Анатомия принадлежности

Июль, 2021

      Вечер выдается холодным и ветреным, но это не мешает мне медленно прогуливаться по берегу океана, слишком темного и нервного в последние несколько дней. Миром правит лето, но оно не способно отогреть израненное стужей сердце, как бы ни старалось. Душа требовала отдыха, но не получала его, в отличие от тела, которое без здорового сна и правильного питания просто подвело бы меня в какой-то момент. Поэтому я принял приглашение друга провести небольшой отпуск в доме его жены в одном из самых живописных мест Корнуолла.       От помощи по дому меня отстранили. Я был желанным гостем и занятным собеседником, которого паре отчаянно не хватало. Они вовсе не были затворниками, но шумные тусовки не любили, и я не могу их за это винить. Три дня из целой недели отдыха в приятной компании я уже израсходовал. Можно было бы взять полноценный отпуск и все накопившиеся дни отгулов, но я почему-то все еще берег их, бессмысленно на что-то надеясь. Лелея внутри себя мыслишки, что такого рода припасы пригодятся мне однажды для уединения с Жаном. Глупец.       Вода обжигает холодом ступни. Это было бы даже полезно, закаляйся я на постоянной основе, но сейчас риск подхватить простуду все же вынуждает слегка отступить, но не покинуть пляж. Закатное солнце прекрасно в своей простоте и изысканности, но я никогда не был поэтом или писателем, чтобы уметь красиво выражаться на эту тему.       Жан был. Писателем. Кем он является сейчас, сказать сложно, ведь за работой его никто не видел со дня аварии. Свой первый роман Кирштайн сотворил в Париже, будучи бесчестно брошенным Микасой. Мы узнали об этом уже после его возвращения в Лондон и как-то между делом, потому что публиковалась книга на французском, а писал он ее под дурацким псевдонимом. Но после приобретения определенного количества поклонников и широкого освещения романа в СМИ, Жан все же решился на повторное издание в Англии под своим именем. А дальше его подхватила нужная волна.       История, вышедшая из-под его пера, рассказывает о девушке, заключенной в темницу старинного особняка на окраине большого города в вымышленной стране. Эта страна похожа на нашу с той лишь разницей, что люди, живущие там, никогда не видели дневного света. Как будто Англия и ее серость — это солнечная сторона, а место, о котором пишет Кирштайн, — сторона Луны. Девушку зовут Лусинэ́, и она ни разу в своей жизни не покидала ворот поместья. Все, чем она занимается целыми сутками — это розы. Она сажает их, выращивает, собирает в букеты, разрывает бутоны на лепестки и варит варенье, делает розовую воду и эссенцию для лица. Она не знает, кто владеет особняком, кто является фактически ее хозяином. В доме нет зеркал, так что молодая Лусинэ́ даже ни разу не видела, как выглядит. Она смотрит по ночам на небо и просит у него ответов, но черное полотно угрюмо молчит и не дает ей подсказок, для чего именно девушка пришла в этот мир.       Магия романа заключается в том, что так до конца и не понятно, кто на самом деле живет в поместье и существует ли Лусинэ́ в принципе. Повествование идет то от ее лица, то от лица хозяина особняка — сурового и жестокого господина Арно́, влюбленного в розы, то от лица служанки по имени Фели́с, которая уже много лет не видела хозяина лично. Я очарован метафорой, протащенной Жаном через все строчки и раскрывающей свой бутон до конца только на последней странице, но большинство наших друзей даже не поняли, о чем именно он пишет.       За несколько лет он издал семь произведений. Еще несколько оставались набросками на компьютере, а что-то зависло на редактуре у издателя. Его фамилия была на слуху у всех, кто хоть как-то соприкасается с литературой. Больше в его работах не было никакого особенного волшебства, но стиль они имели уникальный и мало повторимый. Мрачные, тревожные и пугающие триллеры о жизни обычных людей, которые он с такой легкостью писал, не сползали с полок бестселлеров. Одна из кинокомпаний даже выкупила у него права на одну из книг для съемки сериала, но авария разрушила и это. После неудачного выступления полицейской пресслужбы на телевидении с Жаном отказались сотрудничать, как с лицом, замешанным в несчастном случае, повлекшем смерть человека. СМИ беспощадны даже к тем, кого восхваляют. Особенно к ним.       В его историях было столько огня, столько страсти. Они читались на одном дыхании. Главные герои умело втягивали читателя в свои ловушки, изумительно управляли им, заставляя влюбляться в себя и вставать на их сторону. И тем больнее было падать, ведь писал Жан только о психопатах. Таких же обычных людях, как все, кто встречается нам на пути каждый день.       Муж, манипулирующий своей женой. Красавец, уважаемый адвокат, пылкий любовник и идеальный отец. На деле: жесткий тиран, вынуждающий пассию постепенно сходить с ума. Врач-терапевт, желанная невеста для богатого политика, промышляющая убийствами партнеров по случайным связям. Девочка-подросток, шантажирующая своего учителя подброшенными ему интимными снимками: пигалица, держащая в руках власть над ни в чем не повинным человеком.       Он писал только о рядовых современниках. О тех, кто проходит мимо читателя на улице, кто сидит рядом с ним в кафе, кто закупается с ним в одних и тех же магазинах. Тех, кого не заподозришь. От осознания такой простой истины его романы становились еще более пугающими.       Я часто думал о том, почему он не пишет о любви в примитивном ее проявлении. Неужели ему ничего об этом неизвестно? Все отношения между героями были больными и полными отчаяния. В мире без чувства привязанности и нужности не выжить. Эта окружающая реальность рано или поздно превратится в выгребную яму, уж мне ли не знать. Неужели ему чего-то не хватало? Неужели за годы, когда он был кому-то нужен и важен, он так и не понял всю соль принадлежности другому человеку?       В последнее время я думаю о любви даже чаще, чем бывало обычно. Только вот высокого и чистого в этих мыслях мало. Это топь — глубокая и темная, из которой совершенно нет возможности выбраться. Мне бы хотелось наделить мысли о чувствах другой тональностью, но получается это только в том случае, если я думаю о Кирштайне, как о своем человеке. Целиком и полностью принадлежащим мне.       Каким бы он был, будь он моим? Осторожным в высказываниях, молчаливым. Милым, снисходительным и послушным. Тихим. Я очень плохо себе его представляю каким-то иным, не таким, как обычно. Он нравился мне всегда, даже в особой легкой и смущающей непосредственности. Не глупый или недалекий, как кто-то мог бы подумать исходя из моих воспоминаний о нем. Скорее просто приземленный и закрепившийся на определенной позиции, плененный определенным мнением. С ним интересно, он часто смеется. Смеялся. Я все еще не привык говорить о его достоинствах в прошедшем времени, ведь от него прежнего остается все меньше. Он тает, как восковая свеча, скатываясь в застывающие в процессе капли. Где-то внутри него все еще остались сгустки беззлобности, веселья, искренности и чистоты. Если я когда-нибудь смогу прорваться через стену недоверия и страхов, то обязательно их отыщу и вытащу на свет.       На самом деле, приземленным и недалеким все это время был я, ведь это мне отчаянно хотелось бы увидеть, как его голая кожа покрывается мурашками от удовольствия. Услышать, как он шумно вдыхает воздух, выпивая всю нежность, которую я готов ему предложить вот прямо сейчас. Я бы гладил его «гусиные» плечи и наслаждался тем, как он дышит мне в шею, хихикал от щекотки, когда его густые ресницы касались бы моей щеки, падал бы в безграничную глубину соблазнов от того, как он шептал бы мне в губы всякую ерунду о том, какой я замечательный в его глазах. Какой я податливый в его руках. Какой я откровенный в своих эмоциях. Чувствительный, доверчивый, сладкий.       Я уверен, что он жадный. До тактильности, до выражения эмоций через невербальные жесты. Он всегда был довольно вспыльчивым и эмоциональным, но отходчивым, однако, именно это подталкивает к мысли, что телесный контакт для него необходим, как механизм сброса излишка давления. Я бы упивался близостью с ним, ее всегда было бы мало. Мы уже вплотную подошли к тому возрасту, когда на первый план выходит чувственная составляющая отношений, а не физиология, но я понимаю, что, окажись он в моей власти, возвышенные и пафосные эмоции — последнее, о чем я думал бы.       Я бы выжирал его без остатка. Тело к телу, и уже больше ничего не нужно. Эти мысли всегда были ужасно смущающими и довольно подростковыми, а ведь я уже давно взрослый и состоявшийся человек. Уважаемый врач. Психопат.       Мне нравилось представлять себя рядом с ним другим. Не таким, каким меня привыкли видеть. Эти мысли были до хрипоты тревожными, ведь в них было больше правды, чем кто-то мог бы предположить. В них я был самим собой, тем, кого так тщательно прятал от окружающих. Таким меня не знал даже Вилле.       С Жаном я был бы очень трепетным. Кротким. Ленивым. Я бы валялся с ним в постели целый день, очерчивая линии его лица пальцами, пока он притворяется, что спит. Звонким, как капель, шелестящим, как весенняя трава, шумным, как этот океан. Открытым, соблазнительным, заигрывающим, безлимитным. Я бы стал его лучшим во всем.       — Армин!       Машу рукой в знак того, что услышал, как девушка зовет меня, и выдвигаюсь в сторону дома. Нас ждет чудесный ужин, теплые разговоры, мягкий смех, несколько бутылок вина. Если мне повезет, то и сегодняшний вечер обойдется без разговоров о Кирштайне. Если нет, возможно, я узнаю о своей головной боли что-нибудь новенькое.       Жену моего друга зовут Джуди. Невысокая блондинка с невероятно притягательными зелеными глазами. По-деревенски простая, приятная, кругленькая и пышущая жаром. Мне всегда нравились женщины такого типа: не повернутые на внешности модельки с булимией в качестве еще одного аксессуара к имиджу, не кофеиновые наркоманки, не сдвинутые на тему гламурного шика бляди. Джуди живая, настоящая, открытая и такая теплая, что хочется просто сдаться в ее объятия и мурчать, как кот. Она ласково гладит меня по плечу, приветствуя в дверном проеме, а следом хмурит брови и хлопает полотенцем по заднице, когда видит, что я пытаюсь пробраться в ванную комнату босиком.       — Надень тапки сейчас же, Армин! Нет ничего страшного в том, чтобы запачкать немного этот идеальный дом! Подумаешь, песок, — фыркает девушка и, подмигнув, исчезает в кухне.       Отряхиваю ступни от остатков песка и послушно надеваю тапки. В гостиной уже накрыт стол, горят свечи, а по воздуху плывет аромат запеченной утки. Стоит мне упасть на стул, как слышится звук откупоривания бутылки с вином.       — Твоя жена просто чудо, — выдыхаю я, получив свой бокал. — Завидовать не хорошо, но черт возьми…       — Я бы мог повздыхать, что ты мне льстишь, но не буду. Так и есть, — улыбается Марко, и все веснушки на его лице улыбаются вместе с ним.       Киваю и улыбаюсь в ответ. Ботт забросил выезды на раскопки несколько лет назад, решив посвятить себя работе в Британском музее. Послужной список позволил ему пробиться в управленческую среду и заниматься вопросами развития международных отношений в плане обмена культурными ценностями и прочей ерундой, в которой я совершенно не разбираюсь. В Лондоне он бывал лишь несколько дней в неделю, остальное время проводя на этом побережье и решая рабочие вопросы дистанционно. Ограничения, наложенные на нас пандемией, давно сняты, но многим слишком понравилось работать из дома. Мне такая роскошь была не по карману, так что привычка вести все дела дистанционно ко мне не приклеилась. Даже во время локдауна Кирштайн умудрялся влипать в неприятности, из которых его требовалось вытаскивать.       Джуди приносит ужин и несколько минут вокруг только и слышно, как лязгают друг о друга столовые приборы. Готовит девушка изумительно, что только добавляет этой семье бонусных баллов. Скромно улыбаюсь куску утки, насаженному на вилку, и подавляю очередное разочарование в самом себе. После трапезы Марко тянет меня курить на веранду.       — Как он?       — Бывало и лучше. Фазы сменяют друг друга слишком быстро, я не поспеваю за ним.       — Ты не обязан присматривать за тем, кто добровольно вычеркивает себя из жизни, — задумчиво произносит Ботт, глядя на разволновавшуюся еще больше воду.       — Угу, — киваю я, делая максимально глубокую затяжку.       — Я не хотел говорить о нем, но… Ох! Я даже полиции этого не рассказывал…       — Марко? — обеспокоенно шепчу я, разглядывая друга, который никогда не демонстрировал при мне такую панику.       — Мы мало общались в последнее время. Я имею в виду, до трагедии. Он часто был в разъездах, в отличие от меня, хотя раньше все было наоборот. Но… мы встретились случайно, примерно за три месяца до аварии, в аэропорту. Я летел в Париж на конференцию в Лувр, а он… в общем, как обычно. Он мотался туда к литературному агенту и родственникам, ты же в курсе?       — Конечно. И что?       — Естественно, мы разговорились. Он улыбался и всем видом показывал, как у него все хорошо, вот только… с ним было что-то не так, Армин. Он уходил от прямых вопросов об отношениях, ссылаясь на то, что стабильным женатикам обычно рассказывать о совместной жизни нечего. Мне показалось это странным, ведь женаты они не были, а сами отношения, хм…       — Были далеки от идеала, — заканчиваю мысль я и приступаю к новой сигарете.       — Да, именно. Может, я выскажу очень непопулярное мнение, но мне никогда особо их союз не нравился. Я не хочу сказать, что они плохо смотрелись вместе или что-то такое… или что кто-то кого-то обижал, но… Тебе никогда не чудилось, что они ненастоящие рядом друг с другом?       Дергаю плечами, но не выдаю вслух своих мыслей на этот счет. Отношения Кирштайна и его партнера казались мне красивыми внешне, но совершенно недоступными для изучения изнутри. Они сияли на любом мероприятии, записывали видео для общего чата, на которых частенько выглядели довольно развратно, как будто сообщение о сборе в выходные надо снимать сразу после безудержного секса. Общались всегда корректно и вежливо, никогда не ссорились при посторонних, но от этого веяло каким-то странным холодом. У меня было много наблюдений, и я даже готов был бы ими поделиться, но Марко совершенно точно не тот человек, с которым следует это делать. За годы тесной связи с Жаном я насмотрелся достаточно, чтобы сделать несколько десятков выводов. Когда-нибудь я наберусь смелости и поговорю об этом с Кирштайном лично.       — Думаю, что Он требовал от Жана сохранять некоторую неприкосновенность, поэтому…       — Да, ладно тебе, Армин… когда они только начали встречаться, мы оба знали об их отношениях все. Вплоть до любимых поз и того, сколько раз в день они занимаются сексом. Это, возможно, было секретом для большинства, но не для нас с тобой. Первое время Кирштайн был счастлив, хоть и испытывал кризис ориентации. Было очевидно, что ему не так просто принять то, что после стольких лет отношений с Микасой его компас поменял ориентир, особенно на фоне получения отказа выйти за него замуж. Я уверен, что он напридумывал себе много чего сверх того, что о нем говорили в тот период окружающие. Отношение его отца к ситуации делу не помогало, но каждых из них сделал выбор. Я только догадываться могу, как Жану пришлось тяжело, и я горжусь им за приверженность принципам, но сейчас речь не об этом. Тогда в аэропорту… он был несчастен. Его что-то очень тревожило.       — На что ты намекаешь?       — Мы оба разговаривали с полицией, не притворяйся, что не понимаешь меня. Дело закрыто из-за отсутствия прямых доказательств того, что Кирштайн умышленно врезался в грузовик, так? Всю историю случившегося мы знаем только со слов самого Жана, частично не помнящего события того дня, и полуслепого водителя грузовика, которого уже давно нужно было лишить лицензии из-за старости. Что если Шадис и Пиксис не так уж не правы в своих предположениях? Что если между Жаном и…       — Это бред, Марко! — несдержанно выкрикиваю я. — Даже если у ни были проблемы, даже если все вдруг пошло по пизде… неужели ты веришь, что Кирштайн смог бы… Он не такой!       — Не такой… но с ним что-то не так. Было еще до аварии.       — Не думаю, что их связывают какие-то мрачные секреты, если ты об этом. Ты решил поиграть в Шерлока?       — Неа. Но здоровый психически человек не будет писать такие книги. Любимый, любящий, уверенный в завтрашнем дне. Счастливый, радующийся солнцу за окном. Из него таким образом выходила боль, Армин. Ты, как никто другой, должен это понимать. Ты же самый близкий его человек! Всегда был и останешься. От него все отвернулись… даже я. Не буду говорить, что мне не стыдно, потому что это будет ложью. Стыдно, горько, обидно, но… он бы не принял меня так, как принимает тебя. Мы отдалились друг от друга, пока я по уши закапывался в песок, а он просиживал штаны в Кембриджской библиотеке. Я уже давно не знаю ни одной его тайны, ни одной постыдной мысли. Если так подумать, я никогда и не был его лучшим другом, как бы мне не хотелось утверждать обратное.       — К чему это все?       — Ты должен выяснить, что произошло с ним. Еще до аварии. Возможно, это даст ключ к решению его нынешних проблем. С ними обоими что-то было не так, — качает головой Марко.       Ничего не отвечаю. Смотрю на океан и сжимаю кулаки от невыносимой внутренней боли. Видимо, даже я до конца не понимаю, что такое настоящая близость.