Анатомия принадлежности

Июнь, 2022

      В книжном магазине господина Деметриу сегодня настоящее столпотворение. Глупой идеей было тащиться сюда с самого утра, чтобы отсиживаться в задней части помещения и ждать, пока основной поток покупателей схлынет. К тому же, свой экземпляр книги я бы получил в любом случае.       Пью сваренный на песке кофе. Хозяин магазина обожает турецкие традиции и сладости, кофе и давно вышедшие из моды наряды, хоть никогда и не выезжал дальше собственного морского побережья, раскинутого прямо у порога его дома. Дочь Нестора Деметриу Елена, светловолосый и темноглазый ангел, сидит рядом со мной на старом деревянном ящике, в котором хранится песок на случай чрезвычайных ситуаций. Девушке всего шестнадцать, но в ее взгляде уже плещется вся мировая печаль, а в росте она уже обогнала меня на голову.       — Моя мама переехала сюда из России, я уже рассказывала вам? — спрашивает Елена, пристально рассматривая кусочек медового лукума, прежде чем засунуть его в рот и звучно облизать пальцы. — Она работала на местной оливковой плантации. Ей было двадцать, когда отец заметил ее в одном из местных магазинов покупающей шелковый отрез. Он рассказывал, что в тот момент, когда впервые увидел маму, его как будто чем-то ударило по шее. Она прикладывала к себе полупрозрачную розовую ткань, стоя против солнца и ее силуэт настолько очаровал папу, что он тут же попросил ее выйти за него замуж. Он кричал через всю улицу, представляете? А она сгорала от стыда.       — Но вышла же, — задумчиво поддерживаю разговор я, сквозь книжные стеллажи разглядывая сменяющих друг друга у кассы покупателей.       — Да, а через два года у них родилась я. Моя мама была очень красивой.       — Верю, Елена. Ведь ты тоже красавица.       Она смущенно опускает ресницы в пол и по-детски начинает болтать ногой. Мать Елены скоропостижно скончалась четыре года назад, оставив Нестора с разбитым сердцем и девочкой-подростком на попечении. Ему было тяжело, особенно тянуть в одиночку книжный магазин, хоть и популярный среди жителей соседних поселений, но все же не настолько прибыльный, чтобы можно было позволить себе жить на широкую ногу. Но семья справилась, встала с колен и отряхнулась, и сегодня продает один из мировых бестселлеров книжной индустрии, имея полную монополию на продажу романа в этой части Греции.       — Вы его знаете, да?       — Кого?       — Автора.       Грустно улыбаюсь и киваю. Смотрю на время на наручных часах, достаю из кармана кнопочный телефон давно вышедшей из производства модели и убеждаюсь, что ни одного важного звонка или сообщения я не пропустил.       — Вам нравится здесь жить?       — Да.       — Почему?       — Здесь всегда тепло и очень добрые люди. Твой отец, ты, Елена, мои соседи, хозяин аптеки за углом. Мой помощник Феликс. Все мои «пациенты». Я рад, что познакомился с вами.       — А тетя Ханджи?       Улыбаюсь и по-отечески треплю девушку по голове. Встаю с шаткой табуретки, собираю с полки чашки и остатки лукума, киваю головой на забытую на полу турку и Елена с радостью помогает мне прибраться. Идем в подсобку, где расположена крохотная кухня. Девушка берет на себя хозяйские обязанности, а я выхожу в зал, чтобы забрать свою книгу и выдвинуться домой. Дело ползет к вечеру, а я так ничего и не сделал за сегодня.       Нестор отдает мне покупку и приглашает на ужин. Вежливо отказываюсь, потому что на вечер у меня совершенно другие планы. Он понимающе кивает и улыбается на прощание, а я, не видя ничего вокруг, тащусь в одиноко стоящий у самой кромки моря коттедж, прижимая к груди крафтовый пакет с книгой.       Пока иду к дому все мысли заняты воспоминаниями. Они все еще свежи в памяти, как будто Рождество случилось лишь вчера, хотя на дворе уже давно буйствует лето. Воспоминания — это все, что осталось у меня с той ночи.       Я помню, как сизый свет едва наступившего утра касался волос Жана, пробиваясь сквозь шторы в его спальне. Как размеренно поднималась и опускалась его спина во сне, как изящно выглядела линия поясницы и согнутой под простыней ноги. Он спал, вымотанный и покрытый любовью, крепко держа мою руку, как будто боялся, что я могу куда-то уйти. Мы добирались до спальни спешно, не в силах оторваться друг от друга, пачкая ковер результатами недавнего слияния. Я не мог на него насмотреться: во время секса, после него, в тот момент, когда он стянул все же с меня свитер и уткнулся носом в гулко стучащее сердце. Пока он тащил меня на себе в спальню, расписывая шею незамысловатыми любовными узорами, когда швырял на кровать и спрашивал, чего я хочу на этот раз. Я просто хотел его. Любого. Всякого. На тот момент полностью моего.       За два года, которые я провел в его постели, будучи просто другом, спасавшим его от ночных кошмаров, но не любовником, я точно выучил момент, когда его накрывала самая глубокая фаза сна. В эти несколько часов можно было хоть оркестр вызывать и греметь всеми инструментами и сразу у него над ухом, это бы не помешало ему видеть сны. Я дождался этого состояния, очертил пальцами все особенности его лица, чтобы никогда не забыть их, даже если ослепну и не смогу визуализировать его, поцеловал так, как когда-то мечтал: едва касаясь губами щеки, робко, почти невесомо. А после покинул квартиру, тут же направляясь в Хитроу, где меня уже ждала Зи и еще месяц назад собранный чемодан.       Я не думал, что наш Сочельник закончится так. Надеялся на очередную скучную вечеринку у Браунов, где я бы вдоволь налюбовался моим пришедшим, наконец, в себя другом. Не сводил бы с него взгляда, вкладывая в него все плескавшиеся во мне столько лет чувства. Смеялся бы вместе с ним, дотрагивался до его плеча, обнял бы в такси перед тем, как разойтись в разные стороны, в последний раз вдохнув его аромат.       А теперь я знаю, каково это — быть с ним. Но не могу определиться, хуже мне от этого или лучше. Зоэ о моих приключениях ничего не подозревала. При встрече выдала инструкцию, как узнать ее троюродного брата. Отдала ключи от дома ее родителей, давно почивших, объяснила, как общаться с соседями и какие продукты покупать первое время, чтобы желудок побыстрее привык к новой кухне. Подарила телефон для связи с ней и моими родителями, отобрала смартфон с контактами из жизни, которую мне следовало навсегда похоронить в прошлом, поцеловала и пожелала счастливого пути. Так я оказался в солнечной и всегда приветливой Греции, оборвав все контакты с людьми, которые меня никогда не понимали. Я готовился к этому дню слишком долго, чтобы дать задний ход.       Леви, конечно, все знал, но не лез ко мне. Я запретил ему хоть слово говорить о моем местоположении Микасе, ведь она бы сломалась под натиском Кирштайна и рассказала бы ему обо всем. Мы созванивались с Аккерманом раз в месяц, но он даже не давал мне намека на то, что там с Жаном и как он воспринял мой отъезд. Подозреваю, что общения с Кирштайном напрямую Леви до сих пор избегает, как может.       Я не смотрел новости о нем, не интересовался развитием его писательской карьеры и порой казалось, что от нашего знакомства осталась лишь фантомная боль от случившейся близости и украденный свитер, имеющий в моем нынешнем шкафу отдельную полку. Он пахнет Жаном и мной. До сих пор. Когда-нибудь, наверно, я даже смогу снова взять его в руки.       Завариваю кофе и скручиваю аппетитный донер. За полгода самостоятельной жизни в другой стране я многому научился, в том числе и сносно готовить, чем раньше похвастаться не мог — много лет подряд главнокомандующим над моей кухонной утварью был Вилле, когда случалось так, что мы жили вместе. Конечно, мне приходилось кормить Кирштайна, да и от родителей я полноценно съехал сразу же, как закончилась моя учеба, так что себя я потчевал тоже сам, если оставался одиноким волком, но ве́рхом моего кулинарного мастерства до переезда сюда была запеченная в духовке курица. Теперь же я вполне себе могу накрыть целый стол для приятных сердцу гостей, вот только ко мне никто не ходит.       Ханджи навещала меня несколько раз за эти месяцы, будучи проездом в родных краях. В основном мы говорили о ее детстве, о том, какие дороги привели ее когда-то в Великобританию и о летних каникулах Имир и Кристы, по плану обязанных состояться именно на этом побережье и в этом доме. Я готовился к приезду Моблита и девочек, как будто был женой моряка, обещавшего вернуться из дальнего плавания.       Располагаюсь на открытой веранде, смотрящей прямо на море. Густая красновато-оранжевая полоса уже собралась над линией горизонта и сделала край воды, врезающийся в садящееся солнце, практически черным. Я люблю это время суток, полное надежд и мечтаний, люблю смотреть на едва колышущуюся воду и слушать остервенелые крики чаек. Пляж передо мной обустроенный, но всегда пустой. Изредка едущим мимо парочкам с расстеленной за домом дороги удается рассмотреть это место, и тогда я наблюдаю за романтичными пикниками, устроенными прямо у пенного края воды, обычно заканчивающимися тем, что молодые люди спешно скрываются в машине и отъезжают за ближайшую каменную кладку. Я разучился радоваться за других, когда окончательно потерял себя.       Долго не решаюсь распечатать пакет. Донер заканчивается, а кофе почти остывает, когда пальцы аккуратно отрывают печать на упаковке. Достаю книгу, едва справляясь с тремором, и смотрю на обложку, подавляя первый приступ истерии.       Стандартного формата томик в твердом переплете смотрит на меня матовой обложкой с лаконичным и простым рисунком: передо мной распахнут яблоневый сад, у одного из деревьев которого стоит юноша спиной к зрителю. На нем футболка цвета молодой травы. Светлые волосы, напоминающие по оттенку колоски пшеницы, треплет невидимый ветер, полностью скрывая даже намек на то, как выглядит его лицо. В руке юноши клетчатая рубашка, которую он протягивает, очевидно, компаньону, затерявшемуся меж деревьев. Запястье вывернуто вверх, а на нем — тонкий, но явно заметный шрам.       Перевожу взгляд на руку, держащую книгу. Практически невидимый, глянцевый, тонкий, как нить, шрам тянется от запястья к локтю через все предплечье. Я получил его в выпускном классе, когда перелезал через металлический забор, отделявший больничное крыло от жилого корпуса школы. Жан валялся с очередными болями в спине в лазарете, а я ночью носил ему яблоки, украденные из кухни Райнером и Бертольдом. В одну из таких вылазок расстояние до земли было мной рассчитано неверно, и рука пострадала от невнимательности. Кровь я остановил сам, сам себе перебинтовал, а Кирштайн восхищенно наблюдал за мной и кивал головой своим же рассуждениям о том, что из меня выйдет отличный доктор. Врач я — посредственный и скупой на сочувствие. Больше всего меня занимают выписки и эпикризы, результаты анализов и план лечения, чем разговор с пациентом, так что в этом мой дорогой друг здорово ошибся. Но я ведь не ошибаюсь, когда вижу на обложке его самой продаваемой и успешной книги себя?       «Когда ветер прошепчет его имя» — гласит название. Осторожно открываю обложку и слышу приятный хруст новой книги. Глажу титульный разворот, наслаждаясь шелковистостью бумаги, поднимаю глаза, чтобы в последний на сегодня раз взглянуть на смиренное море и не справляюсь с мгновенно атаковавшей меня паникой. По песку, держа в руках кроссовки, проваливаясь по щиколотку и никуда не торопясь, в мою сторону движется фигура. Не узнать этого человека? Невозможно.       Я не вижу его лица, ведь оно скрыто шляпой с широкими полями. Футболка плотно обнимает туловище, короткие шорты открывают слишком бледные для местного жителя ноги. Изуродованная голень выдает хозяина тела с головой, но я и без этого явного признака узнал бы его. Жан снимает шляпу, и ветер подхватывает его волосы, позволяя довольно длинным шелковым лентам скользить вдоль лица и ласкать шею. Он улыбается мне нежно и так тоскливо, что хочется спрятаться от стыда. В тот момент, когда он добирается до веранды, я не дышу уже больше минуты.       — В этом доме найдется стакан воды для уставшего путника? — с прищуром спрашивает он, бросив кроссовки под свободное мягкое кресло напротив меня.       — Что ты здесь делаешь? — все же вдохнув, ошарашенно выдаю я, стараясь не смотреть ему в глаза.       — Гуляю, — хмыкает он, заваливаясь на кресло.       — Это не смешно.       — А я смеюсь?       — Но… откуда…       — Хозяин книжной лавки подсказал. Я оставил ему почти пятьдесят автографов. Это довольно высокая цена за информацию, хочу тебе сказать…       — Как ты узнал… что я здесь… кто…       — Никто. Ни одна ебаная тварь, веришь? Леви грозился снова меня избить, если я еще раз приближусь к особняку. Он не брал трубку, так что пришлось ехать. Я впервые сел за руль за три года и… мне было тяжело. А он даже в ворота меня не пустил, гондон.       — Он все равно не…       — Все он знает! Микаса ревела, но смогла меня убедить, что ее тоже держат в неведении. Брауны только пожимали плечами и сочувственно смотрели на меня. Берт не отвечал на звонки, Марко причитал, что все к лучшему, Конни и Саша застряли в детстве и не поняли моих переживаний в принципе. Эрвин под каблуком у Аккермана, так что…       — Тогда как?       — Догадался. Изначально было странно, что только один магазин в этой части побережья будет торговать моей книгой… Я связался с агентом и она сдала мне владельца с потрохами. А уж выяснить его связь с Ханджи труда не составило. Я искал тебя буквально по всему миру, а оказалось все так просто…       — По всему миру?       — Да… на мой пост в соцсети с призывом о помощи найти тебя откликнулось больше двух миллионов человек, кузнечик. Мои поклонники и авторы, с которыми я дружу, их читатели искали твое лицо в толпе, в сотнях городов по всему миру. Мой отец в своем шоу на телевидении просил тебя вернуться домой… вернуться ко мне. Он говорил об этом в каждом чертовом выпуске, Армин. Мой отец: ярый гомофоб, человек, не принимавший меня столько лет, не общавшийся со мной даже тогда, когда я умирал от боли на больничной койке, на всю страну и за ее пределы транслировал свою печаль по поводу твоего исчезновения из наших жизней.       Резко подскакиваю с места и несусь в дом. Попытка спрятаться выглядит глупо и очень наивно, ведь от расплаты за содеянное мне уже никак не скрыться. Жан здесь и не уйдет без ответов, ведь даже поставить точку честнее и правильнее было бы, глядя друг другу в глаза.       Он находит меня в гостиной, спрятанного среди диванных подушек. Садится на противоположный край дивана и рассматривает комнату, давно обжитую мной, но все же мне не принадлежащую.       — Зачем ты так поступил?       — У меня не было выбора.       — Разве?       — Определенно.       — Мне казалось… что мы, наконец, выяснили все.       — Что именно, Кирштайн? Что ты якобы все эти долгие годы был в меня влюблен? Что ты не знал, как ко мне подступиться и что делать?       — Это правда… Я не буду утверждать, что…       — Ага. Конечно, я тебе верю. Наверно, ты залез в койку к Леви потому, что не мог справиться с нахлынувшими на тебя чувствами, да?       — Что? — недоуменно смотрит на меня он.       — А что? — уже не так уверенно отвечаю ему я.       — Я не думал, что он… Блять!       — Сейчас по классике ты должен сказать, что думал, что вы были осторожны. Никто не знает, не парься. Твое выступление на свадьбе никто не понял и не оценил, кроме меня.       — Мы не были вместе, Армин… во всяком случае, в общепринятом смысле. Аккерман никогда бы не переступил черту. Мы прошли через многое за это время, и мне бы не хотелось рассказывать тебе, как это больно — любить кого-то и не иметь возможности быть вместе. Между нами было много чего, но я с ним не спал… полноценно во всяком случае. Я…       — Я не желаю это слушать!       Слова Жана тупой болью отдаются по всему телу. Он не понимает, о чем говорит. Он не знает, что такое настоящая боль. Смотрю на него и вижу, что между ним и Леви действительно было что-то, чему нет нормального объяснения. Каждый из них пережил свой надрыв по-своему. Аккерман счастлив с Эрвином, и это видно невооруженным глазом, хоть Леви никогда не показывает никому свои подлинные чувства. Я на множество процентов уверен, что Смит в курсе драмы. Он просто смог пробиться через все преграды и укрепиться на своем месте. Только вот где в этой истории место для меня?       — Я не знал, как справиться с давлением…       — Именно поэтому начал трахать мою лучшую подругу. Напомню, что ты собирался на ней жениться и ревел, как телка, когда она бросила тебя! Именно поэтому ты оказался в постели у Фостера, как только он поманил тебя пальцем? Ты отобрал у меня все! Хорошее оправдание чувств, которым нельзя дать выход, ничего не скажешь!       — Я просто хотел жить… двигаться дальше.       — А я, по-твоему, жить не хотел?! — кричу я, едва удерживая в себе слезы, и швыряю в него подушкой.       — Я думал, что ты ничего не испытываешь ко мне, — отбившись от снаряда шепчет Жан. — Ты был всегда так холоден, так высокомерен. В твоем взгляде никогда не было ничего, кроме вьюги. Я видел, как ты был влюблен в Леви, когда мы только познакомились. Ты говорил о нем так, как будто он был божеством, произведением искусства. Я понимал, что он никогда не даст вашим отношениям развития, и мне было тебя жаль, но больше я злился, чем стремился тебя поддержать. А потом я познакомился с ним лично, и… он почему-то выбрал меня. Я… был влюблен в Микасу, был одержим ее братом, был сбит толку тобой. Мне было шестнадцать, Армин! Сделай скидку за это…       — Что ты несешь…       — Я же все тебе рассказал… в тот вечер. Что все это время боролся с собой, как мог, чтобы не ранить твои чувства и не создать еще больших проблем. Что каждый раз, когда мы виделись, я ненавидел себя за то, что не могу оторвать от тебя взгляда. Что забываю о том, с кем нахожусь в отношениях на этот момент. Ты был таким далеким, недоступным… Я несколько лет вообще не понимал, что происходит между нами. А после аварии, когда ты приехал на место… я впервые увидел в твоем взгляде беспокойство и страх за меня. Ты был таким искренним в своем горе, таким честным… ты впервые коснулся меня, не оглядываясь на то, что о нас подумают. Мне стало так хорошо… и тут же очень стыдно. Флок умер у меня на руках, а я… не мог надышаться на момент близости с тобой.       — Поэтому ты не разговаривал?       — Да. Не мог пересилить себя. Боялся. Стыдился… Я переживал из-за смерти Фостера, не думай, что я черствое бревно. Страшно было даже вспоминать это все, но… близость с тобой, такая долгожданная, такая… Армин, я сходил с ума, понимаешь?       Я не понимаю, но киваю, отодвинув разделяющую нас преграду в виде сложенного пледа, что позволяет Кирштайну подсесть ко мне ближе.       — Ты нажирался в хлам, трахал все, что движется, влезал в драки, курил траву, обсирал отношения со всеми друзьями… вот, что ты делал. Если бы слова о любви были правдой... почему... просто почему ты не позволил мне... Я не понимаю!       — Я виноват. Перед тобой, перед Флоком, перед родителями. Что мне еще оставалось? Я потерялся… даже держа тебя за руку умудрился сойти с верного пути. Облажался… блять, называй это как хочешь. Это не отменяет того, что в Сочельник я был искренен с тобой, как никогда! И мне казалось… мне показалось… что и ты тоже, разве нет? Ты ведь не просто воспользовался моментом, Армин? Я отказываюсь думать, что это так, хотя со стороны выглядит вполне…       — Нет…       — Нет?       — Я… Я не хочу обсуждать твои отношения с Леви, не хочу расковыривать раны, которые вы с Микой нанесли друг другу, но… что случилось в тот день, Кирштайн? Расскажи мне честно и открыто. Я приму… я приму все, потому что больше не хочу жить во лжи или недоговоренности. Если расскажешь, то я… Я тоже расскажу.       — Мы ехали к родителям Флока на выходные…       — Сообщить о том, что женитесь?       — Что?!       Он смотрит на меня недоуменно и с вызовом. Как будто этот вопрос действительно его задевает. Как будто это неправда.       — Он мне сказал. Что нашел кольца…       — Мы не… Армин, посмотри на меня!       Он берет мое лицо в ладони, чтобы я все же взглянул в его глаза. Хочу ныть и плакать, как девчонка, чего не позволял себе уже два десятка лет. Дело не в том, что я не верю ему. Мне просто страшно. Страшно окунаться в правду, от которой мы оба бежали столько времени.       — Это ты сказал полиции об этом?       — Да… но…       — А я все думал, почему они меня достают этим вопросом…       — Но вы же…       — Мы не собирались жениться. Это были кольца Леви и Эрвина, которые Смит отдал мне на ответственное хранение. Слышишь? Я приехал на свадьбу, чтобы отдать их… Больше не было никакой цели. Я не собирался делать никому из нас больно… Тем более тебе!       — Слышу… — киваю и поражаюсь выдержке Эрвина, позволившего Кирштайну остаться в их с Аккерманом жизнях настолько близким человеком. Свадьба откладывалась несколько лет по разным причинам, и все это время Жан был хранителем такой большой ценности. Если бы не авария, он стоял бы рядом со мной на церемонии в качестве друга одного из женихов. Смит не стал бы их разлучать в такой день. Вот, кто настоящий герой этой истории, вовсе не я.       — Мы ехали к его родителям. Все… все было нормально… до тех пор, пока он не начал разговор о тебе.       — И что он говорил?       — Что не понимает, почему ты постоянно ошиваешься где-то рядом со мной, вмешиваешься в нашу жизнь. Я возмутился, что это неправда и попросил сменить тему, но он вцепился в возможность высказаться, как одержимый. Мы никогда не обсуждали тебя ни в каком контексте, так что этот разговор мне не понравился с самого начала. Он много говорил о том, что не понимает тебя. Что ты странный. Нелюдимый, ненормальный и непонятный. Спустя полчаса этого безумного монолога, я попросил его остановить машину, чтобы выйти перекурить и не начать скандал на ровном месте, но он меня не послушал.       — Значит…       — Да. Он был за рулем.       У меня кружится голова, и я беспомощно кладу ее Жану на плечо. Он стискивает меня за шею и утыкается носом в щеку. Плавлюсь от его близости, наслаждаюсь его ароматом, невесомо провожу по шраму на голени пальцами, начиная пылать всем телом.       — Я разозлился. На него, на его слова, на несправедливые замечания, рвущиеся из его рта. Мы начали ссориться. Очень вульгарно и карикатурно. И я сказал, что давно хочу с ним расстаться. Что никогда его не любил. Что все это время по-настоящему любил только тебя… только тебя… У нас было все не очень хорошо, кузнечик. Я всегда храбрился и делал вид, что не вижу очевидных проблем с психикой, которые имелись у Флока, но он никогда открыто мне не угрожал. Да, мы ссорились, как и большинство пар, но дело не принимало серьезный оборот. До того дня.       Скулю и жмусь к нему ближе. Вцепляюсь в ткань футболки на его груди пальцами так, что слышен противный треск. Прижимаюсь губами к шее, и еще глубже вдыхаю его запах. Ваниль. Та самая.       — Он что-то кричал мне. Вошел уже в то состояние, когда не мог полностью себя контролировать. Обычно если с ним такое случалось, я просто уходил в другую комнату или вообще из квартиры, и все как-то само собой расхлебывалось. Но тогда мне идти было некуда. Я умолял его хотя бы снизить скорость и постараться успокоиться. Но… он вдавил педаль газа до упора и вывернул руль, а после повернулся ко мне с ехидной улыбкой, чтобы что-то еще сказать. А дальше удар…       — Почему ты солгал полиции?       — Я не мог сказать, что он осознанно пытался нас убить. Мне пришлось бы озвучить причину. Все бы узнали… О его ментальных проблемах, о наших отношениях, о моих чувствах к тебе... Я не мог себе этого позволить. И... в итоге... это я виноват в том, что его больше нет.       — Он чуть не убил и тебя тоже! Зачем ты винишь себя? Он не был хорошим человеком…       — Не был, но я прожил с ним очень долго. Нас много чего связывало. Я уважал его и ценил, он мне нравился. Он был красивым и целеустремленным, отзывчивым и порой очень нежным. Но он не был тобой, Армин… все, что я сказал тебе в ночь накануне Рождества, — правда. Я безумно люблю тебя уже много лет. Не буду говорить громкие слова о том, что это тянется еще со школы. Нет, тогда я еще ничего не понимал. Может, даже не со студенческих времен, потому что тогда я все еще так же был слеп. Но точно дольше, чем в принципе длиться любовь по заверению ученых. Прости меня за то, что я пытался жить без тебя… если ты дашь нам обоим шанс, то…       — Я люблю тебя, Кирштайн, — выдыхаю я ему в шею. — Дольше, чем ты можешь себе представить.       — Ты хоть когда-нибудь назовешь меня по имени? — хихикает он и тут же оказывается на лопатках, прижатым моим телом к дивану.       Забрасываю его ногу к себе на поясницу и слежу за тем, как сначала его брови хмурятся, а после лоб разглаживается и на губах появляется гаденькая ухмылка. Веду рукой от щиколотки через бугристую голень к коленке и выше по бедру, прячу ладонь в штанине шорт, останавливаясь буквально в нескольких дюймах от особо чувствительных мест. Он притягивает меня к себе ближе, кусает за ухо и едва слышно стонет, когда мои пальцы несмело касаются его подвздошной кости.       — Не дразни меня… — шепчет он, выбрасывая бедра вверх.       — Ты занимался этим почти двадцать лет. Не думаешь, что настало время отвечать за свои грешки?       Он смеется и тянется за поцелуем. Кряхтит, как старый дед, когда мы валимся с дивана на пол, и он оказывается верхом на моих бедрах. Тяжело дышит, пока поднимает меня за плечи, вынуждая принять сидячее положение и глубже усадить его на себя.       — Это значит «Да», Армин?       Вместо ответа накрываю его губы своими. И слышу, как ветер, стучащий в наше окно, шепчет мне его имя.