Анатомия принадлежности

Апрель, 2021

      — Он не приедет, Армин. Глупо было надеяться, — бормочет Райнер, выпуская в небо сигаретный дым.       — У него была ремиссия, — нахмурившись, отвечаю я. — Несколько недель тотальной трезвости. Микаса контролировала его целыми днями и клянется, что он не приближался к спиртному. Пару раз она даже заставала его в кабинете за рабочим столом, вот только что он там делал — не понятно. Вряд ли писал…       — Он так и не был у психоаналитика?       — Нет. Манон уже опустила руки.       — А ты когда опустишь? — вздыхает Браун. — Он не заслуживает того, что ты для него делаешь, Армин. Ты организовал для него этот вечер, а он что? Где он? Опять сорвался и бухает в очередной подворотне? Нюхает, курит или, черт его дери, колется? Я не романтик и не верю, что депрессию можно побороть самостоятельно. Но и не врач, так что…       — Можно, если ставишь перед собой такую цель. У него цели нет, но есть улучшения. Я верю, что…       — А я нет! Если бы он хоть немного уважал тебя, то был бы сейчас здесь, а не неизвестно где, — фыркает Райнер. — Эдди, зайка, ты как добрался сюда?       — Я искал мистера Армина, — уверенно выдает подошедший к нам Эдвард и вопросительно смотрит на меня, ожидая решения.       — Пойдем, — улыбаюсь я и хлопаю его по плечу, на что мальчишка не может сдержать радости и как маленький крольчонок подпрыгивает.       Браун кивает нам и направляется в дом, где уже несколько часов наши друзья отмечают день рождения Кирштайна без виновника торжества. Он просто не явился на вечеринку, которую я тщательно организовывал в надежде, что компания школьных друзей и поддержка, которую они смогут ему оказать, хоть немного помогут ему придерживаться выбранного в сторону выздоровления курса. Но и эти мои ожидания успехом не увенчались.       — Почему папа сказал, что мы не сможем поесть торт в ближайшие несколько часов? — угрюмо спрашивает Эдди.       — Думаю, что это правило уже отменилось, малыш. Как только закончим прогулку, сразу отправимся за тортом, — воодушевленно произношу я, всеми силами стараясь не дать тревоге выйти наружу даже через голос.       Мы идем вдоль берега озера, на котором стоит коттедж, снятый мной и Райнером для проведения торжества. Живописное место в соседнем графстве, достаточно уединенное, чтобы не тревожить редких соседей, слегка мрачное, но подходящее для компании людей, желающих отдохнуть от городской суеты, используя приятный повод. Брауны взяли с собой Эдди, Спрингеры — трехлетнюю Ванессу. А я вооружился поддержкой Микасы, но, кажется, нервничает она гораздо сильнее, чем я.       — Почему он не приехал?       — Кто?       — Мистер, ради которого мы здесь собрались. Я слышал, как крестный обсуждал это с мамой.       — Наверно, ему помешали какие-то очень важные дела, малыш. У взрослых такое бывает.       — Мама сказала, что это признак невоспитанности, — со знанием дела выдает Эдди, пиная по пути камешки.       — Произнеси это слово по буквам, дружок, — устало выдыхаю я и стискиваю пальчики мальчика, резко всунутые в мою ладонь.       Он сосредоточенно проговаривает слово по буквам, умудрившись не ошибиться. Эдвард — ребенок смышленый, начитанный и открытый ко всему новому. Энни много сил и времени тратит на его обучение, отдает всю себя школе, в которой парень учится, решая проблемы родительского комитета, старается занять его свободное время различными занятиями типа верховой езды и французского, выращивая из сына завидную партию для дочери какого-нибудь доморощенного аристократа. Забывая о том, что он все еще ребенок, которому иногда хочется побыть просто милым и организовать какую-нибудь шалость.       Обходим небольшое озеро по кругу и почти уже выруливаем к насыпной дорожке, ведущей к дому, как я вижу выбежавшую на крыльцо Микасу, облаченную в не по погоде тонкое платье и объемный красный шарф, в несколько слоев намотанный на шею. Она машет нам, истерично и агрессивно, и мне приходится подхватить Эдди на руки, чтобы добраться до подруги быстрее.       — Что случилось?! — выдыхаю я, аккуратно поставив мальчика на ноги и жестом велев ему идти в дом. — Что-то с анализами?       — Нет, — выдыхает Микаса, пряча нос в шарф. — Нет, с ними все в порядке… во всяком случае, Леви не звонил мне. Я просто…       — Что, Мика? Не заводи меня!       — Я дозвонилась до Жана. И он… кажется… не трезв.       — Это не удивительно, — шиплю я, — в противном случае, он был бы здесь.       — Я переживаю… судя по звукам на фоне, он не один, хотя утверждает, что находится дома.       — Пусть, — обреченно произношу я, потирая переносицу.       — Я, наверно, поеду к нему. Проверю…       — Нет, не поедешь. Не поедешь! Хватит с нас этого дерьма.       — Но, Армин…       — Я сказал — нет! Отдохни, повеселись, нажрись торта и прочей запрещенки, пока брат не видит. Расслабься, в конце концов…       — Значит, ты поедешь?       Стискиваю виски, пытаясь сдержать накатывающую волнами мигрень, и киваю. Конечно, поеду. Брошу все, что пытался сделать красиво в последние недели, оставлю недовольным маленького Эдди, награжу себя несколькими сочувственными взглядами друзей и снова начну изображать Мать Терезу. Мне не привыкать лишать себя удовольствия ради мнимого благополучия человека, который никогда старания в свою сторону не оценит.       Сажусь в машину и зачем-то звоню Манон. Не спрашиваю ничего про ее сына и не говорю, что он не явился на вечеринку, когда она подтверждает мои догадки о том, что он солгал ей, что проведет этот вечер с нами. Дорога до его квартиры занимает всего полтора часа, и я благодарю все божественные сущности, что мигрени не удалось меня победить в этот раз. Киваю привратнику и тащусь на нужный мне этаж пешком. Выглядит как наказание, вот только за что именно я клеймлю себя — не понятно.       В холле темно. Вижу, как тусклый свет озаряет пространство открытой гостиной, и иду туда, словно летящий на смертоносный огонь мотылек. Играет джаз, который Жан никогда не слушал, а на диване растянуто тело с зажатым в кулаке стаканом виски, Кирштайну не принадлежащее. Сглатываю ком в горле и едва слышно произношу:       — Ты когда приехал?       — А это важно? Позавчера.       — Почему не позвонил?       — А должен был?       Качаю головой и сажусь в кресло напротив. Тянусь рукой к бутылке, стоящей на столе, разделяющим меня и моего собеседника, но передумываю и откидываюсь на спинку. Мнусь, прежде чем достать из кармана сигареты. Все же неприятная привычка пустила во мне свои корни.       — Где он?       — Спит. Пойдешь проверять? — хмыкает Эрен, и я только сейчас по-настоящему обращаю на него внимание.       В последний раз мы виделись на похоронах. Он и без того редко приезжал домой, плотно обосновавшись в Париже, и с удовольствием пропустил бы и тот повод, но, видимо, зов совести оказался сильнее. Годы жизни заграницей оставили на Йегере свой отпечаток: внешне он стал мало походить на себя прежнего, но от этого только улучшился, стал еще прекраснее.       Он отрастил волосы, и теперь каштановая едва волнистая грива доходит ему почти до лопаток, а более короткие пряди у лица красиво обрамляют его. Он стал суше и худее, как и подобает человеку, занятому в индустрии искусств, хотя работал он все это время не с модельками, а с настоящими предметами мировой культуры, если речь шла о галерее, в которой он все еще числился сотрудником, и с архитектурой, если говорить о фотографиях, которыми он по-настоящему зарабатывал на жизнь. Еще со студенчества он увлекся татуировками, так что теперь большую часть его тела украшают различные изображения, умело перекликающиеся между собой. С момента нашей последней встречи он успел полностью забить какой-то жутью шею, так что в темноте гостиной Кирштайна кажется, что на нем надета водолазка, хоть он и сидит передо мной топлес.       Жилистый, точеный, обманчиво плавный, притягательный. Светло-оливковая кожа, покрытая разноцветными вензелями, в скудном освещении окутана призывными тенями, все изгибы нарочито вульгарны и чрезмерно сексуальны. Пожалуй, если рассматривать Эрена с точки зрения привлекательности, то он действительно был одним из самых манящих мужчин, которых я когда-либо на своем пути встречал. Его хотелось, иррационально и необдуманно, но за банальным желанием удовлетвориться с его помощью больше никогда и ничего не стояло. Мы перестали быть близкими друзьями еще с того момента, как закончилась школа. Мы потеряли друг друга в череде неудач и взлетов, среди текстовых посланий, сообщающих и сразу обо всем, и ни о чем, в расстоянии, отделявшем нас друг от друга. И глупые желания, которые могли бы укрепиться в грудной клетке плотнее, вместе с этим заглохли тоже, так и не дав ни одной скупой фантазии найти выход. Однако я все еще не лишен зрения и понимаю, что такая штучка, как Йегер, при желании своего не упустит.       Его язвительность и ядовитость полностью захватили то нежное и светлое, что когда-то имело место быть внутри. Теперь он едкий, зловонный и огнедышащий, убивающий одним взглядом, бесящий своим присутствием, и от того только более притягательный. Уверен, что в Париже у него отбоя нет от ухажеров. Он не распространяется об этой стороне жизни, и никогда не представлял нашей тусовке никого, кого смело бы мог назвать своим партнером, но вообразить себе отсутствие личной привязанности у настолько желанной сучки просто невозможно.       — Ты в курсе, что мы ждали его на вечеринку?       — В курсе.       — Почему тогда не приехали? Тебя все тоже были бы рады видеть. Мог бы сообщить, что собираешься в Лондон, я бы…       — Ой, Армин, хватит. Не лечи мне несуществующие болезни, окей? Кто был бы рад меня видеть? Марко? А, может, Брауны? Не смеши! У меня тоже был день рождения, помнишь? Да, ты помнишь, потому что был чуть ли не единственным, кто удосужился меня поздравить. Я решил сделать себе подарок и приехал домой. Кирштайн решил сделать себе подарок и отметить праздник без квочки в лице тебя, истерички в лице Микасы и без присутствия людей, которым брезгливо даже воздухом с ним одним дышать, не то, что сидеть за одним столом. Ты вот умный, но таких банальных вещей не понимаешь.       — Поэтому ты решил скрасить его вечер собой? Тем, кто не брезгует. Вы пили?       — Нет, смотрели, как пьют другие! Ты шутишь или что?!       — Ты знаешь, что ему нельзя, Эрен! И все равно…       — Я знаю, что он уже опух от твоей жалости. От никому не нужной заботы. От вездесущей матери и Микасы, которая вваливается сюда без повода тогда, когда ей удобно. Не думаешь, что вам давно пора было оставить его в покое?       — У него была ремиссия…       — Ах, ну, конечно… Волшебное, бля, слово: ремиссия, — фыркает Эрен и встает с дивана.       Потягивается, как кот, изящно и плавно, собирает волосы в пучок на макушке. Подхватывает с дивана футболку и натягивает на туловище. Что-то бормочет под нос, собирает грязные стаканы, остатки закусок, пепельницу, полную окурков, и тащит все на кухню, тьма которой поглощает его силуэт.       Йегер всегда был махровым эгоистом. Дождаться от него помощи или теплого слова было нереально даже в детстве, когда пелена жизненных разочарований широко улыбавшегося мальчишку еще не тронула. Он всегда был надменен и холоден, что привлекало внимание эротического порядка, но отталкивало от него людей, ищущих в его личности банальное сочувствие и поддержку. Он называл себя другом Жана, однако, ни разу не приехал к нему в больницу после аварии. Он попросил отца организовать для Кирштайна реабилитацию, но сам даже не позвонил в тот период времени ни мне, ни ему, ни Микасе, чтобы справиться о том, как идут дела. А сейчас он является в только начавшую приходить в себя жизнь Жана и топчется там, как хозяин, заставляя сорняки все глубже проникать в почву.       — Где ты остановился? — спрашиваю я, догоняя его в кухне и включая свет.       — У меня здесь дом и две квартиры, Армин, если ты не забыл, — хмыкает он, нагружая грязной посудой мойку.       — Когда уезжаешь обратно?       — Еще не решил. А что? Уже гонишь меня? — ядовито скалится он, повернувшись в мою сторону. — Я еще не успел наследить на идеальном ковре твоей заботы о нем, дорогуша. То, что мы сегодня немножко выпили в культурной компании в баре, — не делает меня преступником, не находишь?       Сжимаю кулаки, силясь не вмазать одним из них четко по красивой челюсти. Йегер возвышается надо мной с видом победителя по жизни, того, кто вытащил все счастливые лотерейные билеты, просто баловня судьбы и отличника. Он привык недооценивать меня, как и многие другие, привык, что я скорее промолчу и отступлю, чем ввяжусь в спор или драку. Но это доказывает только то, что он совершенно меня не знает.       — Уходи. И больше до конца своего чудесного отпуска здесь не появляйся.       — Что ты сказал? — удивленно выдает он, слегка подавшись вперед.       — Я сказал, чтобы ты шел отсюда на хер, Эрен, — бесцветно повторяю я, смотря в его солнечное сплетение. — Ты только и умеешь, что разрушать. Тебе плевать на все, кроме своего собственного «Я». Ты не появляешься здесь годами, забывая о том, как много когда-то для тебя значили эти места и люди, наполнившие однажды твою жизнь смыслом, но стоит тебе вломиться на территорию, за которой кто-то заботливо ухаживал все это время, как все идет по пизде.       — Ты забываешься… — злобно выдыхает он, но я уже ничего не слышу.       Возвращаюсь в гостиную, чтобы выключить аудиосистему и поправить диванные подушки. Слышу тяжелые шаги за спиной, но даже ухом не веду, когда Йегер в красках начинает рассказывать, в чем я все эти годы был неправ. Из него хлещет отрава, как бурлящая лава, оскорбления личности переплетаются с оценочными суждениями поступков, а рациональности и искренности в этих словах столько же, сколько в нем самом доброты. То есть — нисколько.       Он шипит и явно демонстрирует, что готов кусаться, а я лишь молча наблюдаю за его неконтролируемым приступом агрессии. Ему обидно быть сброшенным с пьедестала, а мне осточертело наблюдать его в этих стенах. Похоже, счастливчику Эрену Йегеру еще не приходилось по-настоящему больно падать, раз такая мелочь, как текущая ссора, настолько выбивает его из колеи. Ухмыляюсь самому себе и жестом показываю ему на выход. Глотаю выпущенные в меня оскорбления на трех доступных Эрену для воспроизведения ртом языках, и блокирую дверь изнутри.       И по-настоящему успокаиваюсь только тогда, когда меня полностью поглощает установившаяся в квартире тишина.       Захожу в спальню и морщу нос. Пробираюсь к окну, чтобы впустить в помещение свежий воздух. Закрываю шторы, чтобы утром нас не потревожил солнечный свет. Подхожу к кровати и грубо вздыхаю.       Жан лежит на постели в грязных джинсах, старом растянутом лонгсливе и кроссовках, вымазанных в чем-то непонятном. Поборов тошноту, стаскиваю с него обувь и отбрасываю в сторону. Переворачиваю его самого с живота на спину, качаю головой, когда вижу, что джинсы расстегнуты, снимаю его с них и отправляю к почившим на полу кроссовкам. Завтра я соберу очередной мусорный мешок, мне не привыкать.       Достаю из шкафа еще одно одеяло, потому что приподнять такую тушу и вытащить из-под него что-то не представляется возможным. Пока вожусь с пододеяльником, Кирштайн переворачивается на бок и съеживается от холода.       — Потерпи немного… — шепчу я, в надежде, что хотя бы часть его больного сознания меня слышит.       Заканчиваю с одеялом, аккуратно накрываю им своего подопечного. Раздеваюсь сам и скольжу под прохладную ткань. Выдерживаю несколько минут на расстоянии, а после прижимаю ладонь между его лопаток и аккуратно провожу пальцами к шее, считая позвонки. Он шумно выдыхает и расслабляется, а я закусываю губу, чтобы не издать ни единого лишнего звука.       Двигаюсь ближе, опоясываю его рукой. Отсчитываю пальцами пульс, дублируя его ударами по груди. Прижимаюсь носом к его плечу, долго и мучительно вдыхаю его запах. Улавливаю ароматы чужие, но стараюсь не придавать им значения. Едва касаюсь губами кожи его шеи и сжимаю их от неожиданности, когда его ладонь накрывает мою и подтягивает руку к лицу. Он проводит моими пальцами по своей щеке, зарывается в них носом и шепчет:       — Как я рад, что это именно ты.       И мгновенно проваливается в сон, оставляя меня с очередной кровоточащей засечкой на сердце.