Анатомия принадлежности

Февраль, 2017

      Идея провести день всех влюбленных вместе выплыла из светлой головы убежденного холостяка Бертольда. Будучи свободным и легким на подъем, он счел необходимым собраться под одной крышей именно в тот период времени, когда парочки должны быть особенно поглощены друг другом. Заметно уставшие от семейной жизни в целом Райнер и Энни идею оголтело поддержали, а остальные подтянулись от нечего делать. Я оказался заложником обещаний, данных когда-то Браунам, о том, что не брошу их семью в любой беде и преспокойно направлюсь за ними в первый попавшийся адский котел, так что выбора, где именно проводить этот незамысловатый праздник, у меня не было. Вилле, естественно, смертельно на меня обиделся за то, что я не взял его с собой, хотя формально праздник должен был состояться через несколько дней, и мы планировали провести его в одной постели.       Вытираю, кажется, миллионный по счету бокал и бесцельно таращусь в окно, расположенное напротив рабочей поверхности в небольшой кухне Спрингеров, объединивших нас сегодня под крышей их небольшой усадьбы. За скромным забором раскинулись невероятных размеров угодья, сейчас припорошенные девственно-чистым снегом, и я пытаюсь побороть в себе желание на все наплевать и броситься с разбегу в поле. Возможно, такая оздоровительная пробежка вылечила бы очередную мою мигрень.       — Кузнечик, там уже готово мясо, хватит возиться! — кричит мне с примыкающей к кухне веранды Жан. — Я отложил тебе несколько кусочков грудки, но у Саши, кажется, на них есть определенные планы! Выходи!       — Иду… — ворчу я и выключаю воду.       Бо́льшая часть мужчин играет в снежки перед входом в дом. На закрытой стороне веранды, вольготно расположившись в плетеном кресле и укутавшись почти с головой в шотландский плед, сидит Эрен. Рядом с ним у стола хлопочут Саша и Микаса. Энни сражается в смертельном бою против собственного мужа, что я нахожу довольно ироничным, если учесть повод, по которому мы все явились сюда.       — Твоя курица, — кивает подбородком Йегер на тарелку с аппетитно поджаренной на гриле грудкой. — Мне велено было охранять ее так, как даже Пушок не охранял Философский камень.       — Стало быть, ты не особо напрягался, — хмыкаю я и усаживаюсь рядом с ним на плюшевое кресло-грушу, которое Райнер таскал с собой в любую поездку.       Эрен перебрасывает мне краешек пледа, и мы жмемся ближе друг к другу, чтобы не тратить тепло зря. Беру кусочек курицы и с наслаждением засовываю в рот. Не успеваю подумать о вкусе, как слышу:       — Меня тошнит от них, — цедит он, прикуривая.       Микаса смотрит на нас осуждающе, но сдается, стоит Йегеру сально ей подмигнуть. Девушки уходят к грилю, стоящему на открытой стороне веранды, и садятся вокруг Конни, колдующим над очередной порцией мяса.       — От кого? — бездумно переспрашиваю я, практически не жуя заглотив последний отложенный для меня кусочек.       — От Кирштайна и Фостера. Как два подростка-переростка все никак не могут остепениться.       Невольно перевожу взгляд на беснующуюся толпу и вычленяю два силуэта, не отлипающих друг от друга. Секунда — и парочка валится в снег. Еще одна — и их губы соединяются в слишком интимном для всеобщего обозрения поцелуе. Вижу, как Флок отчаянно заглатывает язык Жана и тянет его на себя, как будто вокруг них действительно никого нет, и стискиваю на коленях кулаки. Хорошо, что даже Йегер этого не увидит.       Как мне стало известно практически сразу после первого дня рождения Эдди, Флок и Жан начали встречаться благодаря случайности. Был точно такой же февраль, промозглый и прогорклый, а они оба были на вечеринке по поводу запуска крупного литературного проекта в сети. Кирштайна пригласили туда, как подающего надежды писателя, а Фостер почивал на лаврах создателя сайта для размещения работ. Бурное веселье внезапно закончилось постелью, чего ни один из них никак не мог ожидать заранее, а утро принесло не только удивление сложившимся обстоятельствам, но и неловкое признание Флока в том, что он всегда был к Жану неравнодушен. Все еще обиженный на весь белый свет в лице Микасы Кирштайн почему-то решил воспользоваться шансом по-своему и предложил новоиспеченному любовнику попробовать начать встречаться, но пока попридержать отношения в тайне, чтобы подготовиться к озвучиванию этой новости мне. Окрыленный открывшимися возможностями Фостер согласен был абсолютно на все условия.       Все начиналось, как какая-то шутка, но их отношениям буквально на днях исполнилось уже пять лет. Они не расставались дольше, чем на несколько дней, на все мероприятия приходили только вместе. Не было известно, что творится за закрытыми дверьми квартиры Кирштайна, в которой они живут все это время, но никому никогда не приходило в голову, что эти двое расстанутся когда-то добровольно. Без вмешательства потусторонних сил или трагедии.       — Им идет быть вместе, — отвечаю я и отворачиваюсь от разгорающейся посреди растоптанного снега страсти.       — Думаешь? — хмыкает Эрен, напротив не сводя с парочки взгляда.       — Они гармонично смотрятся…       — Хах… мой отец их не различает.       — Чего?       — Что слышал. Говорит, что они как двойняшки. Один типаж, конституция. Даже прически стали похожие носить, близнецы, блять, — злобно хихикает Эрен и прикуривает новую сигарету.       Я не совсем с ним согласен, поэтому решаю не вступать в полемику на эту тему. О достоинствах Кирштайна в моих глазах и так все известно, но Фостер вовсе не пытался быть на него похожим. Они действительно имеют один типаж, но все же Флок обладает какой-то уникальной притягательностью. Мой дедушка назвал бы это отрицательной харизмой.       Высокий, стройный, очень поджарый и жилистый Фостер был всегда абсолютно безупречен внешне. Идеальная укладка в любую погоду, с умом подобранные к особенностям фигуры вещи, дорогие аксессуары и парфюм. Тоненький, но лишенный женственности, обтекаемый и плавный, но имеющий завидную твердость мышц, грациозный, но в меру, необузданный и дикий: на него всегда обращали внимание, к нему всегда стремились, его однозначно хотели. Но, стоило только подобраться к такой завидной игрушке поближе, весь его утонченный образ рассыпался на глазах, меняясь на лик невоспитанного и капризного ребенка, запертого в чертовски привлекательном теле. Он мог ничего не говорить и не делать, но даже стоять рядом с ним было дискомфортно. Рационального объяснения данному феномену не было, а с годами я понял, что эта магия действует абсолютно на всех, кроме Жана. Наверно, он действительно безумно это исчадие ада любит.       Фостер получил образование в Штатах. Изначально поступление в Калифорнийский университет было спором с Бертольдом, утверждавшим, что Фостеру не хватит ни ума, ни навыков, чтобы урвать свой кусок этого заманчивого пирога, но случилось так, что ту битву он проиграл. Флок блестяще прошел собеседование и был зачислен на курс даже раньше, чем сам Гувер. А к концу обучения имел в послужном списке регалий больше, чем Берт, всегда отличавшийся знаниями.       Они обосновались в Силиконовой долине и несколько лет работали там в одной из корпораций, занимающейся разработкой компьютерных игр. Вскоре Гувера переманила контора на родине, выпускающая программное обеспечение для сети ресторанов быстрого питания, разбросавшей свои точки по всей стране, и он утянул друга за собой, вернув таким образом их обоих в Лондон. Они до сих пор развиваются в своей карьере, что не мешает, однако, Фостеру брать в работу и сторонние проекты. Литературный сайт, объединивший его с Кирштайном, был только лишь стартом.       Флок создал свой капитал и не зависел от родительских средств. Он был воистину самым успешным из нас, но в недостатках имел то, что жутко своими завоеваниями гордился. Ни одна встреча не проходила без того, чтобы Фостеру не спели очередную оду, чтобы он не выпендрился новой покупкой или подарком, сделанным Жану, без хвастовства очередным купленным автомобилем, в котором все равно никто не будет ездить, потому что они оба парня были страсть как привязаны к рухляди Кирштайна и иногда даже шуточно дрались за возможность сесть за руль видавшей виды Mini. Это раздражало абсолютно каждого в компании, но в лицо свое недовольство мог высказать только Йегер, слишком редко становившийся свидетелем происходящего, чтобы это являлось проблемой.       — Леви считает, что Кирштайн несчастен рядом с Флоком.       — Откуда Леви может быть что-то об этом известно? — удивленно приподнимает бровь Эрен. — Они никогда не были в одной компании, за исключением нашего школьного выпускного. И то совместным времяпрепровождением это назвать можно с большой натяжкой. Это не значит, что я не согласен с его выводами, но на основании чего он их делал?       Медленно моргаю, как только что проснувшийся филин. Йегер прав: Аккерман никак не мог видеть их взаимодействие просто потому, что до прошлого года Жан не появлялся в особняке из-за ссоры с Микасой. Они помирились в тот его день рождения, когда мне велено было нарядиться Мартовским Зайцем, а госпоже Аккерман изображать Червонную Королеву. С тех пор Кирштайн несколько раз бывал в поместье, но всегда один, а признание Леви в их постыдной связи случилось задолго до этого. В виске стучит пульс, сердце пронзает острая игла обиды и непонимания. Аккерман мог знать подробности отношения Жана и Флока только от самого Кирштайна. Это значит только то, что они встречались. Тайно, наедине, там, где никто не узнает. Когда? Зачем? Как часто?       — Не знаю, — выдыхаю я.       — Не могу не согласиться, что для Кирштайна эта связь — золотая клетка. Не в том смысле, что Флок содержит его, требуя взамен душу и тело… Он просто заперт в установках, которые Фостер ему навязал. Хоть со стороны они и кажутся реализованной завидной мечтой.       — Например? — зачем-то спрашиваю я, хотя прекрасно понимаю, о чем Йегер говорит.       — Например? — фыркает Эрен. — Например, запрет ездить к французскому агенту чаще нескольких раз в год. Флок считает, что Жану следовало бы делать особенный упор на местное издательство, а не кормить заграницу. Что его книги гораздо более применимы к британским реалиям, чем жизни лягушатников. Что в переводе они многое теряют, а нации устриц и круассанов неплохо было бы подучить единственный международный язык, чтобы читать гениальные творения мсье Жана Кирштайна в оригинале. Это самый банальный пример, но очень показательный.       — Ты не согласен?       — А ты согласен?! Я живу в Париже уже больше десяти лет, Армин. И за это время я выучил одну простую истину: талант нельзя запереть в четырех стенах. Он будет биться и проситься на волю. Его будет разрывать противоречия и паника, но свою уникальность необходимо сеять по миру, а не зарывать в погост в месте, «где ты пригодился». Кирштайн — француз, спешу тебе напомнить. Для него сраная Сена — место особенной подзарядки. Я знаю, о чем говорю…       — Вы часто видитесь, когда он приезжает?       — У нас нет на это времени. Если я свободен, то иногда встречаю его в аэропорту или провожаю. Максимум, что мы можем себе позволить, — это небольшой кофе-брейк перед тем, как начнется регистрация на рейс или мне позвонит заказчик. Он никогда не задерживается дольше, чем на два-три дня, а приезжает обычно тогда, когда мне вздохнуть лишний раз некогда. Может быть из-за того, что мы так редко встречаемся, я вижу то, что не видите вы. Мы с ним не друзья… и никогда не были, если так подумать. Наверно поэтому я оцениваю его более трезво.       — И что же ты видишь? — спрашиваю я, наблюдая, как Жан катает Флока на спине, носясь по тому самому полю, которое так приглянулось мне в окне.       — Ты читал его роман об одержимости?       — «Голоса в моей голове: исповедь пастора Луки́»?       — Он самый. Помнишь сюжет?       — Юноша устраивается работать библиотекарем в крупную католическую семинарию и знакомится там с преподавателем — действующим пастором небольшой церкви.       — Тебя ничего не смущает в этом?       — А должно?       — Обычно в семинариях все рядовые должности уже заняты церковниками. На должность библиотекаря скорее взяли бы семинариста-отличника или кого-то из паствы, но точно не абсолютно левого человека с улицы, который даже не знает, какому именно богу молятся в лоне принадлежащей учебному заведению церкви.       — К чему ты ведешь?       — Тома́, библиотекарь, оказался в этом месте неслучайно. Он — психопат, убивший членов своей семьи, но так и не подвергшийся суду, но пастор Лука́ видит в нем якобы бесов, а не психическое расстройство. В конце романа мы узнаем, что настоящим психом был именно священнослужитель, заманивший парня в свои силки и измывавшийся над ним почти тридцать страниц финала. Лично я вижу в этой истории аллюзию на то, что происходит в жизни Жана.       — Считаешь, что Фостер — живое воплощение пастора из романа?       — Ну, не в такой жесткой форме, но да. Он воспользовался моментом, когда Кирштайн был абсолютно уязвим. Предложил ему себя, как демон, желающий через тело поглотить душу. Обосновался там и теперь управляет целым живым организмом так, как ему того хочется. Он манипулирует им, контролирует каждое слово и шаг, лишает его «сладкого» в качестве воспитательной меры и только и делает, что лоббирует в их отношениях свои интересы. Из последнего, что мне стало известно, Фостер даже цвет штор отстаивает до истерики, а уж про что-то покрупнее и говорить не приходится. Что мешает ему дрочить на шторы в собственном доме — не понятно. То, что он в принципе пускает Жана отдыхать с нами, пусть и в своем обществе, — большая удача.       — Звучит крайне дико, Эрен. А как же любовь? Посмотри на них… Жан же…       — Они друг другу не принадлежат, Армин. Во всяком случае так, как обычно принято представлять привязанность. Не могу разгадать, что держит Кирштайна рядом с этим… кхм… Но явно что-то очень неприятное и скользкое. Прямо как сам Фостер.       Йегер ведет плечами и берет в руку бокал. Предлагает мне чокнуться, празднуя непонятно что. Делаю глоток вина и морщусь, а следом прикидываю, смогу ли добраться до дома сегодня или головную боль придется пережидать в гостевой спальне Спрингеров.       — Почему ты один? — внезапно спрашивает Йегер.       — Не знаю.       — Неужели у тебя никого нет? Слабо верится, — щелкает он языком, придирчиво оглядывая мое лицо.       — Это касается только меня одного, Эрен. А ты? Почему ты никогда не знакомил нас с половиной?       Йегер усмехается и качает головой. Залпом допивает вино и звучно ставит бокал на стол. Вытирает рот тыльной стороной ладони и выдает, не глядя мне в глаза:       — А я тоже одержим, Армин. Вот только пастора для изгнания из души бесов у меня на примете нет. Можно сказать, что я продал душу дьяволу в обмен на талант, и это делает меня в определенной степени счастливым.       Киваю и больше ничего не спрашиваю. Микаса приносит тарелки с едой, Саша зовет всех к столу. Нам приходится переместиться на противоположную сторону стола, чтобы освободить Райнеру и Бертольду кресла.       — Сколько времени ты уже болен? Ты же врач… неужели за столько лет так и не смог найти правильное лекарство? Может быть, вовсе не им нужна какая-то помощь? — шепчет Эрен мне в ухо и кивает на приближающуюся к нам сладкую парочку, с ног до головы вывалянную в снегу.       — Не неси чепухи, — хриплю в ответ я и опускаю взгляд, когда Жан усаживается напротив меня.       Обед проносится мимо. Я забываю есть, пить, впрочем, тоже, и стараюсь не смотреть никуда, кроме собственных уложенных на стол ладоней, теребящих салфетку. Йегер сегодня в ударе и травит байки, вынуждая компанию сотрясаться от смеха, и среди общего шума я слышу нежный хохот Кирштайна, порядком уже захмелевшего. Решаюсь поднять взгляд и тут же краснею, потому что открывающийся вид и злит меня, и почему-то возбуждает.       Флок обхватывает Жана со спины и упирается подбородком ему в плечо. Что-то шепчет на ухо в перерывах между гоготом и выкриками в толпу. Отвлекается на поцелуй или другую ласку, и это выглядит так естественно, что соблазну рассматривать их дальше невозможно сопротивляться. Отпиваю из своего бокала, а после попадаю в плен взгляда Кирштайна, смотрящего на меня заинтересованно и без стеснения. В его глазах печаль и потерянность, но он отчаянно пытается это скрыть. Проходит, кажется, вечность, прежде чем я просыпаюсь от наваждения и встаю за тянущей меня рукой.       — Покурим, Арлерт, — скрипит Эрен.       — Ага, — неловко отвечаю я и выхожу из-за стола следом.       Йегер решает устроить маленькую прогулку, а я с ним не спорю. Обходим дом и выходим к противоположной стороне поля, где еще не ступали сегодня ничьи ноги. Эрен кутается в пуховик и курит сигарету, не вытаскивая ее изо рта. Его и без того небрежный вид приобретает оттенок форменного пофигизма, но я не могу не заметить, как ему идет такой образ. Его черная призрачная форма на фоне ослепительно белого снега кажется сказочной и нереальной. Вижу, что он злится, но вот только не понимаю, на что.       — Зря я приехал, — едва слышно произносит он. — Я уже отвык от того, что творится здесь. Все разговоры сводятся только к тому, кто сколько денег на бирже поднял, сколько дней длились сопли у Эдди и его друзей на этот раз, сколько подружек у Энни беременны вот прямо сейчас, а кто только планирует. Деньги, дети, родительское наследство, будущий отпуск, приемы в знатных домах, снова деньги… Это не мое.       — Будешь утверждать, что человеку искусства не до мирской жизни?       — Неа, не буду, ведь я зарабатываю этим больше, чем тот же Марко в своем музее, но дело не в этом… Я не хочу смотреть на то, как люди, которых я когда-то знал, превращаются в пчел в улье, вся жизнь которых сосредоточена только вокруг воспроизводства. Хорошо, что хоть ты пока не примкнул к процессии. А вот Кирштайна, походу, потихоньку засасывает…       — Приезжай почаще, возможно, тебе удастся его спасти.       Он нервно фыркает и качает головой. Пинает снег, прикуривает новую сигарету, ежится, мается. Смотрю на него и вижу мальчишку, по которому сохла когда-то половина нашей школы. Пацана, заставлявшего даже взрослых склонять пред ним голову. Юнца, пленившего явно больше людей, чем он думает. Демона, всегда получающего то, что он хочет.       — Ты спал с ним?       — Что за вздор, Армин?! У тебя ебаная паранойя!       Йегер смотрит на меня удивленно и злобно. Качает головой еще раз, но уже не обессиленно, а разочарованно. Обходит меня и устремляется к дому, оставив диалог оборвавшимся на полуслове. Не знаю, зачем я спросил это. Не знаю, для чего ковырнул практически незаживающий порез на сердце. Я не мазохист и вряд ли когда-то им стану, боль не привлекает меня, но привычка жить с открытыми ранами уже давно перестала удивлять.       Все лгут. Это — истина, опорный материал, самое главное правило в методичке жизни. Леви лжет, что личная жизнь Жана его не интересует. Эрвин лжет, что прошлое Аккермана никак его не тревожит. Микаса лжет, что пережила все и забыла. Кирштайн лжет, что счастлив. А я… а я забыл, когда в последний раз в принципе говорил кому-то правду.       Голоса в моей голове отчаянно молят о помощи. Вот только пастор моей церкви спасать меня никогда не придет.