Анатомия принадлежности

Январь, 2021

      В коридоре пахнет бытовой химией, и я невольно морщу нос. К неприятным запахам давно уже выработался иммунитет, ведь даже в частную клинику с космической стоимостью приема рядового врача иногда являются люди, не знающие, что такое личная гигиена. Но в этом доме я скорее ожидал бы пресловутого запаха богатства или, на худой конец, ароматов грамотно приготовленной пищи, но не того, что преследовало меня в последние полтора года. В квартире Кирштайна пахло либо средствами для уборки, либо медицинскими приблудами, либо алкоголем и всем, что сопутствует похмелью. Даже запах самого хозяина давно уже из жилой коробки выветрился.       Линда стоит посреди кухни, окруженная целой горой мусорных пакетов, жутко расстроенная и, кажется, заплаканная. Она работала на Жана уже почти шесть лет, вот только отношение работодателя после аварии к девушке резко ухудшилось. Кирштайн всегда был щедрым и внимательным, никогда не забывал о том, что нужно уважать любой труд, и никогда не ставил себя выше домработницы, но все его воспитание, такт и учтивость испарились вместе с полученными во время аварии травмами. Линда терпела пьяные оскорбления, выволочки на пустом месте и просто плохое настроение своего босса, потому что Манон слезно просила ее не уходить, ведь новую прислугу в текущей ситуации нам было просто не найти. Меня не на все хватало. Обычно, когда терпение улыбчивой и хрупкой Линды приближалось к критической отметке, она звонила мне.       — Что на этот раз? — устало спрашиваю я, сбрасывая с плеч пальто.       — Он запретил мне наводить порядок во второй спальне. Но там уже нельзя было шагу ступить спокойно, мистер Арлерт. Откровенный мусор здесь в мешках, я даже разбираться не стала. А вот тут, — девушка показывает на большую коробку, доверху заполненную безделушками, — на первый взгляд целые вещи.       — Где он сам?       — Спит… Он так кричал, когда я начала собирать это все… А потом откопал среди мешков плюшевого медведя с оторванной ногой и ушел в кабинет. Думаю, что в нем сейчас примерно бутылка виски.       — Ты позвонила мне, чтобы я разобрался с пожитками в коробке?       — Да, ведь меня он бы сразу убил, если бы я решила вынести это. Извините, мистер Арлерт, я не хотела отвлекать вас, но…       — Он угрожал тебе?       — Нет! Нет, что вы… просто… мне так его жалко…       Киваю на дверь. Линда уходит, прихватив по пути несколько мешков. Она знает, что с остальным я справлюсь. Борюсь с желанием сходить проверить, как там Жан. Знаю, что ничем хорошим это не закончится. Я просижу с ним несколько часов, разглядывая посеревшую от бесконечной «болезни» кожу, а мусор так и останется неразобранным. Выпью его боль, обласкаю свои пальцы его волосами, изнежу свою щеку о его плечо, вдохну его полной грудью и опьянею сам, став временным счастливчиком, он ведь все равно не заметит. Но обесценивать труд домработницы не в моих интересах, так что сразу приступаю к делу.       Тащу коробку в гостиную, чтобы с комфортом расположиться на диване. Вторая спальня в этом доме принадлежала Ему. Всецело и полностью. Кирштайну даже запрещалось входить туда без стука и особого дозволения. Мне всегда казалось это странным, ведь обычно в первые несколько лет совместной жизни любовники предпочитают друг от друга не отлипать, но у партнера Жана на личное пространство и время для самореализации был свой особенный взгляд. У них был разный ритм жизни и разные спальни. Но все же они вместе спали. Вот такая ирония.       Первым в коробке обнаруживается банальный фотоальбом. Я точно знаю, что это альбом Кирштайна, потому что неоднократно видел его и фото, которые там хранятся. Некоторые из них даже были сделаны мной. Открываю обложку и слышу приятный для ушей треск бумаги. А дальше ощущаю первый болезненный укол прямо в сердце, потому что внутри — полная неразбериха. Некоторые страницы порезаны, часть карточек, которые точно были годами на одних и тех же местах, — отсутствует. Смотрю на развалины былой роскоши и подавляю вздох отчаяния и скорби.       Целые снимки навевают горсть непрошенных воспоминаний. Вот я в дурацкой новогодней шапке стою на фоне огромной ели в поместье Аккерманов и слишком широко улыбаюсь в камеру, чтобы верить, что эта улыбка действительно отражала мои эмоции на тот момент. Вот Жан и Бертольд на рыбалке с пойманной почти метровой рыбиной. Леви, снятый исподтишка с мороженым в руке. Микаса на берегу озера, читающая книгу. Фото со дня рождения Райнера несколько лет назад, на котором я сижу рядом с Жаном на деревянной лавке в саду. На снимке я обмахиваюсь шляпой и смотрю в небо, прищурившись, а он смотрит на меня и улыбается. Никогда раньше не видел эту карточку и даже вспомнить не в состоянии, кто мог ее сделать. Листаю альбом до конца, но не вижу Его. Ни одного ебаного снимка.       Их фотографии все семь лет, что они были вместе, засирали мне ленты соцсетей чуть ли не ежедневно. Первые полгода открытых встреч каждый из них выкладывал что-то и утром, и вечером. Совместные поездки, селфи со сбитым фокусом, фото еды, напитков, корешков билетов и все в таком же духе. В тот период я до конца осознал, что у любви есть еще одна темная сторона, помимо ревности. И называется она — зависть.       Вильгельм никогда не хотел скрывать отношения. Его семья к однополой любви относилась прохладно, но до открытой конфронтации, как у Кирштайнов, дело не доходило. Он не стеснялся ни меня, ни наших чувств, но все равно вынужден был играть по правилам, которые не придумывал сам. Сначала его забавляла скрытность, потом обижали мои отказы вывести его в свет, следом пугал Леви, не особо одобривший его, как мой выбор. Я смирился и расслабился, позволяя судьбе самой управлять нами, как марионетками, но Вилле не смирился. Отчасти поэтому регулярно бросал меня «безвозвратно и навсегда».       Так что открытости Жана и его партнера я отчаянно завидовал. Это я должен был быть там… везде. Везде, где был Кирштайн. Я должен был стоять по левую руку от него, лежать на соседнем шезлонге, сидеть напротив за обеденным столом. Это моя рука должна была быть в его руке, моя щека под его губами, мой висок на его плече. Мой силуэт под простыней на ложе в дорогом отеле, мой профиль в лучах закатного солнца на море, моя улыбка крупным планом и к моей щеке прижатая его ладонь. Я был жаден до размышлений об этом настолько, что иногда листал взад вперед их ленты целыми днями напролет.       Я просто хотел и до сих пор хочу быть тем, кого любят. Но для этого подходит не любой, вовсе не каждый. Только Жан. Много лет, сотни и тысячи часов своей жизни я мечтал, наконец, почувствовать, что Вилле всецело примерил на себя роль того, кто должен меня любить. Составлял списки аргументов, ставил галочки и сердечки, зачеркивал их и снова ставил, но так ни к чему и не пришел. И мой синеглазый холодный принц чувствовал это, но не мог со своей участью смириться. А я не мог до конца его отпустить. До сих пор не могу.       Бескрайняя одержимость. Зависимость сродни наркотической. Я все еще в плену, хоть и делал бессчетное количество подкопов, чтобы из него выбраться. Были и другие… разные, всякие. Похожие на Кирштайна и полные ему противоположности. Мужчины, разрывавшие меня на части, женщины, забывавшие на утро мое имя. В гуще пороков, в эпицентре греха, в пучине разочарования в самом себе и окружающих я барахтался несколько лет, изредка прерываясь на верность человеку, которому она никогда не была нужна. Не была нужна от меня. Я — тот самый пес, которого просто забыли где-то, а потом так и не забрали у нашедшего, хоть и видели объявление.       Достаю из коробки перчатки из тонкой кожи. Странно, я на Нем такие никогда не видел. Не его стиль. Жан же перчатки и вовсе не носил, предпочитая растирать ладони друг о друга и дышать на них, пряча в пальцах нос. Он всегда забавно извинялся за то, что ему холодно, но все равно упорно не утеплялся. Наверно хотел, чтобы кто-то его согрел. Кто-то, но не я. Обдать теплым дыханием его замерзшие пальцы, прижаться губами к ледяной скуле, засунуть руку в его карман, чтобы обхватить широкую ладонь своей. Ну, или хотя бы попытаться. Прижаться к нему, отдавая все накопленное тепло. Греть его телом, словами, лаской, трепетом, верой в него и восхищением. Это мог быть я. Мог быть я все гребаные годы. Но даже сейчас, когда он потерян и одинок, брошен всеми и раздавлен, мое тепло ему не нужно. А я бы отдал что угодно, чтобы получить от него даже отраву. Я бы жрал этот яд прямо с его рук, облизывая и заглатывая пальцы.       Если вы встретите голодного волка в лесу, считайте, что вам просто не повезло. Всегда есть охотник и жертва. Если охотника ведет голод, а не жажда власти, противостоять ему бесполезно. Эту истину мне удалось выучить еще в детстве. Я был чертовски голоден вот уже семнадцать лет, но моя жертва слишком умела, слишком опытна и неприступна, чтобы попасться. Даже сейчас, когда я имею абсолютную власть над ним, как над немощным и насквозь больным, мне не приблизиться к нему так, как я всем естеством жажду.       Нахожу карточки с одного из празднований его дня рождения. Тогда мы играли в викторину по детским сказкам, и мне вновь удалось всех перещеголять, однако, победа совершенно не обрадовала, ведь пришлось загадывать желание имениннику. Я хотел приберечь его до лучших времен, но бессовестная толпа вынудила не сдерживаться. Попросить его сказать то, что он никогда бы не решился без посторонней помощи, — было идеей глупой и странной. Но еще уязвимее я чувствовал себя после того, как он при всех сказал, что любит меня. Спешно добавив, что такого друга, как я, еще нужно заслужить.       До того, как стать полноценной сиделкой для взрослого, я был довольно частой добровольной нянькой для Эдди. В один момент он заболел историей о мальчике-который-выжил и хотел разговаривать только о заклинаниях, магических существах, зельях и подземельях. А я все никак не могу выяснить, под каким заклинанием до сих пор нахожусь сам. Оно явно непростительное и очень темное, иначе от меня давно бы уже ничего не осталось. Только пепел. А пока выпущенный прямо в кровь токсин поддерживает во мне жизнь, я готов страдать от его последствий. Но только если больше никто не будет задавать вопросы о том, не хочу ли я свести с собой счеты.       На одном из сеансов Зи спросила, думал ли я когда-нибудь о самоубийстве. Я ответил, что никогда. И это чистая правда, весь какой смысл думать о том, как лучше убить себя, если ты и так уже давно мертв? Мне некогда тратить на это драгоценное время.       Интересно, а когда он станет старым и уродливым, действие проклятия пройдет? Или я останусь обреченным до конца своих дней? Буду ли я любить его так же? Сильнее? Грубее? Или это закончится, как будто ничего и не было? Сотрется как красота и былая мощь? Нужно ли будет меня пытать, чтобы возродить все или, наконец, освободиться?       Чеки из кафе, фантики от иностранных шоколадок, привезенных из различных поездок, брелоки и магнитики, списки продуктов, составленные на французском, буклеты о выставках, распечатанные рецензии: в коробке много чего интересного. Но самое необычное и странное, что я там нахожу, — это стеклянный шар с Эйфелевой башней внутри, утопающей в розовом снегу, если его потрясти.       Кирштайн был примитивным в моем представлении, но не настолько. Едва подношу шар к мешку с мусором, собранным уже мной, как над головой раздается короткое и злобное:       — Нет!       Он стоит в арке, отделяющей гостиную от коридора, ведущего к спальням. В руках пострадавший медведь, на теле кроме старых тренировочных брюк с не отстирываемым пятном больше ничего. Тело сильное и манящее, даже после всех издевательств, которым он сам его подверг. Сексуальный, даже в бреду, желанный в нервозности. Жаркий. Душный. Не мой. Взгляд мутный, ржавый и полный бешенства. Рот влажный, искривленный, притягательный. Блять… Я знаю, какова его кожа на ощупь. Знаю, как сокращается его грудная клетка от биения сердца. Знаю его слезы на вкус. Сколько еще я выдержу?       — Кирштайн…       — Не смей ничего выбрасывать! Эту сучка Линда уже и так сунула везде свой нос! Я вас не звал!       — Послушай…       — Завались, Армин!       Он подходит ко мне и резко выхватывает шар из ладони. Ожидаемо, игрушка падает на пол и звучно разбивается, рассыпая по полу сотни мельчайших стеклянных осколков. Слышу нечеловеческий вой, вижу, как Жан падает на колени, отшвырнув медведя в сторону, и склоняется над останками сувенира, как над еще одним мертвым любовником.       — Твоя импульсивность не доведет до добра, — бормочу я и тут же задыхаюсь от страха, потому что Кирштайн хватает меня за ворот рубашки и приближает к своему лицу на минимально возможное расстояние.       — Если бы не ты, он был бы цел! — шипит он мне прямо в губы.       — Что ты несешь? — слабо отбиваясь, хриплю я.       — Твоя сраная вина… это все твоя вина… Все из-за тебя!!!       Он толкает меня прочь от себя и возвращается к шару. Аккуратно проводит пальцем по кривому обломку стекла, сохранившемуся на керамическом каркасе, тут же выпуская из тонкого пореза кровь.       — Кирштайн, что ты…       — Пошел вон…       — Что?       — Я сказал, пошел на хуй отсюда!       Слышу, как он плачет и шепчет что-то на французском, когда закрываю за собой дверь.       Дома меня встречает тотальная чистота и тишина. Смущенно оглядываю собственную квартиру, последние десять лет полную хоть какой-то жизни: разбросанных вещей в те моменты, когда Вилле жил со мной; беспорядка на кухне, практически не заканчивающегося; звуков музыки или кино, которые нравились моему маленькому скандинавскому дракону; запахов, принадлежащих ему. Вместо этого передо мной предстает мертвая пустота. Вакуум. Черная дыра. И одиноко стоящий в углу коридора мусорный мешок.       Вилле… Вилле… Вилле… Сказка, которая так и не стала былью. Звезда, подаренная мне когда-то судьбой, но не оцененная по достоинству. Мой щит и меч, моя печаль. Мой отпущенный грех. Моя свобода.       В тот момент, когда я четко понимаю, что он больше никогда не вернется, мир вокруг почему-то становится немного светлее.