Мое сердце у тебя в руках

Во время нападения на очередной лагерь Фатуев тяжело раненный солдат смотрит на него испуганными синими глазами сквозь прорези маски, мажет по лицу окровавленной ладонью, прося остановиться, и Дилюка прожигает ужасом насквозь. Он пугается так сильно, что не помня себя затыкает колотые раны в чужой груди дрожащими руками, накрывает собственным телом, оберегая, и с трудом перетаскивает к своей временной стоянке. Медикаментов не хватает, из лекарств у него с собой только рваный бинт да пара мазей, тело на его руках хрипит и пытается вырваться, из-под капюшона торчат темные волосы, у Дилюка нет огня, и он не может увидеть их оттенок, не может отстегнуть маску, не может разобрать сквозь булькающие звуки тембр голоса. — Кейя?! — он зовет, хватая цепляющиеся за него пальцы, заглядывая в глаза, луна над ними лукаво светит полными боками, а кровь в ушах стучит громко-громко. В тот проклятый день Кейя смотрел на него так же — с заполошным испугом, неверием, а Дилюк замахивался на него своим мечом снова и снова, не в состоянии остановиться. Следующие пару суток пролетают мимо Дилюка. Остается только теплая кровь на руках, постепенно затихающие хрипы, длинные черные ресницы зажмуренных от боли глаз и отчаяние, обжигающее, будто чистый спирт, суматошно мечущиеся мысли и ощущение абсолютной оторванности от реальности. — Скажи мне, почему ты здесь? Что случилось? — он пытается вспомнить, когда в последний раз получал записки с соколом, осознает, что давно не видел свою птицу и не писал ответов, шарит по карманам, пустым, больше не наполненным серым пеплом, и ухает во тьму все сильнее и сильнее. На исходе третьего дня тело в его руках остывает окончательно, сколько бы он не сжимал его в своих объятьях и как бы не просил — Дилюк вновь остается один, оглушенный, полубезумный, ведомый только воспоминанием о том, что должен сделать что-то важное. Сердце в его груди стучит четко, размеренно, точно так же, как и прежде, и это важно, но он уже не может вспомнить, почему именно. Обыскав тело и не найдя никаких подсказок, все еще надеясь ошибиться, Дилюк возвращается в разрушенный лагерь и с головой зарывается в документы, то и дело спотыкаясь об мудреный снежнянский корявый почерк в отчетах. Перемазанный кровью с головы до ног, в распахнутом пальто и без перчаток, он не сразу замечает изменение температуры. Здесь всегда холодно — среди истоптанного снега, блестящего в свете луны, и толстых еловых стволов, покинутый лагерь выглядит как очередное поле боя, посреди которого Дилюк остался один — победитель и побежденный, обезумевший от отчаяния, он реагирует слишком поздно и позволяет трескучему льду сковать себя, сдавшись почти без боя. "Он тоже владеет льдом", — так думает Дилюк, успокаивая себя ассоциациями, ощущая на коже жалящие шипы морозной стужи, и в мыслях у него заполошно бьется только одно имя. Кейя-Кейя-Кейя — его прямые, не завивающиеся даже от влаги волосы, сбитые коленки, две родинки под бедренной костью, будто укус вампира, шрам в виде звезды на левой ладони, солнце в янтаре правого глаза. Было ли что-то из этого у того, чью жизнь он так отчаянно пытался спасти все эти дни? Есть ли еще у самого Дилюка смысл к дальнейшему существованию? Шанс быть спасенным? Высокая белесая фигура нависает над ним, беря его задумчивое лицо в ледяные ладони, и он с удивлением чувствует в стоящей перед собой женщине что-то знакомое. Не вкус и не запах — это тоньше, оно в дрожи воздуха вокруг них, в том, как пляшут по грязному истоптанному снегу тени, в скрытом внутри них обоих пламени, о наличии которого он, к своему стыду, совсем позабыл за последнее время. — Ты совсем отчаялся, маленькая ведьма. Стоило бы убить тебя, но ты один из нас, и я не в праве, — у незнакомки выгоревшие, пепельные глаза и тонкая улыбка, она кажется холодной, ледяной снаружи, но такой же алой и горящей, как он сам, внутри. Осознание этого обжигает Дилюка так, словно он глотнул раскаленного июльского воздуха в полдень. Вдохнув, он давится, кашляя, по-прежнему болтаясь где-то над землей, закованный в лед, будто заяц, попавший в силки. На чужом шикарном сером пальто блестят, переливаясь, отличительные знаки высшего эшелона Фатуев. Златовласая лиса, идущая за ним по следу все это время, смотрит усталым взглядом и отчего-то не стремится перекусить ему шею, торжествуя над своей добычей. — Что случилось с тобой? Он знал ее имя, имена всех предвестников, но позабыл за последние дни, как и многое другое, как свет солнца, захлебнувшись во тьме окончательно. — Мой.. моё... — выходит хрипло и стыло, растерянно, тело в его пещере все еще там, нужно просто выбраться и вернуться, осмотреть по-нормальному, отодрать, наконец, маску с лица. И возможно, ему повезет, в списках фатуйцев не было знакомого имени, не было чужеземцев, только местные солдаты из ближайшего подразделения, и вдруг он действительно... — Твое сердце? Он в порядке. Ты сделал это с ним, верно? Немногие отважатся на такое, — она улыбается, трескаясь льдом по весне, но вода черная, ледяная, и дна совсем не видно. Смотрит понимающе, в ее волосах нет шляпы, а в руках книги, как всегда это воображал себе Дилюк, но запах чабреца отчетливо висит в воздухе, перебивая даже морозное дыхание стужи. Снег на длинных светлых ресницах не тает, а бледная кожа не краснеет. Когда-то давно, только попав в Снежную, Дилюк боялся превратиться в нечто подобное. Теперь у него остался только один страх. — В порядке? — слишком просто принять ее слова за правду и поверить в то, что они говорят об одном и том же. Будь Дилюку глупые шестнадцать, он поверил бы и был счастлив обмануться, но от правды сейчас зависит слишком многое. Потому что если его больше не ждут там, в стране ветров, он превратит свое путешествие в дорогу в один конец, уже не сожалея. Нахмурившись, она плавно ведет рукой, отпуская от себя стужу, и силки исчезают. Дилюк грузно валится на землю, утыкаясь лицом в снег, дышит заполошно, обжигаясь об ледяной воздух, и в голове у него пусто-пусто. Глаз порчи жжет карман, жаждя битвы, всегда готовый ощериться острыми цепями, но даже Дилюк не так глуп, чтобы пускать оружие против такого сильного врага. Нужно вернуться и осмотреть труп, не мог же он сойти с ума так сильно и не заметить различий? — Я тоже однажды отдала свое сердце другому. И забрала его сердце взамен. Одетая в изящную черную туфлю нога надавливает ему на бок, переворачивая на спину, будто мешок с яблоками, и Дилюк покорно замирает, завязнув в моменте, будто глупый зверь в болоте. Белый силуэт на фоне черного сгоревшего лагеря и низко метущая метель превращает происходящее в очередной бредовый сон, от которого Дилюк проснется поутру с клокочущим страхом где-то в легких. Вот только сны обычно не говорят ему то, что он больше всего хочет услышать. — Но потом он погиб там, в ущелье Дадаупа. И теперь я живу без сердца вовсе. Никому такого не пожелаю, — она присаживается и берет его лицо в свои ледяные ладони вновь, и в этом есть что-то материнское, то, чего у Дилюка никогда не было. Возможно, все дело в их похожести, думает Дилюк, ощущая чужую трескучую, горькую магию, леденяще-огненную, уставшую, почти уже мертвую. Она так сильно отличается от его собственной, но все равно существует где-то рядом, между, резонируя в узнавании. За все это время он видел других магов лишь мельком — крылатые силуэты Ли Юэ, пыльные шаманы Сумеру, старые, обвешанные амулетами старухи из Снежной, все они поняли и приняли магию, которой Дилюк по-прежнему сторонится, но фигура перед ним состоит из волшебства практически полностью. "И жива только благодаря этому", — подсказывают ему крохотные искры пламени, вылетающие из-под белой шубы, не гаснущие даже от мороза, и Дилюку на миг становится печально от этого знания. Однажды ее время придёт, и она погибнет, вспыхнув, чтобы потом рассеяться ворохом искр, как и все магическое, что существует в их странном мире. Сам же Дилюк рискует сделать это даже раньше ее самой, если не возьмет себя в руки — мысль спокойная, логичная, звучит в голове голосом Кейи, словно тот рассказывает очередную поучительную историю со службы, и Дилюк вздрагивает, подбираясь. В тусклые серые глаза он смотрит уже более осознанно, готовый слышать и слушать, не как человек — человека, а как ведьма — ведьму. Леди смотрит в ответ с режущим вниманием, будто змея перед броском, долго молчит, выдыхая белесый пар в морозный воздух, ждет чего-то, и постепенно смысл ее истории наконец начинает проникать Дилюку под кожу сотней алых горящих бабочек. Узнавание вспыхивает мгновенно, и он загорается следом ворохом мыслей, чувств, судорожно скрюченными в страхе пальцами, цепляющимися за воротник его шубы. Правда, какой бы сладкой она не была, все равно душит. Следом Дилюк вспоминает и то место — Кладбище мечей — стылую воду под ногами и десяток ржавых, погнутых мечей, безымянные могилы. Мертвенную тишину, слепяще-яркий клинок в центре, оставленный явно кем-то невероятно сильным, вогнанный в землю по самую рукоять, поросшие цветами берега и ощущение старого, забытого отчаяния, эхом гуляющего между деревьев. Дилюк редко бывал там: это место давило, душило тьмой даже в самые солнечные дни, бестелесно вздыхало где-то за левым плечом, и он никак не мог понять, почему именно. Что ж, теперь он знает. Белоснежная леди кивает, увидев на его лице бледное узнавание, и поднимается с колен, напоследок звонко хлопнув его ладонями по щекам: — Занимайся своими глупостями здесь дальше. Мне нет до них дела, маленькая ведьма. Но больше не отчаивайся так сильно, твоим горем пропитался весь лес. Искры пламени, пляшущие в воздухе, наконец потухают, стужа отступает, превращаясь в обычный для этих лесов звонкий мороз, а круглобокая луна вновь выглядывает из-за острых еловых макушек. Леди уходит так же быстро, как и появилась до этого, и, вспоминая этот момент в будущем, Дилюк будет все чаще и чаще сомневается в том, что все это не привиделось ему в момент помешательства: встреча слишком странная, безболезненная и произошедшая как нельзя вовремя, в момент его самого темного отчаяния, а все, что он раньше слышал о Синьоре, вовсе не вяжется с тем, как они встретились и расстались. Но сейчас, здесь, лежа на примятом снегу, Дилюк кивает, задумчивый и глубокий, все еще сомневающийся в реальности. Оставшись в одиночестве, он собирает все оставшиеся силы в кулак, чтобы потом быстро подняться, отряхнуть с себя налипший снег, и на слабо гнущихся ногах бросится в сторону своей стоянки. До нее ровно три сотни ударов сердца, у мертвого фатуйца под маской оказывается серое, чужое лицо с квадратным подбородком и совершенно другими бровями, волосы отливают кирпичным, а не благородной синевой, на ладони нет шрамов. Дилюк, вскинув голову к высокому звездному небу, смеется впервые за несколько месяцев, чувствуя, что снова может дышать. — Спасибо! — кричит он лесу, не страшась, безумие отступает, принося с собой ясность, руки больше не дрожат, мороз целует его в щеки, трескучий и понимающий, слезы замерзают на коже, но он абсолютно, безоговорочно счастлив, и это согревает лучше пламени. Отоспавшись и похоронив фатуйца в простенькой могиле, все еще чувствуя по отношению к нему целый спектр ярких, живых эмоций, Дилюк покидает стоянку и выходит к ближайшей деревне. Там он обменивает звериные шкуры на неделю в крохотной комнатке в ближайшем баре, назвавшись новым именем, и разрешает себе выдохнуть. *** Для того, чтобы сокол нашел его, требуется время, поэтому Дилюк задерживается в таверне дольше, чем планировал. Вместо денег он предлагает свои услуги бармена — вина здесь почти нет, медовуха слишком сладкая, а от запаха водки его воротит, стоит лишь понюхать. Но он все еще помнит беспечные смены в Доле Ангелов, когда он помогал отцу, встав за стойку, а Кейя вечно крутился где-то рядом, дегустируя вина и придумывая новые напитки со скуки. Поэтому Дилюк смешивает легкие коктейли, наливает пиво с медовухой и мирно существует несколько недель кряду. Снежнянская речь звучит тут и там, звенят стаканы, хлопает входная дверь — все не так, как было раньше, но почему-то именно это позволяет Дилюку вновь почувствовать себя человеком, а не выпущенной из лука стрелой, созданной для короткого полета к цели и пригодной только для убийства. Затем, подумав, Дилюк сам себя сравнивает с костром — опасный только в момент надобности, горящий и трескучий, остальное время он действительно способен мирно находиться в сердце самой опасной страны на континенте, заводя новые знакомства и прощупывая дальнейшую дорогу без разрушений и кровопролития. Сокол возвращается ближе к весне — отъевшийся, недовольный, он до крови кусает его за палец, будто коря за то, что Дилюк посмел забыть о нем на несколько длинных морозных месяцев, а Дилюк в ответ только фыркает и бережно гладит пушистые толстые перья. От сокола все еще пахнет жарким далеким мартом, а в новой записке от Кейи его ждет неожиданный вопрос: «Как ты заговорил меня?» И когда Дилюк пишет заветные строки, огнем начертанное обещание на сердце, ему становится понятно отсутствие волнения со стороны Кейи — тот знает, что Дилюк жив, чувствует благодаря их странной связи, и удивляться тут нечему. Ему так бесконечно хочется написать больше — рассказать о своих успехах, о том, как страшно скучает, спросить о делах в Мондштадте, но шифр не придуман для больших форм, предназначенный только для самого важного, поэтому Дилюк ограничивается всего несколькими предложениями. Однажды он найдет ее, ту самую заветную ядовитую-сизую точку отсчета, уничтожит, сотрет навсегда и наконец сможет ступить на обратную дорогу, которая, он уверен, пронесется мимо милями и развилками за один короткий миг. И уже там, в Мондштадте, когда он наконец обнимет Кейю и ощутит его тело в своих руках, живое и дышащее, настоящее, а не сотканное снами и видениями, услышит его голос и увидит улыбку, он расскажет ему все на свете. И больше никогда не будет корить его за секреты — двух прошедших лет с лихвой хватает для того, чтобы поумнеть и изменить точку зрения. У похороненного под высокой черной сосной фатуйца, Дилюк уверен, тоже были свои секреты, и с ним он поступил точно так же, как и с Кейей в свое время, и во второй раз было даже страшнее, чем в первый. Все это заставляет задуматься глубже и вспомнить все те бесчисленные фатуйские лагеря, разоренные им по пути, простых солдат, не владеющих магией элементов и виноватых лишь в том, какую организацию они выбрали для службы. Изо дня в день Дилюк протирает крепко сбитые дубовые столы, иногда ужинает вместе с хозяином таверны и его большой семьей, спит на простеленной соломой кровати и вспоминает тот душистый, светлый сарай, низенький дом, покосившийся забор, желтых суетливых цыплят, и что-то внутри него меняется, наконец вставая на место. Злость остается — она всегда внутри него вместе с тяжестью потери, вспоминать об отце все еще нестерпимо больно, он не разрешает себе этого слишком часто, но помимо этого он будто действительно остывает, хоть и частично. На холодную голову анализировать два предыдущих года странно и страшно: он кажется себе неразумным, пламенным ураганом, сжигающим все на своем пути, не разбирая правых и виноватых. Отец учил его абсолютно другому, Кейя вечно останавливал руку, прося не рубить с плеча и подождать, обдумать, даже сам Дилюк придерживался хотя бы части своих же правил все это время — не говорить веских слов, пропитанных магией, не желать зла, так почему же он забыл обо всем прочем? Разочаровавшись в рыцарской чести, усомнившись в собственных силах, последние два года он выбирал самые простые и прямые, будто лезвие двуручника, пути, сходя с них только в редких случаях. Так его вела ядовито-сизая нить глаза порчи, сковывая, туманя разум, так он сам позволил себе обмануться, покорившись, и забыть, что ноги, идущие по следу, принадлежат ему самому, а не проклятой фиолетовой стекляшке. Все это до ужаса похоже на пресловутое взросление, о котором сотню раз писали в романах и балладах, глубокий смысл которых он не понимал раньше так четко. Дилюку глупые двадцать, он покрыт шрамами, будто пальто — стежками, абсолютно один в незнакомой стране, с целью, выбранной в роковой момент жизни, горизонт отчаяния уже давно пройден, пересечен вдоль и поперек, и теперь, видимо, ему нужно двигаться дальше, но действуя иначе? Чокаясь с алой чайной чашкой в очередное полнолуние, он тонко улыбается, вдыхая запах чабреца, и заговаривает младшую дочь хозяина таверны на отсутствие ночных кошмаров, от которых та мучается уже с месяц, испуганная подошедшими слишком близко к деревне волками. Самому же Дилюку по ночам все чаще и чаще снится собственный феникс, огненный, родной, распахивающий пестрые алые крылья, искры летят в стороны, он возрождается из пепла вновь и вновь, это, наверное, должно что-то значить, но Дилюк не хочет искать смыслов. Искать себя — сложно, понять себя — еще сложнее, во всех песнях и книгах про это писали абсолютно иначе, но Дилюк и сам не из слов и чернил, он из плоти и крови, живет и дышит, ошибается и учится. Точит ножи для закусок вместо своего двуручника, топит ведра в бочках с водой, а не головы глупых разбойников, тихо и осторожно пробирается в лагеря Фатуев, обходя охрану, вместо того чтобы снести и сжечь все до черного снега, до копоти в небе, до крови на руках. И вот так, спустя долгие месяцы, однажды взглянув в старое крохотное зеркальце в цирюльне, он с удивлением узнает себя прежнего — повзрослевшего, по-прежнему со спутанными волосами и хмурыми бровями, но в глазах вновь есть жизнь, а рот больше не сжат в упрямую тонкую линию. Он долго смотрит, вглядываясь, вычесывает из косы сухие листья и мелкий сор, бреется, заправляет непослушные пряди за уши и выходит в лето неуловимо другим, более твердым и мудрым, по крайней мере, ему самому кажется именно так. Когда сокол приносит очередной ответ, Дилюк разворачивает скрученную бумагу, вспоминая свой сбитый шепот в тот страшный день, заклинающий Кейю жить даже без сердца и всегда идти вперед, ровные буквы шифра скачут перед глазами, лицо теплеет, и весь вечер Дилюк работает будто в тумане, ухнув в душное марево взаимности: "Я никогда не останусь без сердца. У меня есть твое, помнишь?" Кейя, как и всегда, может поджечь его всего парой слов. В детстве, подбивая старающегося быть серьезным и собранным Дилюка на шалости и игры, Кейе достаточно было лишь поманить пальцем, задорно улыбнуться или ожидающе фыркнуть, сказать несколько ребячливых, звонких слов, и вот Дилюк уже вьется покорным змеем в небе, повязанный нитью, которую Кейя крепко наматывает на пальцы. Теперь они связаны иначе, крепче, волшебнее, но кружащее голову чувство полета сохранилось и сейчас, стоит только Дилюку увидеть родной почерк на белой бумаге. И все сбудется — рано или поздно, так или иначе, теперь, замедлившись и укротив себя, Дилюк верит в это с удивительным знанием, так же, как и в свое будущее. Он хочет, жаждет этого — вернуться домой, к виноградникам и душистому лету, вновь искупаться в теплых водах озера, к своему пламени, к нормальной жизни, к высокому голубому небу. К Кейе. Жить с ним рядом, вместе, долгие годы, десятилетия, разглядывать первые морщины на смуглом улыбчивом лице, встретить старость рука об руку, не чувствуя больше горечи и вины, только счастье и любовь, жаркую, настоящую, искреннюю. Жить, а не выживать хочется так сильно, что вскоре Дилюк вновь оставляет позади уже знакомую до каждого поворота и оттенка серых глаз деревушку и вновь отправляется в путь. И пусть его дорога все та же — ядовито-сизая нить ведет за горизонт, через леса и овраги, сквозь города и горы, цель меняется вместе с методами, и Дилюк действует иначе. Осторожнее, милосерднее, больше не используя насилие как единственный путь, не чувствуя потребности в ярости, Дилюк продвигается все дальше и дальше. К осени добравшись до третьей лаборатории и сумев уничтожить ее без жертв, смяв и разрушив только железо, фиолетовую сияющую руду, фыркающие паром трубы, устроив пожар и завалив вход, Дилюк наконец встречает людей из Организации. Те больше не таятся в тени — они хвалят его методы, заглядывают в глаза, хлопают по плечам и зовут к себе, обещая помощь. От них не пахнет магией, но не пахнет и кровью, они говорят на разных языках, но смотрят внимательно, со знающим пониманием, и Дилюк соглашается.