Анатомия принадлежности

Февраль, 2020

      За окном буйствует стихия. Наблюдаю за крупными комочками снега, валящимися с неба, стоя на закрытом балконе своей квартиры. Курю в окно и не чувствую холода, хотя кроме легкого свитера и растянутых домашних брюк на мне ничего нет. Вилле подарил мне целый вечер любви, ленивой и сахарно-нежной, и совершенно не хочется разрушать момент нашего единения обсуждением с ним того, что меня беспокоит. Поэтому я сбежал. Поэтому давлюсь дымом, хоть и не имею зависимости от сигарет. Иначе бы давно обзавелся каким-нибудь модным гаджетом для курения и дымил бы прямо в квартире, не боясь провонять дорогие занавески. Но тогда у меня бы не было повода оставаться наедине с самим собой.       Вильгельм снова здесь, потому что наступило подходящее время. За девять лет отношений фазы его принятия ситуации сменялись одна за другой, но неизменным оставалось то, что я всегда ждал его, а он всегда возвращался. Наш роман напоминал американские горки с невероятно медленными взлетами и стремительными падениями, вот только в кабинке мы сидели не вместе, а по отдельности.       Я готов был делиться с ним всем, но делиться им с кем-то никогда не планировал. Он был моей тайной, моим слабым местом, моей наградой за терпение и всю пережитую боль, но за все эти годы так и не стал для моего сердца настоящим спасением. Было страшно это признавать, и я так и не решился. Не нашел в себе сил, не подобрал слов, не увидел выхода в приходящих ко мне снах. Я любил его урывками, моментами, сквозь череду совместных ночей и страстного шепота, забывался в его объятиях, выпивал его пылкие признания до дна. И тем страшнее было приходить в себя мгновениями позже, трезветь и оглядываться вокруг.       Я привез Вилле в особняк Аккерманов через четыре года после начала наших регулярных встреч. Мы оба не особо были к этому готовы, но мне невероятно хотелось вызвать у старого друга хоть какие-то эмоции, кроме извечного раздражения и недовольства моими поступками, но не учел, что это в принципе невозможно. Я был на подъеме, Вильгельм — в очередном стеснении. Он молчал весь ужин и отказался играть со мной и Леви в бридж, а после проспал почти шестнадцать часов, пытаясь самостоятельно справиться со стрессом. Мой взрослый товарищ даже не стал высказываться по этому поводу. Ему все с нами было ясно.       Им было меня жалко. Эрвину, даже Леви, никогда не спящей Ханджи. Микасе, забывшей о том, что за пределами поместья тоже есть какая-то жизнь. Они учили меня чему-то, вместе или по очереди, сетовали на мою твердолобость и узкомыслие, чем только подливали масла в огонь. Если до их знакомства с Вилле я и рассматривал вариант внедрения бойфренда в общую компанию, то после очередной лекции от Аккермана я отбросил эту мысль, как чрезмерно назойливую. Все мои друзья думали, что я самодостаточен и асексуален. Это всегда было на руку.       Под окнами моей квартиры город. Шумный, никогда не засыпающий. Величественный, скупой на эмоции, нервный. Лондон — как я: обласканный традициями, зашоренный и смиренный, красивый и гордый, но безумно одинокий. Я смотрю вниз и думаю только о том, сколько дорог от моего дома напрямую ведут к дому другому, спрятанному в тени раскидистых дубов, окруженному ухоженными дорожками и палисадником? Сколько времени я буду идти к своей цели, если выйду сейчас? А если через двадцать минут, когда снегопад немного поумерит свой пыл? А если поеду на машине?       Откроют ли мне дверь? В каком состоянии будет человек по ту сторону железной перегородки? Едва встав на ноги после реабилитации, Кирштайн потерял остатки здравомыслия и купил билет в уникальное путешествие, где главными достопримечательностями были алкоголь, легкие наркотики и беспорядочный секс с незнакомцами. В последний раз я видел его вменяемым и трезвым за пару недель до Рождества. А дальше — беспросветный мрак. Но я готов был бороться за него до конца, закрывая глаза на любое «преступление».       Это и есть любовь? Бессонница. Отчаяние. Нехватка кислорода. Вечно зашторенные окна; поиск знакомого взгляда в толпе; руки, губы, дыхание: привычное, изученное, но чужое. Не то. Все не то! Суррогат в постели, стонущий для тебя, под тобой, с тобой, над тобой — это свобода? Чувствовал ли я себя свободным и цельным с Вильгельмом, подарившим мне себя просто так? Почти ничего не требовавшим взамен, кроме честности. Смог бы я хоть когда-нибудь открыться ему до самого конца?       Слышу звонок в дверь. Смотрю на часы и удивляюсь, что курьер с едой приехал так быстро.       — Я открою, — кричит с кухни Вилле, на ходу надевая футболку.       Невольно любуюсь его красивой спиной и ямочками над ягодицами, которые буквально полчаса назад представали передо мной в другом ракурсе. Мой скандинавский принц. Моя весна. Тот, кто никогда не примет меня настоящим: сломанным, отзеркаленным, выстуженным. Думаю о том, что пора все кардинально поменять, как слышу растерянное и визгливое:       — Армин!       Бегу в коридор, сжимая в легких тревогу. Страх. Практически хватаюсь за сердце, когда вижу распахнутых зев двери и едва стоящего в нем Жана. Он в грязном тоненьком пальто. Рубашка порвана на груди, серые брючины разодраны на коленях и ткань до щиколоток разукрашена кровавыми дорожками. Костяшки сбиты до костей. Он узнает меня, едва успевает схватиться рукой за косяк, но не удерживается на ногах и падает, ощутимо прикладываясь затылком об пол. Подбегаю к нему и проверяю, что обошлось без черепно-мозговой.       На лице нет живого места. На том самом лице, красивом и строгом, плывущим образами по моим воспоминаниям, мечтам, снам. Боюсь сделать лишнее движение, но хочу забрать себе все оттенки его боли. Я вынесу, мне не привыкать. Пусть бы мне выдрали сердце, только бы не трогали его даже пальцем. Кто решился на такое? За что? Была ли серьезная причина?       От запаха крови дурно. Мне — врачу. Жестом прошу Вильгельма закрыть дверь, чтобы избежать лишних разбирательств с соседями. Как он прошел мимо консьержа? Почему никто не вызвал охрану?       — Милый… это он?       — Вилле, детка, принеси сюда таз с теплой водой. Теплой, не горячей. И чемоданчик с нижней полки комода в ванной комнате.       — Ответь мне…       — Делай что я сказал! — ору я, от гнева теряя самообладание.       Мой личный фьорд поджимает губы от очередной обиды, но уходит выполнять распоряжение. Трясущимися руками расстегиваю рубашку, осматриваю покрытую ссадинами и синяками грудь. Убеждаюсь, что ребра целые. Жан стонет, тихо и стыдливо.       — Только били? — дрожащим голосом спрашиваю я, но исходящий от него запах алкоголя подсказывает, что внятно он мне не ответит.       Вильгельм возвращается с вещами по списку, но я прошу его отнести все в гостиную.       — Помоги мне поднять его, — хриплю я, когда парень возвращается в коридор и вопросительно приподнимает бровь.       Вижу, что ему требуются ответы. Знаю, что Кирштайна он узнал. Он видел его десятки раз на фотографиях, слышал разговоры о нем, и, конечно, все знал об аварии. Мой Вилле, мой маленький оазис хрупкого счастья посреди пустыни голода и одиночества, в очередной раз ушел от меня, когда я жил между работой и домом Жана в первые несколько месяцев после трагедии.       Вильгельм молча поднимает его на руки. Сильный, независимый, сумасшедший Вилле ниже Кирштайна всего на дюйм, так что со своей задачей справился бы, даже если бы пострадавший был в лучшей форме. Внимательно осматриваю брюки в районе ягодиц и убеждаюсь, что крови нет. Медленно выдыхаю и принимаю решение в полицию не звонить.       Жан оказывается на диване, а я прошу любовника помочь мне стянуть с него пальто. Я такой жалкий в своем страхе, такой беспомощный. Меня не за что уважать, никто не должен меня любить. Никогда. Вильгельм должен был бежать еще в самом начале нашего совместного пути, ведь я еще с юности был совершенно обреченным. Самопожертвование. Отвага. Идиотизм. Одержимость? Кровь Кирштайна на моих руках… горячая, дурная. Я могу без него прожить? Могу ведь, это уже пройденный этап. Должен ли я…       Шагну через край, если потребуется. Затеряюсь в темноте, исчезну без следа. Собой погашу огонь, полной грудью вдохну пепел. Без раздумий убью, смиренно умру. Это любовь? Из-за этого начинаются войны? Ради этого жертвуют собой? Я бы пожертвовал всем, лишь бы не видеть его таким. Лишь бы не слышать, как он зовет меня сквозь боль и опьянение. Лишь бы не становиться частью его чувства вины. За что он так наказывает себя? За аварию? За оборвавшуюся чужую жизнь? За недосказанность?       Отдай мне все! Все приму, все вычищу. Залижу все раны. Возьму на себя все грехи. Успокою, утешу, растворю боль. Только вернись ко мне! Солнечным светом в окне, косой каплей дождя в непогоду, легким дуновением морского бриза, едва слышной песней соловья. Будь в воздухе, которым я дышу, стань росой, в которую я с благодарностью опущу свои уставшие ноги. Вылечи… От распада, от ненависти, от зависимости. От любви.       Ему нечем дышать. Холодно. Один глаз спрятан под воспаленным уже веком, другой затек кровью и смотрит в пустоту. Обтираю его влажным полотенцем и прошу Вилле приготовить набор для сшивания ран и антисептик. Пластыри. Тейп. Делаю все быстро, так, как меня когда-то научили. Игнорирую тягу под ребрами, песок в глазах, нервное покалывание в пальцах. Стужу за спиной, принадлежащую обласканному и залюбленному мной до невозможности Вильгельму. Я хотел быть с ним, хотел любить его, но так и не понял, что же такое эта ваша любовь?       Кладу лоб Жану на грудь. Горячая кожа жжет, колет, без ножа режет. Сжимаю полы рубашки пальцами так сильно, что шелковая ткань почти рассыпается под ногтями. Чувствую, как в глазах становится влажно.       — Отпусти меня, — шепчу в пустоту, зная, что он все равно меня не услышит.       Я — раб. Пленник. Невольник. Годы привязанности к нему обросли только сожалениями и ишемией. Он — фантом, тень, которая всегда следует за мной. Всегда крутится где-то рядом. Всегда дразнит и кусает, но никогда не бережет. Не нежит.       Если измерять любовь величинами, какая она? Глубокая, как необъятный океан? Темная, как скрытые от глаз дали космоса? Острая, как правильно заточенное лезвие бритвы? Можно ли найти ее синус и косинус? Длину и ширину? Высоту и площадь поверхности? Есть ли в этом смысл.       Вильгельм открывает дверь курьеру, забирает пакеты. Шаркает тапками по паркету. Шуршит контейнерами. Душит меня, нервирует, раздражает, злит. В моих руках сейчас целая вселенная. Мой персональный Млечный путь, избитый, обдолбанный, униженный, но тот, без кого никак. Совсем.       Ни одного шага. Ни одной минуты. Ни одного взмаха ресниц. Созависимые и больные, абьюзивные и порочные. Какие еще? Какими еще все это время были наши отношения? Наши взаимоотношения. Наша связь. Я беззвучно кричал, как во сне, столько лет… Пытался проделать брешь в стене, выложенной из титановых плит. Стремился изменить мир вокруг, поменяться самому, увидеть что-то в мелочах.       Бессмысленно! Не мой. Не был и не будет. Чужак, незнакомец, любящий лакомиться чужими губами. Предатель, преступник. Ненавижу! Каждой клеткой тела! Повинен в каждой ошибке, любом проступке, грехе.       На полу в коридоре талая вода с его ботинок. На бежевой обивке дивана его кровь. А он сам — в сердце. Изодранном в клочья, собранным заново уже тысячу раз.       Без него не могу дышать… рядом с ним — забываю. Вся эта ваша любовь — настоящая кара.