взбесившись, я назвал Жана охуевшим мудозвоном и потребовал оставить меня в покое, на что он ожидаемо обиделся. Через две минуты после звонка Райнер в красках объяснил, где именно я был неправ. Еще через неделю я прилюдно перед любителем багета извинился. Но с тех самых пор впадаю в жуткую ярость, если он забывается и называет меня так снова.       Кирштайн совершенно беззаботно игнорирует мой злобный взгляд и отведенную от нас возможность быть размазанными по асфальту, которую только что создал сам. Кажется, что сейчас он защебечет, как райская птичка, начнет подпевать неизвестной певичке, надрывающейся по радио, или вовсе возьмется читать стихи, вооружившись тем, что бежать с тонущего корабля мне некуда. Однако ничего подобного не происходит. Он лишь щелкает языком и гаденько ухмыляется.       — Я все еще готов объяснить тебе, почему сегодня мы проводим день вместе.       Ставлю локоть на дверь и лениво опираюсь на руку щекой. Считаю дорожные столбы, барабаню пальцами по коленке, качаю ступней в такт звучащей песни. За чудесные десять с лишним лет, что Жан прожил в Лондоне, его сладкий и щекочущий уши акцент никуда не делся. Он говорил мягко, вкрадчиво, практически журчал, как весенний ручеек. Иногда ставил слова не в том порядке, иногда приправлял дотошно запомненные крылатые фразочки французским жаргоном, иногда забавно ругался, но звучало это все равно нежно и до безобразия кротко. Эрвин шутит, что Кирштайн вполне себе мог бы подрабатывать в службе секса по телефону и делать деньги буквально из воздуха.       Не буду скрывать, что если мы оказывались вместе на каких-нибудь интеллектуальных вечеринках, я часто закрывал глаза, пока Жан о чем-нибудь вещал. Мне нравилось представлять его другим в эти моменты, гораздо более подходящим к его голосу на мой личный и субъективный вкус, но чаще всего такие упражнения показывали, что никакого вкуса у меня нет вовсе. Я воображал его утонченным и манерным, миниатюрным, изящным и тонкокостным. В моих фантазиях он был ослепительным блондином с кудрями до самых плеч, пышногубым и зеленоглазым, дьявольски развратной блудницей и дикой кошкой одновременно. Но, стоило открыть глаза, как я убеждался, что природа и все высшие силы были на пике своей продуктивности, когда создавали Жана Кирштайна именно таким, каким он и явился в этот мир. И что его голос — это всего лишь крохотная засечка на общем полотне, которое бы язык не повернулся назвать неподходящим.       Я не понимал, зачем он купил себе Mini, ведь длинные ноги категорически не помещались в ограниченном пространстве, и вести машину ему было явно неудобно. Макушка практически упиралась в полоток, и он смеялся, что когда-нибудь напрочь выбьет из головы остатки мозгов, если проедется по особо примечательной кочке, а всем от этого сразу станет легче. Несколько лет назад я внезапно осознал, присмотревшись к нему получше на праздновании чьего-то дня рождения, что он стал выше, мощнее, сильнее и тяжелее, чем Райнер, а тягаться в таких вещах с Брауном было в принципе никому не под силу. Он все еще выбривал виски и затылок, а вот волосы на макушке стали длиннее, что позволяло ему собирать их в нелепого вида хвост. Оттенок волос стал светлее и чище, а на солнце казалось, что к карамели добавляются искристые золотые блики. Мне не нравилась поросль на его подбородке, не нравилось, что брови у него слишком правильной формы и темные, не нравился его чуть вздернутый на кончике нос и близко посаженные глаза. Мне все в нем не нравилось и казалось вычурным, гротескным, смазанным и нечетким. Но все стиралось и забывалось, стоило мне услышать его голос.       — Валяй, — бросаю я и прикрываю глаза.       — Во-первых, мы не виделись два месяца. Я уже готов был записаться к тебе на прием, чтобы хотя бы обменяться дежурными приветствиями!       — И что ж не записался? — усмехаюсь, чуть приоткрыв один глаз.       — Записался, — бормочет он, нервно кусая губу.       — Чего?       — Того! Говорю, что записался. Приду в понедельник… в шесть что ли, или около того. Ну, что ты смотришь на меня?! Я же сказал, что мы давно не виделись. У тебя то работа, то Леви, то очередной мировой заговор! А у меня…       — Поясница болит, — заканчиваю за него, невесело хмыкнув.       — Болит…       Звучит очень обреченно и несколько страдальчески. Я бы мог придумать тысячу и одну витиеватую шутку на тему того, почему именно он ощущает боли в пояснице, если бы не тот факт, что я доподлинно знаю причину, и она вовсе не смешная. Кирштайн повредил крестец во время игры в футбол в выпускном классе и почти полгода провел на больничной койке, переживая одну операцию за другой. Прошло уже много лет, но старая травма регулярно дает о себе знать. Это паршиво и шутить тут не о чем.       — Разберемся.       — Мне повезло, что ты, mon ami, подался в остеопаты!       Хрюкаю что-то неразборчивое в ответ и злюсь не только на то, что он никак не может запомнить мою специализацию, но и на его общую недалекость и недогадливость.       — Во-вторых, ты — единственный, кому я всецело доверяю!       — Твои предки на исторической родине с малых лет приучили тебя не только глушить вино, но еще и врать научили?       — Это правда, Армин… с твоей стороны гнусно насмехаться над моими родственниками и воспитанием. Я бы мог…       — Ты бы мог, Кирштайн, я не сомневаюсь. Так что там с вопросами доверия?       — Доверяю тебе, как себе!       — А как же…       — О, поверь, если бы стоял выбор между истреблением всего человечества в качестве награды за все жизненные достижения или мной, этот черт вряд ли выбрал бы меня. Такому доверять опасно.       Жан мечтательно хихикает, но я вижу в его мечущемся по дороге взгляде что-то еще. Что-то едва уловимое, тонкое и очень странное. Как будто то, что он сейчас сказал, правда только наполовину. Я терпеть не могу, когда от меня что-то скрывают, пытаясь прикрыть это неуместным задним ходом. Проще и честнее вообще ничего не говорить. Тем более если речь идет о Нем. Но чужая душа — потемки, в которые я добровольно не полезу никогда, поэтому все пассажи Жана я игнорирую, возвращаясь к созерцанию ярко светящихся витрин за окном.       — В-третьих, — с сомнением начинает он, но быстро берет себя в руки и продолжает, — я хотел с тобой посоветоваться по поводу Микасы. Я…       — Если интересно мое мнение, то тебе стоит ее пригласить. Прошло уже достаточно времени. Если ты перестал на нее злиться и в красках продумывать миллионный способ мести, то просто позвони ей. Она будет рада.       — Думаешь?       — Знаю.       — Вы говорили об этом?       — Говорили ли мы о тебе? Примерно три миллиарда часов в школьные годы, еще столько же до третьего курса, и…       — Армин, я не об этом. После того… после того, как она бросила меня.       Он поджимает губы и это очень плохой знак. При всей моей черствости к Жану я не могу отрицать, что он всегда был добродушным и открытым, но при этом еще слишком чувствительным к внешней среде и мнительным. Меня раздражало это, как и много чего еще, но я научился видеть в этих свойствах его характера и положительные стороны. Его обиды на кого-то обычно никогда не бывали беспочвенными, а злился он мимолетно и скоротечно, что позволило ему до сих пор поддерживать общение с невероятным количеством людей. Однако ссора с Аккерман выбила его из колеи на очень длительный период времени, а упоминания о том, как некрасиво они расстались, до сих пор заставляют нервничать и искать в себе несуществующие недостатки.       — Не начинай, Кирштайн. Мы разговаривали о тебе, но это никогда не было в негативном ключе.       Он качает головой, как будто не верит сказанному. Обидно, ведь пять минут назад он заявлял, что доверяет мне. В отличие от многих, да, даже от той же самой Микасы, я никогда Жану не лгал. Мы знакомы так давно, между нами столько надорванных нитей, столько невысказанного, но в этом никогда не было лжи и прокисшего отчаяния. Если бы он прямо спросил у меня о чем-то, я бы ответил. Если бы он прижал меня к стенке и велел признаться, я бы признался. Если бы он коснулся меня, мимолетно, смиренно, так, как не касался даже Его, он бы и сам все понял без слов. Без моих нелепых оправданий и уточнений.       Ненависть во мне борется с горькой безысходностью до сих пор. Это как нарыв, который зрел долгие годы, подвергался нескольким чисткам, но воспалялся снова и снова. Я умею себя контролировать, я знаю, когда нужно улыбнуться, а когда недоуменно приподнять бровь. Я знаю, когда нужно задержать дыхание, а когда набрать полные легкие воздуха, находясь рядом с ним. Я живу от встречи до встречи, и живу только между ними, но он бы и этот каламбур понял, если бы хотя бы попытался меня о чем-то спросить.       Я привык к невыносимому тянущему ощущению тоски под ребрами. Это как фантомная боль, как еще одна стадия ипохондрии. Этой обреченностью окрашен каждый мой день, в этой горечи прячется каждая ночь. В этой подавленности утопают сумерки, в которых меня ласкает кто-то, тонут рассветные всполохи, в которых кого-то ласкаю я. Меня душит печаль, а на губах растворяется имя, которое мне никогда не суждено будет произнести вслух. Если бы его хозяин спросил у меня, что я к нему чувствую, я без зазрения совести честно ответил, что каждым атомом своей души его ненавижу. И в этом тоже не будет ни капли лжи.       Жан аккуратно паркует машину на узкой улочке, где расположены лавки, торгующие всем подряд. От овощного «бутика» до магазина товаров для взрослых. В официальном пригласительном, которое я получил месяц назад, было указано, что вечеринка в честь дня рождения Кирштайна наречена тематической, и гостям необходимо будет нарядиться в персонажей одного из Его любимых произведений. Жан не мог не лизнуть задницу благоверному даже в организации своего праздника. Мне досталась роль, кто бы мог подумать, Мартовского зайца. Я смеялся так громко и долго, что даже забыл обидеться и поворчать на этот счет. Не знаю, в какой конкретно магазин мы держим путь, но надеюсь, что все мои страдания не растянутся все же на весь день, хоть Кирштайн и обещал мне в награду шикарный ужин в одном из наших любимых ресторанов.       Иду чуть впереди, но до сих пор не знаю, где требуется остановиться. Жан тащится следом, тяжело дыша и, как будто, собираясь с мыслями, чтобы что-то сказать. Он окликает меня, и я медленно торможу, ощущая себя мухой, угодившей в целый стакан меда. Поворачиваюсь к Кирштайну лицом, даю подойти к себе и замереть, выдержав установленное приличиями расстояние. Он смотрит на меня, не реагируя на внешние раздражители, и от его тяжелого взгляда становится не по себе.       Внезапно он запускает пятерню в мои волосы. Восторженно приподнимает пряди и позволяет им скользнуть сквозь его длинные пальцы. Не встретив сопротивления, повторяет действие и только потом додумывается посмотреть мне в глаза. Медленно опускает руку и некрасиво краснеет, порывается что-то ляпнуть, но не может выдавить из себя ни слова, придавленный к земле моим недоуменным взглядом.       — У тебя… зима во взгляде, Армин, — все же выдыхает он.       Открывает передо мной дверь магазина сладостей, напротив которого мы так удачно остановились, жестом пропускает вперед. Я чувствую его горячее дыхание на своей макушке. Оборачиваюсь в три четверти и застаю его на месте очередного преступления.       Он грустно улыбается и натягивает мне на нос обернутый вокруг шеи клетчатый шарф.       — И золото в волосах…       Я делаю глубокий вдох только тогда, когда он исчезает из виду, прячась в безопасной тени стеллажей.