Анатомия принадлежности

Март, 2012

      — Ох, Армин! Они чудесны!       Энни засовывает все лицо в огромный букет нежно-розовых роз, любовно купленный мной в лавке, принадлежащей семье Флока. Фостеры выращивали все цветы на продажу сами, имея теплицы в пригороде, поставляли продукцию чуть ли не во все графства и в поддержке не нуждались, но еще со школьных времен, когда познакомились наши родители, в традицию вошло покупать цветы именно у них.       — А это для Эдди, — я протягиваю девушке пакет с какой-то навороченной электронной интерактивной игрушкой.       — Спасибо, милый! Сложно составить список подарков, когда у ребенка все есть… я говорила матери, чтобы она не слишком старалась, но…       — Я понимаю.       Конечно, я не понимаю. И вряд ли когда-то пойму. Мои родители смирились с тем, что я не порадую их возможностью понянчиться с младенцем в обозримом будущем. И дело было вовсе не в ориентации: единственная моя пара, которая была когда-то представлена предкам, имеет женский пол. С очаровательной Миной мы расстались примерно через полгода после неловкого ужина, и не сказать, что она или я об этом жалели. Просто не сложилось. Однако даже дедушка видел, что в создании семьи я не сильно-то и заинтересован. Он называл мое поколение ущербным и не чтущим традиции, а в разговорах с товарищами чаще вспоминал моих знакомых или более близких людей, уже имевших за плечами браки, разводы и детей к своим годам. Иногда складывалось ощущение, что ими он гордится больше, чем мной.       Энни жестом показывает, что я могу пройти в дом и присоединиться к другим гостям. Не очень понимаю, зачем для годовалого ребенка устраивать полноценный день рождения, ведь он толком ничего не поймет и не оценит, но Микаса объяснила мне, что это способ хорошо провести время взрослым, а малыш Эдди — просто приятный для этого повод. Я успел выслушать от нее много чего еще, пока не добился прямого ответа, что на этом празднике жизни девушка присутствовать не будет.       Мои попытки примирить Кирштайна и Аккерман до сих пор успехом не увенчались, хотя не сказать, чтобы я сильно старался. После того, как мы встретились с ним примерно через неделю после судьбоносного посещения театра и высказали друг другу все обиды, я укрепился во мнении, что наш дружный коллектив развалился. Теперь каждая вечеринка начиналась с выяснения того, кто будет присутствовать: Жан или Микаса. Узнавать это, естественно, доверяли мне. Я пытался заставить их поговорить, особенно первое время, даже устроил им «неожиданную» встречу в кафе, после чего Аккерман со мной почти месяц не разговаривала. Пришлось подключать к делу Леви, чтобы вернуть себе ее расположение.       В гостиной до безобразия шумно. Как врач и просто здравомыслящий человек я понимаю, что ребенку такая атмосфера скорее вредит, чем приносит положительные эмоции, но у меня советов никто не просил. Раскрасневшийся от счастья Бертольд, крестный маленького и все еще довольно пухлого Эдварда, демонстрирует, как здорово он умеет держать на руках целого человека году от роду. Райнер одобрительно качает головой и подливает тестю виски в бокал, умудряясь еще и разговаривать с собственным отцом. Флок и Марко помогают миссис Браун накрывать стол на закрытой веранде, Саша перекладывает на консоль в холле подарки из пакетов, Конни и Эрен курят на заднем дворе. А Кирштайн сидит в кресле, озадаченный и поникший, и крутит в руках бокал с красным вином, которое никогда не любил.       — Привет, — едва слышно произношу я, садясь рядом с ним.       Я привык оставаться незаметным. Дело не в том, что никто не обращает на меня внимания из-за каких-то проблем с внешностью или из-за особенностей характера. Просто большая часть людей, знающих меня долгое время, убеждена, что я не нуждаюсь в сантиментах, излишнем внимании, каком-то особенном отношении. Объективная реальность была таковой, что я отталкивал людей от себя совершенно неосознанно и не специально, что, однако, мне было только на руку. Казалось бы: невысокий блондин, голубоглазый, бледнокожий, хрупкий и тонкокостный, должен приманивать к себе, как спасительный маяк, но я скорее был хитрой сиреной. Коллеги в клинике за глаза называли меня высокомерным. Пациенты — неприступным. Друзья — холодным и слишком независимым. И только Кирштайн вопросительно выгибал бровь, если слышал, что кто-то отзывается обо мне, как о соблазненном Снежной Королевой Кае.       Вот по этим причинам вместо бурных приветствий все просто кивают головой в мою сторону, вот поэтому руку мне жмет только вернувшийся с улицы Конни. Вот потому, единственный, кто улыбается мне искренне и широко, но недолго, — это Жан.       — Привет! — выдыхает он и салютует мне бокалом.       — Вино?       — Я… хм…       Он мнется, не решаясь ответить, и я вижу первые признаки надвигающейся лжи. Я выучил Кирштайна достаточно, чтобы четко улавливать момент, когда он собирается что-то недоговорить или скормить байку, в которую и сам не верит. Наши отношения всегда были построены на доверии, но это относилось лишь ко мне, ведь я не лгал ему, а на провокационные вопросы предпочитал отмалчиваться, что ложью считать крайне сложно. В последние полгода я видел его в таком состоянии слишком часто, чтобы не начать напрягаться.       — Мальчики, прошу к столу! — прерывает нас миссис Браун, и я недовольно вздыхаю, ведь именно сейчас созрел спросить у давнего друга, что его так сильно беспокоит.       После второго бокала шампанского и десяти произнесенных тостов, я невольно расслабляюсь. Жан сидит напротив меня и, наконец, искренне улыбается. Он смотрит в сторону Конни, рассказывающего о фортелях, которые выкидывает новый купленный для фермы небольшой трактор, а я смотрю только на блядскую ямочку на его щеке, выделяющуюся теперь сильнее из-за того, что он слегка набрал вес. Боли в пояснице беспокоят его все реже, так что врачи разрешили ему заниматься спортом под присмотром имеющего медицинское образование тренера. Фитнес преобразил фигуру и теперь он выглядит не просто высоким и широким, но и мощным. Однако поглощенный протеин подействовал не только на формирование мышечного каркаса, но и на лицо. И нельзя сказать, что это ему не идет.       Я наблюдаю за ним, пряча часть лица за пузатым бокалом, совершенно не подходящим к шампанскому. Улыбаюсь сквозь стекло, зная, что этого все равно никто не заметит. Ему подходит рубашка цвета слоновой кости. Надетый сверху темно-серый жилет выгодно подчеркивает приятно округлившуюся грудь. Каждый раз, когда он поднимает бокал, чтобы отпить, рукава натягиваются на плечах и предплечьях, демонстрируя весь их рельеф. Красивые длинные пальцы сжимаются на ножке бокала так, как предписывает этикет, любуюсь ими, завороженно и очарованно, пока меня не окатывает волной мерзкого жара. Я давлюсь шампанским и кашляю, благодарно принимаю волнения сидящего рядом Райнера, начавшего хлопать меня по спине и искать салфетку, чтобы я вытер рот.       В горле скребет и першит, глаза слезятся, желудок протестует, вся окружающая действительность плывет. Во рту странный привкус, как будто только что вместе с дорогим алкоголем я выпил смертельную дозу мышьяка. Смаргиваю слезы и качаю головой, когда Энни обеспокоенно спрашивает, не нужно ли вызвать скорую. Не свожу мутного взгляда с опустившейся на стол ладони, в которой мгновениями ранее был бокал. Она сжата в кулак, но все равно демонстрирует мне то, чего никогда раньше на ней не было: тонкий ободок вопиюще дорогого кольца из платины на большом пальце. Жан — правша, но многие вещи делает левой рукой. В том числе, держит тару с напитками.       — Ты в порядке? — нервно спрашивает он, перегнувшись через стол.       Хочу, ответить, что со мной все просто охуенно, пока не вижу, как человек, сидящий рядом с ним, кладет руку на его предплечье.       Вылетаю из-за стола со скоростью пули. Благо, что я достаточно хорошо знаю этот дом и помню, что на первом этаже имеется большой гостевой туалет. Едва успеваю закрыть дверь на защелку, как меня начинает рвать только что выпитым шампанским и желчью. Содрогаюсь в конвульсиях и подавляю в себе желание зарыдать в голос, когда слышу робкий стук в дверь.       — Открой…       Борюсь с желанием послать его. Я никогда раньше не делал этого прямо, во всяком случае, после того, как закончилась школа. Смываю следы преступления и смотрю на себя в зеркало: покрасневшее лицо и склеры, растрепанная прическа, мокрая до пояса брюк рубашка, помятая о раковину. Вид безумца, только что опущенного еще ниже дна, на котором он сидел много лет и уже, вроде как, привыкшего к особенностям своей жизни.       — Армин…       Щелкаю замком и снова отворачиваюсь к раковине. Он заходит ко мне и закрывает дверь, чтобы больше сюда никто не вломился. Смотрю на него через зеркало и едва заметно качаю головой, ведь он не настолько умен, чтобы понять, что именно произошло. Милый, трогательный Кирштайн просто переживает за друга, подавившегося пузырьками шампанского. Какая романтичная история.       — Я не хотел скрывать, — внезапно выдает он, и я только крепче вцепляюсь в раковину руками, чтобы не рухнуть на пол.       — Не хотел скрывать что? — хриплю я, снова включая воду, чтобы умыться еще раз.       — Что мы… эм… встречаемся. Я догадывался, что твоя реакция будет непредсказуемой, но не думал…       — Непредсказуемой?       — Да, кузнечик.       — Почему? — только и могу произнести я, надеясь, что вопреки своей внезапной сообразительности он поймет мой вопрос неправильно.       — Думаю, что тебя смущают такие вещи. Не хотел тебя разочаровывать.       Выдыхаю, потому что убеждаюсь, что умнее он не стал. Вытираю лицо, поправляю прическу, застегиваю манжеты. Кручусь перед зеркалом в идиотской попытке заставить его не сводить с меня взгляда. Глупо, наивно, так по-детски. В стрессовой ситуации я до сих пор не научился вести себя как безэмоциональный киборг. Очень страшно, неприятно, больно, но он никогда этого не заметит, ведь я переключу внимание на свою внешность, а не чувства, написанные на лице так явно, что с него можно писать учебное пособие для студентов-актеров.       — Все знают? — уточняю я, убедившись, что выгляжу приемлемо для повторного выхода в свет.       — Не все… а те, кто не знает наверняка, — догадываются. Энни видела нас в клубе вместе. У ее подруги был девичник, а у нас свидание, так что…       — Ясно, — выдыхаю я и обхожу его, чтобы выйти на свежий воздух.       — Армин, — умоляюще произносит он и хватает меня за локоть.       Сбрасываю с себя его руку и брезгливо морщусь, напоминая самому себе Леви, который однажды поступил так же со мной. Больше я никогда не притрагивался к нему даже случайно. Жан смотрит на меня с ужасом и такой болью во взгляде, что хочется выть. Потерянный, размазанный по полу, жалкий. Такой красивый… блять, такой красивый…       В заурядном фильме для подростков эта сцена могла бы стать культовой. Он бы резко подался ко мне и подхватил на руки, заставив обвить свою талию ногами, прижал бы к стене и сквозь влажные и жаркие поцелуи раз двадцать признался бы мне в любви. Я бы посопротивлялся для большей эффектности, а после отдался бы ему целиком и без остатка, роняя скупые слезы на его обласканные мною же плечи. Он бы шептал, что ни один человек на свете не смог бы стать для него таким же важным, каким все эти годы был я, и что позабытый за этой дверью его нынешний партнер не стоит и ногтя моего мизинца. А я бы все продолжал давиться слезами и соплями и улыбался бы от внезапно свалившегося на мою голову и задницу счастья. Но мы не герои кино.       — Я рад за вас, Кирштайн. Мне обидно, что ты не поделился этой новостью со мной, но кто я такой, чтобы претендовать на место твоего друга, правда же?       — Ты…       — Пойдем. Наше столь долгое отсутствие уже выглядит довольно неприлично.       — Армин, я…       — Советую тебе либо снять кольцо, Кирштайн, либо переместить на другой палец. Так ты будешь привлекать меньше ненужного внимания к себе, а еще избавишь свою пассию от тысячи возможностей устроить тебе ссору на ровном месте. Изучай матчасть лучше…       Он в изумлении открывает рот, но ничего не успевает мне ответить.       — У вас там все в порядке? — раздается из-за двери обеспокоенный голос Райнера.       Отщелкиваю замок и гордо выплываю в холл. Радует, что за моим воскрешением из мертвых не наблюдают все присутствующие в доме. Только Райнер, Конни и Он.       — Все отлично, мистер Браун, — улыбаясь уголком губ, говорю я. — Просто небольшая недоговоренность с пузырьками. Прошу прощения, что обед пришлось прервать.       — Энни все еще переживает, — произносит он, задумчиво оглядывая меня с головы до ног.       — Пойду, извинюсь и перед ней тоже. Слышал, что на десерт будут подавать трайфл? Я не могу это пропустить, — хмыкаю я, бросая косой взгляд на воссоединившуюся парочку.       — Жан, ты нормально?       — Да, все хорошо, — отвечает он, поглаживая своего партнера по плечу, но смотря на меня.       Оставляю их в холле. До самого конца праздника стараюсь даже не поворачиваться в их сторону. Перед тем, как объявить, что день рождения Эдди удался на славу, Браун просит у всех минутку внимания и дает слово Кирштайну. Заплетающимся от выпитого алкоголя языком Жан официально объявляет их с Ним парой и просит быть снисходительнее и толерантнее. Глохну от визгов и поздравлений, не встречаю ни в чьих глазах недовольства или сопротивления. Молча поднимаю в их сторону бокал и считаю на этом свое участие в спектакле оконченным. Перед тем, как, попрощавшись с хозяевами дома, выйти за дверь, вижу, как Он ласково и кротко целует Жана в щеку, не сводя с него абсолютно пьяного от влюбленности взгляда.       Они хороши вместе, глупо было бы пытаться выдавить из себя какое-то иное мнение. Приятная глазу пара, где оба выглядят одинаково привлекательно и мужественно. Легкий флер наивности все же просматривается в том, как Кирштайн держит любовника за руку, и очень заметно, что ему несколько дискомфортно. Да, одно дело забывать о приличиях, трахаясь во мраке собственной спальни, другое — выставлять однополые отношения на всеобщее обозрение. Ничего, Жан, ты привыкнешь. Отбросишь свои же собственные комплексы и станешь воспринимать все как должное. Научишься сдерживать себя на людях, чтобы не привлекать внимания гомофобно настроенного населения, привыкнешь к тому, что о вас будет ходить множество слухов даже среди близких, в какой-то момент поймешь, что нет разницы, какого пола человек, лежащий рядом с тобой в постели, если ты его любишь. Ты Его любишь? Когда ты стал таким?       Все еще вижу перед собой его профиль, пока иду к воротам на выход. Все еще ощущаю рядом его присутствие. От него веет жаром, как от костра, от него пахнет перцем и влажной кожей. Его дыхание поднимает все волоски на теле, его касания обжигали и всегда вынуждали сдерживаться от стона. Вот только теперь он даже руку мне не жмет.       Как долго они вместе? Чему он уже успел научиться? Насколько он хорош? Прикрываю глаза, чтобы прогнать из воображения образы. Вдыхаю полной грудью, чтобы охладить себя изнутри. Закусываю губу и сильнее кутаюсь в пальто. Низ живота сводит такой неуместной сейчас судорогой, щеки горят от смущения. Смутить? Меня? Практически невозможно.       Какой он? Грубый, настойчивый, бескомпромиссный? Или нежный, податливый, уступающий инициативу? Шумный, несдержанный? Или стесняющийся, едва слышный? Агрессивный? Заботящийся только о себе? Нет… внимательный, ласковый, чуткий… Каким бы он мог быть для меня? Глупо думать об этом, ведь моим он никогда не станет.       Прохлада наступившего вечера облизывает щеки. Медленно иду вдоль кованого забора, покинув участок Браунов. Поднимаю голову вверх и разглядываю едва заметные звезды, рассыпанные по небу под мутной дымкой перистых облаков. Загородом хорошо — можно хотя бы иногда видеть звезды. В те дни, когда остров не утопает в дождях или снегопаде. В Лондоне небожителей обычно не видно даже в погожую ночь. Есть в этом какая-то ирония.       Дойдя до уличной развилки, я вызываю такси. Звоню Вилле и спрашиваю, дома ли он. Соглашаюсь привезти еды из нашей любимой китайской забегаловки. Уверяю, что со мной все в порядке. Прошу не прибираться, даже если он успел устроить очередной погром на кухне в попытках состряпать неопробованный мной ранее кулинарный изыск. Уточняю, есть ли еще в запасах мое любимое красное вино. И, накрыв микрофон рукой, едва слышно обещаю ему исполнить сегодня вечером все его желания одновременно. Таксист ехидно ухмыляется, разглядывая меня через зеркало заднего вида. Обворожительно улыбаюсь в ответ, вынуждая его покраснеть и потупить взор.       Всю дорогу до дома я только и делаю, что молюсь несуществующему богу, чтобы Жан никогда не узнал, какую цену я уже заплатил за то, чтобы он был счастлив.