Сочельник, 2021
Последняя подарочная коробка отправляется под пушистую ель, которую невероятными усилиями удалось вырвать из рук у слишком активной старушки. И нет, мне вовсе не стыдно. Пришлось отпроситься с работы пораньше, нагло перенеся не слишком важные приемы на начало нового года, чтобы успеть на последний день рождественской ярмарки. Украсить свою квартиру к празднику я и не стремился, а вот обитель Кирштайна требовала ярких красок и хотя бы мнимого ощущения веселья. Это не он так решил, а я. Если быть совсем уж честным, то о его предпочтениях на этот вечер я даже не спрашивал. Привратник широко улыбнулся мне и помог втащить ель в лифт. С момента нашего последнего унизительного столкновения в холле прошло чуть больше двух месяцев, что не могло не радовать, ведь это автоматически означало, что Жан уже долгое время не вляпывался ни в какие неприятности. Это был своеобразный рекорд за последние два с половиной года. За это его следовало поощрить. Я купил двадцать четыре подарка, сымитировав своеобразный адвент-календарь. Ерунда в виде новогодних носков и шарфа соседствовала с дорогой перьевой ручкой и запчастями к ней, дешевые конфеты из сетевого супермаркета соперничали с Moleskin из новой лимитированной коллекции. Одаривать его презентами каждый день возможности не было, зато теперь он потратит целый час на раскручивание подарочных упаковок и лент. Двадцать пятый же подарок, настоящий рождественский, он получит завтра, как и подобает большому ребенку, обожающему вставать после вечеринки пораньше и нестись копаться во всех этих висящих над камином носках и коробках, кучкующихся под елкой. Очень надеюсь, что ему хватит выдержки держаться от алкоголя подальше сегодня. Ель я наряжал самостоятельно. Манон привезла из их загородного дома две огромные коробки украшений и гирлянд, большого плюшевого оленя со светящимся носом и целый аэрозоль искусственного снега. Она порывалась составить мне компанию, вызывалась приготовить сносный обед, стремилась помочь даже в каких-то мелочах, но я ревностно захватывал собой все больше территории гостиной Кирштайна, как глупая квочка, и уставшей пожилой женщине пришлось сдаться. Я вызвал ей такси и проводил до лифта. А следом вернулся в квартиру, сменил свою идеально выглаженную и сидящую на туловище рубашку на старый растянутый свитер Жана и приступил к наведению уюта, о котором меня никто не просил. Я не знал, где он проводит большую часть дня и чем занимается. Микаса уверяла, что он вернулся к работе над романом, над которым трудился, когда произошла авария, и что чувствует он себя относительно неплохо, но мне свойственно было не верить ей и во всем сомневаться. Он ночевал у себя, и этот факт был известен достоверно, потому что Манон звонила мне всякий раз, то есть каждый день, когда убеждалась, что он дома и готовится ко сну. Кирштайн все же сдался ее заботе и звонил по видеосвязи, чтобы доказать, что соблюдает установленные родителями правила. Я давно говорил, что пора лишить блудного сына неисчерпаемого лимита на карте и перестать потакать его прихотям, чтобы не провоцировать на дальнейшее прожигание жизни. Но до Жерара и Манон эта простая истина дошла только после того, как я прислал им видео, где трясущийся от отходняка Жан плачет, разговаривая со стеной, в тот злополучный вечер, когда он испортил мое очередное «свидание» с Эрвином. На следующий же день его карта оказалась заблокированной, а для меня был создан отдельный счет от имени семьи Кирштайн, на который Жерар переводил деньги, чтобы я оплачивал его сыну квитанции за коммунальные услуги и продукты. Первые три дня он ужасно злился. Орал на меня, велел не приближаться к нему, звонил всем подряд с просьбой одолжить ему денег. Довел до слез Микасу, вынудив Леви бросить дела в особняке и приехать в Лондон, чтобы как следует прочистить ему остатки мозгов. Я видел Аккермана всяким, в том числе, милым и по уши влюбленным, но таким взбешенным — никогда. Мы с Эрвином еле оттащили его от уже плохо стоящего на ногах Кирштайна, и только чудо следует поблагодарить за то, что, придя в себя, Жан не написал на Леви заявление. Хотя, возможно, он считал, что это избиение и есть расплата за все его грехи последних лет. Я надеялся, что оба таким образом, наконец, смогли друг друга отпустить. Теперь уже по-настоящему и насовсем. После этого он заперся в квартире на несколько дней и не впускал даже курьеров с продуктами и готовой едой. Мне пришлось просить Райнера подключить его знакомых в полиции, чтобы именем закона попытаться проникнуть к нему в квартиру, что помогло, конечно, но взгляд, полный ненависти, которым меня одарил Жан после этого, снится мне теперь в кошмарах. А дальше все выровнялось. Он стал принимать купленные для него продукты, исправно присылал мне штрих-коды и квитанции для оплаты воды и света, несколько раз вежливо просил оплатить ему услуги массажиста. Дважды он вызывал на дом знакомого нам обоим парикмахера, о чем ответственно сообщал мне, и на второй раз я и ему заплатил, хоть этого, как оказалось, не требовалось. Мужчина очень удивился, когда получил перевод на карту и даже позвонил мне, чтобы спросить, не ошибся ли я в чем-нибудь, ведь моих волос его руки уже давно не касались. Когда я объяснил ситуацию, цирюльник долго молчал, а следом, стушевавшись, сказал, что обычно они разбираются с вопросами оплаты иначе. Дальше я решил не слушать и просто положил трубку. Я все же был слишком снисходителен и давал ему иногда деньги на карманные расходы. Не больше десяти-пятнадцати фунтов наличными, чтобы хватило на шоколадку или кофе. Дома его никто не запирал, так что было бы глупо надеяться, что он не вышел бы прогуляться хотя бы раз в неделю. — Sauterelle? Что ты… бог мой! Это все ты сделал? Я оборачиваюсь на звук его голоса и замираю. Мы не виделись с Кирштайном чуть меньше месяца, так уж вышло. Он здорово набрал в весе за это время, даже слегка округлился лицом. Я бы сказал, что выглядит он мило и очень привычно. Сейчас он тот, кого я помню по школьным и студенческим временам, тот, кто вырос вместе со мной, мужчина, в которого он однажды превратился и которого почти потерял, пока бухал, небезопасно трахался и курил траву. Я кусаю щеку изнутри, чтобы не выдать ему своего восторга. На нем старая клетчатая рубашка, подаренная ему мной на Рождество в тот самый год, когда он внезапно разглядел в Фостере свою вторую половину. Я помню, как он спешно сдирал подарочную упаковку с коробки и как засунул в нее свой длинный нос, глубоко вдохнув аромат шоколада ручной работы, аккуратно уложенного на красиво сложенную рубашку. Я шил ее на заказ. Специально для него. Она сидела на нем идеально, плавно облегая все изгибы, красиво натягиваясь на покатой груди, мягко обнимала запястья манжетами. Он смотрел на себя в зеркало и улыбался, как малыш в магазине сладостей, а после очень долго, но слишком нежно жал мою руку в знак благодарности. На моей памяти, это был последний мой подарок ему. С того дня мы всего несколько раз встречали Рождество вместе, и это были организованные Брауном вечеринки, на которые принято было приходить с едой, но без подарков. Сейчас застиранная, но все еще приличная рубашка смотрится на нем не так эффектно. Он все еще высокий и, вероятно, сильный, но уже не такой рельефный. Джинсы облегают ноги, показывая их стройность, и эти джинсы абсолютно точно новые, ведь все, что я уже имел честь лицезреть в его гардеробе, так изящно все вогнутости и выпуклости не обогнуло бы. Он стал суше и худее. Но в моих глазах это ничего не меняет. — Твоя мать привезла игрушки. А так… да… — Это потрясающе! У него горят глаза. А у меня ноет сердце. Он выглядит нормально. Если забыть обо всех событиях, произошедших с нами после трагичного июня девятнадцатого, если прикрыть на секунду веки, то можно подумать, что, наконец, все мои мечты исполнились. Он, я, тишина его огромной квартиры, рождественская ель, россыпь подарков под ней, мягкий свет гирлянд, запах недавно заваренного кофе, шуршание бумаги, забытой на полу, с которой весело играет вернувшийся в домашние стены кот. Открываю глаза и погружаюсь обратно в реальность. Отбираю у окончательно разбесившегося Зика растерзанную в клочья бумагу. Убеждаюсь, что зверюга не подавилась ею и не спрятала кусок во рту. Прохожу мимо Жана, едва задев плечом край его рукава, и тащусь на кухню, чтобы собрать очередной мусорный мешок. В последнее время я только и делал, что возился с его отходами. — Ты выбрал, что наденешь? — кричу ему из кухни, зная, что за мной он не пошел. — Ты чего орешь так? — разносится над самым ухом, и я от неожиданности роняю из руки чашку. Тонкий фарфор, ожидаемо, разлетается по всему полу сотней мелких осколков. Кофе черной лужей уродует красивую молочную плитку. Порываюсь собрать крупные части руками, но Жан обхватывает мою ладонь пальцами и поднимает с колен. — Хэй… — Черт возьми! Извини… я не нарочно. Зачем ты так подкрадываешься? — Я не злюсь. — Но это была твоя любимая кружка. Я вообще не должен был из нее пить. — А еще ты в моем свитере. Скажешь, что не должен был его носить? Его голос звучит глухо и слишком мягко. Не решаюсь посмотреть ему в лицо и вырываюсь из захвата, чтобы ринуться в хозяйственный шкаф за шваброй. — Все равно извини! — кричу на ходу. — Я куплю тебе новую. Вряд ли найду такую же, но… — На счастье, — весело парирует мне Жан. — Что? — На счастье, кузнечик. Посуда бьется… Он забирает швабру у меня из рук и толкает за плечи в сторону гостиной. Поддаюсь, чтобы не испортить вечер окончательно. Мы проходим мимо ели и подарков, хотя я еще при его появлении в комнате заметил, каким взглядом он осмотрел целую гору коробок. Останавливаемся у двери в спальню, и я отчего-то покрываюсь холодным потом. Жан обходит меня и открывает дверь, проходит вовнутрь, жестом указывая следовать за ним. Чуть не наступаю на Зика, с воплями бегущего вслед за истинным хозяином. Выдыхаю, когда понимаю, что Кирштайн зовет меня в гардеробную. — Выбирай. — Вся эта одежда будет мне велика, Кирштайн. Это даже не смешно, — фыркаю я. — Я не о тебе! Что мне надеть? — Ты серьезно сейчас? — Предельно. Разве не похоже? — Господи Иисусе… мы как престарелые супруги, — ворчу я, устремляясь к полке с повседневными вещами. Я собирался встретить Рождество в гостях у Аккерманов, но все мои планы разрушились нежеланием Леви видеть Кирштайна в своем доме «в ближайшие лет триста». Я не хотел оставлять Жана одного, хоть и не рассчитывал, что он будет рад провести этот вечер со мной, но ведь больше ему идти все равно было некуда. Однако в мою судьбу вновь вмешались извне. Энни позвонила неделю назад и пригласила нас с Жаном на их домашнюю вечеринку. Нас. Вместе. «Вы с Кирштайном будете? Габи научилась делать потрясающий яблочный сидр. Думаю, что для нашего мистера «Ходячая проблема» это будет всяко лучше, чем трястись над бутылками с шампанским, которое он не может себе позволить. Если придете, то я попрошу ее взять с собой свежую партию. Не переживай, Армин, там всего шесть градусов. Если реакция окажется непредвиденной, то просто помни, что для вас всегда готова комната в мансарде. Решайся, ну же! Ему давно пора вернуться в семью!» Я был где-то на периферии своего сознания, пока слушал ее. Конечно, за годы нашего тесного общения многие перестали воспринимать меня как отдельно взятую личность, но и я бы и подумать не мог, что на самом деле в глазах окружающих наш союз выглядит несколько иначе. Теснее. Извращеннее. Приближеннее к тому, о чем я часто думал. На этом адреналине я и позвонил Жану, чтобы осторожно предложить ему вариант досуга в рождественскую ночь и, к моему удивлению, он тут же ответил согласием. Я даже не стал менять формулировку. Так и сказал: нас пригласили. И теперь он притащил меня в свою гардеробную, чтобы выбрать ему наряд на праздничный ужин. Комната довольно большая и пафосная, как это и принято в по-настоящему богатых домах, но, вопреки стереотипам, — темная. Система хранения из красного дерева, приглушенный теплый свет софитов, черные напольные стойки и рейлинги на стенах, зеркало в полный рост без оправы и длинная темно-бордовая банкетка в центре помещения. Обхожу ее, чтобы подойти к отделению с аккуратно разложенными на полках свитерами и лонгсливами. Званые ужины у Браунов всегда проходят без налета изыска, так что выпендриваться ни к чему. Чувствую Кирштайна за собой. В помещении прохладно из-за работающей вентиляции, но моей спине тепло от жара, исходящего от его груди. Волосы на макушке шевелит его дыхание. Чувствую корицу и мяту, значит, пил кофе в забегаловке в трех кварталах от дома. Чувствую ваниль, значит, пользовался парфюмом, который я любовно выбирал для него в подарок на последнюю успешно закрытую сессию. Прошло уже столько лет, а он все еще носит на себе этот запах. Чувствую, как его обжигающе горячие пальцы оттягивают вниз и без того слишком широкий для меня ворот свитера. Сухая ладонь укладывается на основание шеи и ползет по позвонкам вверх, после чего теряется в отросших волосах, которые я просто не успел сегодня уложить в приличную прическу. От неожиданности и страха я замираю, не в силах не то, что пошевелиться, даже вдохнуть. — Ты уверен, что хочешь идти? — шепчет он мне на ухо, отчего все тело от макушки до пят покрывается мурашками. — Нас пригласили, — упрямо шиплю я, стараясь игнорировать его руку в волосах. Он мягко массирует затылок и придвигается все ближе, практически вдавливая меня в шкаф. Его тело накрывает мое, подобно смертоносной волне, но я уже половину жизни хотел под ней умереть. Я не боюсь в этом признаться открыто и честно именно сейчас, когда отступать в очередной раз мне некуда. Я бежал от этих мыслей, плакал на сеансах у Ханджи, жрал таблетки, виртуозно бухал так, что никто и никогда этого не замечал, регулярно попадал в квартиры к сомнительным незнакомцам, просто чтобы забыться. Я делал это все, именно поэтому досконально знал, что чувствовал Жан во время своей депрессии. Он потерял самое важное, что у него было. Я же ничего не терял, потому что у меня ничего никогда не было. Но мы одинаково перешагнули через свою боль, просто вычеркнув недуг из жизни. Так бывает. Если очень хочешь изменить что-то вокруг себя, не нужен даже триггер. — Они даже не заметят, если мы не придем. — Габи приехала из Уилтшира специально, чтобы увидеть тебя. Она больше не та крошка с хвостиком и огромными глазами, а настоящая маленькая леди. — Именно поэтому я вряд ли продолжаю ей нравиться, кузнечик. Я был ее мокрой мечтой, когда ей было тринадцать. Сейчас у девчонки явно сильно улучшился вкус. Он шепчет это прямо мне в шею, а я категорически перестаю понимать, что происходит. Его так впечатлила ель? Подарки? Натянутый на мое тело его свитер? — Что ты делаешь? — выдыхаю я, когда он разворачивает меня к себе лицом и прижимает голову лбом к шкафу. Затылок ощутимо прикладывается о полку, что не остается для него незамеченным. Жан обхватывает меня за плечи, и меняет нас местами, а после мягко толкает к банкетке, дотронувшись до которой голенями, я замираю. Он стоит на расстоянии вытянутой руки. Все так, как когда-то предписывал нам этикет. Смотрит жарко и так откровенно, что становится стыдно. Разглядывает меня сверху донизу, сжимает и разжимает кулаки, тяжело дышит. — Что случилось, Кирштайн? — Ты… — Что я? — Ты случился… — Ты заболел? — Да. — Тогда мы никуда не едем! Я позвоню Энни и извинюсь перед ней. Ты измерял температуру? Я свяжусь с доктором Фройденбергом, если нужно. У тебя есть жаропонижающее? Так… иди в ванну и умойся. Я пока расстелю постель. Курица в твоем доме имеется? Я уже не помню, что заказывал в последний раз… нужен бульон. Иди! Я найду чистую пижаму… что… Кирштайн! Он резко подходит ко мне и обхватывает лицо ладонями. Пальцы закрывают уши, и я оказываюсь практически в вакууме. От падения на банкетку меня удерживают только его руки и взгляд, который я не узнаю. Властный, жесткий, холодный и… до краев полный желания. Он начинает говорить, а я — тонуть. Мне тесно. Голодно. Больно… так больно! Сладко, терпко, отчаянно настолько, что невозможно это выносить. Организм не приспособлен к таким перегрузкам. Читаю по губам. Французский. Какой же ты идиот, Кирштайн! Глупый, недалекий, ограниченный. Неужели ты думаешь, что за столько лет я не выучил язык твоего детства в совершенстве? Неужели ты надеешься, что сейчас я ничего не пойму? Каждое слово, каждый оттенок твоего безумия оседают ванильной пылью на самом кончике моего языка. Пью твои сбивчивые покаяния, лакаю воздух, вырывающийся из твоего рта, выжираю тебя, даже не притрагиваясь. Твои слова — яд. Твоя ложь… станет ли от нее кому-то легче? Лги мне, если найдешь в этом спасение. Закапывайся в отбросы вранья, как в чертовы складки сдутого спасательного круга. Что заставляет тебя отпустить мою голову и упасть на колени? Что вынуждает тебя притираться ко мне, как умеют только портовые шлюхи? Что движет тобой, пока ты пытаешься освободить меня от одежды, сотрясаясь от нервов и горячки? Кто ты? Знал ли я тебя хоть когда-то? Между нами акры несовпадений. Между нами пустыня: черствая, холодная, немая. Между нами омут, кишащий тварями. Между нами бездна… бездна чувств, и сострадания, потерь и невежества, страхов, ночного шепота и молитв. Ты сидишь там, внизу. Жалкий. Жадный. Невероятный. Нереальный. Несуществующий. Выдуманный от и до. Хочу всего и целиком! До самого дна, до последней капли! Меня остановит только мировой катаклизм, парад планет, мгновенное истребление всего живого. Я перестану стремиться к тебе, только если небо упадет на землю и покроет мои убитые кости черным пеплом. Только если соль твоих слов все же остановит мое сердце… только тогда я буду готов отпустить тебя. Но это единственный раз! Сейчас! И больше никогда. Не позволю, не смогу, не осилю. Не повторю, не попрошу и не дозволю. Лучше сразу в пропасть и с огромной высоты, чем признать, что только в этих касаниях, треморе и вибрациях заключается жизнь. Моя жизнь. Плевать на будущее, в котором меня будет ждать лишь одиночество дней и ночей. Воспоминания. Беспокойство. Вечное хождение по кругу. Я видел тебя любым. Всяким. Больным, опущенным на самое дно, счастливым, дерзким, юным и более зрелым, подавленным, осторожным, колким. Желанным, страстным, сексуальным, восхитительным, недосягаемым. Красивым, сильным, нужным. Незаменимым. Всегда разным, каждый раз одинаково необходимым. Хочу… До полного отключения звука и света вокруг. До лихорадки, до взрывов всех внутренних органов. Можешь убить меня после, содрать кожу, сожрать останки. Можешь выбросить меня на помойку, как старый и никому ненужный башмак. Унизить, растоптать, сделать проклятым и обреченным. Но только не сейчас, когда твои ладони на мне. Когда твой лоб прислонен к моему бедру. Когда твое теплое дыхание касается тонких едва заметных волосков над коленкой. Пожалуйста, только не сейчас! Твой чертов акцент. Твоя текущая, словно горячая лава, речь. Сбивчивая, хромающая. Французский… нежный, тихий. Глотаю половину твоих слов вместе с комом в горле и слезами. Ничего не вижу. Почти ничего не слышу. Может ли быть так, что я все же уже умираю?«Прошу … Армин… все, что захочешь… всегда… я никогда… Прошу!.. выбери… почему ты не решился… Армин… хочешь?.. скажи! Готов… я лучше умру… всегда… твой… Армин!.. ради тебя… Для тебя… с тобой… прикажи… все!.. Веришь?.. хочешь… считай, что не живу… будешь сверху?.. Армин… больше не могу… всегда, сколько себя помню… не лгал… забывал… Пожалуйста?.. я никогда… но ради тебя… не могу! Армин… любил…»
— Ta gueule! — все же выпаливаю я и, наконец, притягиваю его за лицо к себе. Он тяжелый, так что дерзкий выпад не удается. Валюсь на банкетку и тяну его за собой. Он нависает надо мной, упираясь одной рукой в мягкую ткань, другой держась за мое бедро. Кожа под его ладонью горит костром адской инквизиции. Где-то здесь все еще лежат вещи Флока. Точно знаю это, потому что примерно год назад мне пришлось прибираться и в этой комнате, когда я нашел практически бездыханное тело валяющимся в груде разбросанной одежды. Я видел его футболки и галстуки, видел его белье и даже складывал все по полкам, надеясь, что когда-нибудь это старье все же отправится на благотворительность, а освободившееся в шкафах место займут другие вещи. Не мои, нет… а того, кто сможет прорваться через барьер. Догадываюсь, что они пробовали на прочность эту банкетку. Возможно, и не раз за семь лет. Вероятно, случайные любовники, допущенные в жилище, тоже бывали здесь. Сейчас мне абсолютно на это плевать. На вещи Фостера, на то, как он извивался, лежа на бархатной обивке, получая от Кирштайна все, что мечтал получить я. Мне не нужно занимать чье-то место, не нужно становиться временной заменой. Бессмысленно пытаться вызвать в душе любящего другого человека чувства, ради которых ты не давал себе сломаться все это время. Бессмысленно соревноваться с покойником. Он мне не принадлежит. И никогда не станет. Но именно сейчас, именно в тот момент, когда его обжигающие губы впервые за семнадцать лет касаются моих, мне, как никогда, хочется думать, что это было бы возможно. Притягиваю его ближе, обхватив руками шею. Он заваливается на меня, но все еще держит тело навесу, чтобы не придавить. Садится, седлая банкетку, раскидав длинные ноги по обе ее стороны, и тянет меня на себя. Обвиваю его ногами, вплетаю пальцы в волосы, давлюсь его языком, вибрируя каждой клеткой тела, но не издавая ни единого звука. Я почти голый, он — до сих пор полностью одетый. Я видел его нагим сотни раз. В школьной душевой, в летних поездках в Корнуолл и заграницу, в тени его квартиры, пока он был невменяемым после очередной попойки. Я видел каждую особенность его тела: сильного, красивого, рельефного. Каждую впадинку и родинку, каждый волосок. Могу воспроизвести в памяти все, стоит только крепко зажмуриться. Но я никогда не видел его таким. Горячим, жаждущим, диким. Он раздевается спешно, резко, агрессивно. Сбрасывает меня с бедер, чтобы стянуть джинсы, и я даже не успеваю опомниться, как снова оказываюсь в плену его рук, потираясь влажным готовым к скорой разрядке членом о его живот. Он запускает руки под свитер, оглаживает шершавыми пальцами спину, давит на ребра, считает позвонки. Лижет шею, кусается, стонет и придавливает меня к себе так, что нечем дышать.«Я так скучал по тебе, Армин…»
За его спиной зеркало. Вижу свое искаженное похотью лицо. Мерзкий румянец, поволоку в глазах, безумие, срывающееся с губ густыми стонами. Сейчас он мой. Именно так, как я столько лет мечтал. Ему должно понравиться быть моим, его должно торкнуть, долбануть, вставить. Встряхнуть лучше, чем под воздействием любой наркоты. Я — идеальный любовник. Мне часто такое говорили. Почти все, с кем я когда-либо спал. Женщины считали меня нежным и внимательным, мужчины — страстным, бесконтрольным, безотказным и отзывчивым. Предлагаю ему проверить, шепча в ухо непристойности на французском. Захватываю его ладонь, сосу сразу три пальца, спускаю руку ниже, указывая направление. Он был трезв, как церковный пастор, когда мы встретились час назад. Сейчас он пьян, и причина его помешательства — я. Он двигается медленно, доводя меня до бешенства. Хочу сильнее, резче, жестче, о чем свистяще шиплю, умещая слова между толчков. Он боится меня ранить, причинить дискомфорт, обидеть, хотя едва сдерживается, чтобы не склонить голову окончательно и не признать мою абсолютную власть над ним. Отрываю его туловище от себя, толкаю на спину. Он падает на банкетку, отчаянно вцепившись в мои бедра. Двигаюсь сам, красиво, изящно, быстро и мощно. Как люблю я. Как любили все мои любовники. Смотрю на себя в зеркало: ворот свитера оголил шею и ключицу, часть плеча; румянец расползся от щек до самой груди; волосы растрепались, прилипли к вспотевшему лбу; губы распухли; подбородок покраснел от щетины Жана; руки напряженно давят ему на грудь, помогая мне не свалиться от переполняющих чувств. Приказываю ему, наконец, выебать меня как полагается. Принять меня таким. Готовым на все, уродливым в своем возбуждении, одержимым. И он сдается, кладет голову на плаху, выпускает из себя одинокую слезу и молится. Молится на меня. А я молюсь богу, в которого никогда не верил, чтобы никогда не забывать этот момент. Умирая, я буду вспоминать, как он смотрел на меня, доводя до разрядки и прося кончить для него, и как с его губ слетела ложь, которую я уже и не надеялся услышать.