Мое сердце у тебя в руках

Магия у него под кожей — мерное, теплое сияние, поет среди сплетений вен и крови, покорно ожидая приказов. Таится под ладонями, подталкивая их, шепотом тянется вслед за словами, ища двойной смысл, глядит на него из зеркал. Дилюк знает, догадываясь, что рано или поздно ему придётся использовать ее — цель слишком далека, неприступна, в одиночку ему с этим не справиться. Вот только цена за это будет слишком высока, но он обещает себе обязательно придумать что-то и не спалить себя в пламени мести без следа. Иначе все будет действительно бессмысленно. Год в Организации проскальзывает мимо тенью напряженного ожидания. Организация огромна, здесь много людей и много знаний, и не всё открывается Дилюку сразу же. Он много работает на общее дело, учит молодняк и учится сам, читает умные книжки, разговаривает с мудрыми людьми, участвует в операциях. Основная цель организации — Орден бездны, и Дилюк, к своему удивлению, по первой с трудом воспринимает заколдованных хиличурлов и парящих в щитах магов бездны как что-то серьезное, особенно после Фатуев и их вполне реальной и осязаемой угрозы. Но затем он впервые встречает Чтецов, и все снова становится серьезно. Они говорят на странном, изломанном языке, не похожем ни на один из ранее услышанных им, а в записях есть что-то неуловимо знакомое. Только спустя пару месяцев, получив очередную короткую записку от Кейи и в этот раз оставив ее себе, не имея больше потребности и страха сжигать ее тут же, Дилюк видит схожие символы в шифре и коротко хмыкает: Кейя даже так, сквозь расстояние и время, умудряется помогать ему, чем бы Дилюк не занимался. Проведя месяцы за расшифровкой, Дилюк наконец разучивает этот сложный язык, и работать становится еще проще. Теперь он понимает чужую речь, может прочесть оставленные тут и там не до конца уничтоженные письма, не подавая вида, а отлов и допрос магов бездны переходит на новый уровень приоритетов. Его хвалят, допуская до все новой и новой информации, приносят книги, просят помощи, предлагают перспективы, но Дилюк лишь отмахивается — он не чувствует своего места здесь. Все это — только перевалочный пункт на его долгом пути, глаз порчи все еще оттягивает карман и помогает в сражениях, заменяя глаз бога, и хоть чужие цели и схожи с его собственными, сердце Дилюка в другом месте. В подпольных базах, старых храмах и богатых особняках, где он то и дело оказывается, Дилюк чувствует себя облаком, плывущим по небу — ветер указывает ему путь, сминая мягкие перьевые бока, и он медленно ползет там, в высокой голубизне, то и дело встречаясь с другими, такими же, как он, облаками. Иногда это штиль, а иногда это грозы. Ему по-прежнему сложно. Сложно вновь работать с кем-то, особенно спустя два года полнейшего одиночества. Сложно находиться среди такого огромного количества народа, приходящего не только для того, чтобы по вечерам выпить огненной воды и пожаловаться на жизнь собутыльникам. Сложно убивать плененных магией хиличурлов — под их масками, сорванными в пылу сражений, прячутся страшные, сморщенные лица, почерневшие от тлена, но в их круглых глазах на фоне черноты сияет уже знакомое солнечное золото. Сложно сравнивать свое волшебство с магией элементов выходцев из бездны — огонь узнает его, для всех — единый, ревущий, выжигающий, жаркий, по-прежнему ласковый и добрый только к Дилюку, во всем этом есть неуловимая общность, одинаковость, о смыслах которой Дилюк запрещает себе думать слишком долго. В наречии Чтецов так много схожего с шифром, а в коротких, рубленых фразах хиличурлов — с говором самих Чтецов, и все это связано одной огромной тайной, в которую Дилюка никто не стремится посвящать. Кейя, Дилюк уверен, знает и рассказал бы ему намного больше обо всем этом. Носитель ромбовидного зрачка и шестиконечных звезд, смуглый, кобальтово-синий, нездешний — его мир там, под слоями безмолвных песков Сумеру, уничтоженный за страшные грехи самой Селестией. Знания опасны и запретны, и Дилюк не жаждет их: читает книги, расспрашивает старцев, изучает древние развалины старых дворцов, на стенах которых в камне выбиты всеми забытые истории Тайвата, но только из надежды на то, что это поможет ему продвинуться ближе к цели. Все чаще и чаще ему вспоминается неутихающая буря над Драконьим хребтом, обрывочные записи в книгах библиотеки Рагнвиндров, никогда не тающий проклятый лед, лютые морозы. Те люди тоже получили что-то, но цена оказалась слишком высока. И он не хочет подобного для себя. Время от времени вновь оставаться одному и в одиночестве смотреть, как ядовито-сизая нить змеится по земле, зовя его вперед, действовать здесь и сейчас — тоже сложно, все это похоже на повторяющийся изо дня в день зацикленный кошмар, которому не видно конца и края. Борьба с Фатуями — не приоритет Организации, и сколько бы Дилюк не выслуживался, помогая, до крупномасштабной операции так же бесконечно далеко, как и до родного дома. Предоставленной Организацией информации достаточно для того, чтобы совершать короткие самостоятельные вылазки, зная, что всегда будет куда вернуться для передышки и залечивания ран. Но этого недостаточно — Дилюка недостаточно. Он встречается с мудрыми старцами, вечно занятыми магистрами, проводит долгие, бесконечные беседы с товарищами и отрядами, но в ответ слышит только просьбы подождать и советы о том, что стоит набраться больше сил. Сам себе напоминая пыльный артефакт; кубок, перо, цветок, часы, тиару — все то, что дожидается смельчаков на нижних этажах кишащих тварями храмов и святилищ, Дилюк не может морой и одним желанием сделать себя еще сильнее. Это работает не так — даже он это прекрасно понимает, вновь и вновь пытаясь придумать решение, найти верный путь, но все без толку. "Я уже так близко", - он пишет Кейе и сам не верит в это, бродя вокруг основного завода, будто голодный одинокий волк вокруг запертого на сотни замков сарая с курами, лес за его спиной темен и тих, снег давно своровал все звуки и больше не отражает свет луны. Он скребется, стачивая когти, пробует стены на прочность, заглядывает в окна, но цель все так же неприступна и слишком велика. Помимо уничтожения завода остается еще одна проблема — ядовито-сизая нить теперь ведет не только к нему. Подойдя к цели вплотную, Дилюк обнаруживает развилку. Один ее конец исчезает за стенами завода, смешавшись с фиолетовым туманом, которым здесь затянуто почти все пространство, а второй ведет дальше, к иной цели, неотрывно связанной с глазом порчи. — Очевидно, это человек, создавший его? — задумчиво предполагает один из старцев после очередного долгого, муторного собрания. Дилюк вылавливает его, отыскав среди хитросплетений коридоров их временного пристанища и просит о помощи, предлагая деньги, часть земель, долю в винном бизнесе, но все, как всегда, бесполезно. До его возвышенных целей и личной вендетты никому нет дела. — Не думал же ты, что он все эти годы будет сидеть на одном месте? — старец фыркает в густую седую бороду, и на его лице, старом, покрытом морщинами и выбеленными временем шрамами, Дилюк читает только тусклое веселье и скуку. И он уходит — как и все прочие, дав совет лишь на словах, не затратив больше пары секунд своего внимания на Дилюка. Дилюк в ответ, не сдержавшись, от души желает мудрому скупердяю больных зубов и жидкого стула весь следующий месяц. И ему не стыдно за это, пусть и сам он в ответ два следующих дня ест пищу, не ощущая вкуса, не в состоянии утолить голод и жажду. Магия смешливо шепчет внутри, напоминая о цене, но Дилюк лишь отмахивается. Не случись того рокового нападения дракона три года назад, у его отца, возможно, тоже начали бы уже появляться первые седые пряди в волосах и морщины на лице. А может и нет — Дилюк никогда уже об этом не узнает. Думал ли он о том, чем именно окажется конечная цель его похода? Как он уничтожит ее, наконец достигнув, при этом не имея ни лояльных союзников, ни верных людей в подчинении? Нет — и в этом тоже его ошибка, как и в сотне других вещей. Но он всего лишь человек и вправе не знать всего на свете — так отец учил его еще давно, в юношестве, перед поступлением в орден, когда Дилюк воспринимал любую свою неудачу как окончательный и бесповоротный провал, катастрофу, способную сместить солнечный диск с небосвода. Прошли года, Дилюк вырос и разумом, и телом, но продолжил ошибаться. И пусть солнце вопреки всему продолжает светить, для него самого все вокруг тонет в такой непроглядной тьме, что впору отчаяться окончательно. Вместо отчаяния Дилюк выбирает злость, и это действительно помогает. Не будь Орден наполовину наполнен такими же всезнающими стариками, заботящимися только о себе и принимающими чужой вклад и помощь как должное, все, возможно, было бы совсем по-другому. Отправляясь на очередное задание от Организации в озлобленном одиночестве, отказавшись от мудрых советов, Дилюк уничтожает врагов с особой жестокостью и возвращается измотанным, безыдейным и еще более уставшим. Он машет своим двуручником, разрезая врагов цепями, плавит щиты зельями, срывает с хиличурлов маски, вымазывается в черной крови и сам постепенно начинает походить на митачурла – рычащий, атакующий при любой опасности и не знающий пощады. Подумать только, он даже язык знает на достаточно сносном уровне, натяни он на себя шкуру и возьми деревянный щит — и отлично сойдет за своего. Самое смешное во всем этом то, что Организация принимает это — его жестокость и кровавые методы расправы над врагом, пока враг тот, кто входит в их интересы. Продолжи Дилюк нести возмездие именно Фатуям своими прежними методами, тут же лишился бы крыши над головой и какой-никакой поддержки. Все это глупо — но реально, и наведавшись на одну из тренировок с командным составом, Дилюк начинает внимательно присматриваться к статным воинам, выбирая самого глупого и сильного. По ночам ему снятся мутные, неясные сны, в которых он видит то отца, то Кейю, и их лица смазаны, нечетки до неузнаваемости. Просыпаясь с заполошно бьющимся в груди сердцем, Дилюк еще долго лежит без сна, думая о решении своих проблем вновь и вновь. Словно больной в горячке, чувствуя то жар, то холод, Дилюк встречает лето, ощущая себя еще в худшем положении, чем год назад. *** Затем, очередным вечером очередного дня, Дилюк вновь приходит на тренировочный полигон и вызывает выбранного ранее воина на дружеский поединок. Драться приходиться долго — достаточно для того, чтобы все остальные разошлись и оставили их наедине. То и дело уворачиваясь от ударов пудового молота, взмахивая своим двуручником, Дилюк, отплевываясь от катящегося со лба пота, просит о помощи. А получив отказ — подныривает под молот, берет чужую короткостриженую голову в ладони, заглядывает в глубоко посаженные зеленые глаза и уверенно шепчет, заговаривая: - Ты — мой рыцарь без страха и упрека. Мои проблемы — твои проблемы тоже теперь. Пока я не скажу иного. Воин осоловело моргает, выпуская оружие, и под глухой звук того, как молот встречается с вытоптанной землей, Дилюк договаривается со своей совестью. Видят боги, он истратил все иные средства. Осталось только это. Цена за заговор — неделя страшнейших мигреней, от которых Дилюка выворачивает, стоит ему принять горизонтальное положение. Бледной тенью ползая от столовых до целителей, Дилюк то и дело отмахивается от своего нового товарища, преданно следующего за ним по пятам, и запирается в своей комнатушке, обложившись книгами. На третий день, выплевывая воду вперемешку с желчью в ведро, Дилюк допускает мысль о том, чтобы отменить все это, но потом берет себя в руки. В конце концов он выдерживал и не такое. На шестой день, кое-как встав с матраса, Дилюк собирает длинный и неловкий совет вместе с воином и преданными ему людьми, делая пустое и серьезное лицо каждый раз, когда чужой зеленый взгляд принимался сверлить дырку где-то между его шеей и губами. Сам же Дилюк не трудится даже запомнить его имени — ему все еще дурно и отчасти совестно, но дело сделано, и со дня на день завод будет уничтожен без его личного вмешательства. Одобрил ли он сам, семнадцатилетний, подобные методы решения проблем? Нет. Но и пытаться сделать все в одиночку просто невозможно, физически и ментально, он может пытаться до старости и все равно не достичь успеха. Нельзя везде и во всем быть правильным, как бы он сам этого не желал. Для остальных внезапное решение помочь ему выглядит пусть и спорно, но приемлемо. Те, кому нечем заняться, шепчутся по углам, но Дилюка наконец перестает тошнить при малейшем движении головой, и самых языкастых он вызывает на дуэли. Три года путешествий с мечом наперевес не проходят зря — он выигрывает каждую. И теперь, разобравшись с первой проблемой, он принимается за решение следующей. В ночь перед атакой на завод, встретившись в последний раз с воином и его людьми, Дилюк долго лежит без сна, представляя перед внутренним взором то расстроенный взгляд отца, то лукавую улыбку Кейи, мастера загребать жар чужими руками. Но, даже не желая этого, он ощущает, как с плеч сваливаются огромные валуны, которые он сам по глупости взвалил на свою спину и упорно тащил в одиночестве. Уже под утро, продолжая лежать на своем разворошенном матрасе, Дилюк смотрит в низкий потолок, накручивая алую прядь волос на палец, и заставляет себя успокоиться. В конце концов, никто не погибнет: он сам настоял на том, чтобы всех работников завода спугнули еще до начала самой операции. Будто почувствовав его душевные метания, сокол приносит записку с восходом солнца, как раз после того, как Дилюк провожает взглядом вооруженный отряд, уходящий вслед ядовито-сизой ленте, не видя и не подозревая о ее существовании. Помимо свернутого послания в крохотном кожаном тубусе, прикрепленном к его лапке, Дилюк находит кое-что еще. "В этом году праздник цветов особенно пышный. Как и всегда, обещаю себя тебе", — ему на ладонь падают сухие, но по-прежнему невероятно яркие и душистые лепестки лилии каллы, и Дилюк, не сдержавшись, утыкается в них носом и дышит глубоко-глубоко, стремясь пропитаться таким знакомым и родным запахом полностью. Глаза щиплет, а в носу предательски свербит, но он продолжает дышать глубоко и медленно, чувствуя, как за спиной бурлит магия, напитавшись первыми яркими светлыми эмоциями за долгое, долгое время. Он знает: Кейя примет его — со всем тем, что Дилюк сделал и еще сделает в будущем. Так было раньше и так будет сейчас, как и сам Дилюк принял Кейю для себя, однажды и на все времена. Главное теперь — вернуться и доказать это не только словами, но и делом. В ответ он отсылает короткие искренние строки, но цветов, к сожалению, не вкладывает: здесь не растут светяшки, но он обещает себе нарвать и подарить целый огромный букет, как только окажется на родных землях. *** На то, чтобы целому отряду добраться до завода и уничтожить его, требуется около недели. Дилюку не нужно быть там все это время — его он тратит на другие вещи. И если разрушение теперь не является проблемой, вторая цель все еще вызывает у Дилюка сильные опасения. Идея, родившаяся отчасти благодаря недельным мучениям от невыносимых мигреней, растёт и пускает в разум Дилюка корни, но его все еще волнует абсолютное отсутствие того, с кем можно посоветоваться. Книги и легенды о магии — это одно, ему же нужен кто-то живой, подобно Лизе, обитавшей в библиотеке до отъезда на обучение в Сумеру. Остается надеяться на то, что ее путанные объяснения значения чайного сервиза, преследующего его уже пятый год, окажутся правдивыми. Ради этой встречи Дилюк два часа отмокает в местных банях, оттирая многодневную грязь с кожи, прибирает бардак в своей крохотной комнатушке и обменивает десяток хиличурлских свитков с заклинаниями на низенький, добротно сбитый столик. Он даже причесывается — часть колтунов, правда, приходится состричь, но волосы все равно ужасно отросли за пару лет, спускаются теперь ниже талии, и Дилюк раздраженно заплетает их в толстую неаккуратную косу, сам себе напоминая трепетную девицу из романтических баллад. Будь его воля — давно отстриг бы под корень, чтобы не мешались, но что-то ему подсказывает, что ни магия, ни Кейя от этого в восторге не будут. Полнолуние наступает спустя сутки — и он впервые ждет его с нервным нетерпением, заранее усаживается перед чистым пустым столом, в этот раз не подготавливая свою чашку и чай. "Интересно, каков на вкус чай, заваренный ведьмами?" — думает Дилюк, отстукивая по колену рваный ритм одной из песен Шестипалого Хосе, чьи странные, иногда даже чересчур похабные рифмы въедаются в разум раз и навсегда, стоит услышать их хотя бы единожды. В полночь пространство сдвигается, выпуская из себя чайную пару — все ту же неизменную алую чашку с золотым узором у краев и блюдце под стать ей. Крепкой рукой, больше не переживая и не сомневаясь, Дилюк берет тонкую фарфоровую ручку, вдыхает знакомый аромат чабреца и делает первый глоток чая. Проглатывает, ощущая на языке сладкую горечь, жмурится, прислушиваясь к ощущениям, ждет, а потом хмурится и удивленно распахивает глаза: — И это все? — в растерянности он говорит вслух, а потом чуть не сворачивает стол, услышав, как пустое пространство напротив едко хмыкает, явно забавляясь его реакцией. С тихим звоном появляется вторая чайная пара, точно такая же, как и его собственная. Чашка тут же подлетает в воздух и чая убывает ровно на один глоток. — А чего ты ждал, юный Рангвиндр? Что у тебя от обычного чая на травах отрастет вторая голова? — голос искрится весельем, и пусть Дилюк не видит собеседницу, угадать настроение по голосу довольно просто. — Было бы неплохо. Смог бы думать о глупостях в два раза усерднее, — Дилюк зло ухмыляется, не в состоянии скрыть веселье, и закатывает глаза: подумать только, сам напридумывал себе каких-то особенных вещей и сам же в них сосредоточенно верил все пять лет. Знал бы, что это призовет другую ведьму — выпил бы весь чай залпом еще в первый месяц путешествия. — Магия не в чае и не в принятых решениях. На нее нельзя согласиться или отказаться от нее, она в любом случае будет с тобой, — поучает его пустое пространство, будто старенькая сухонькая учительница по фортепиано из его молодости, и Дилюк, поддавшись ностальгии, скользит в пространстве пальцами, наигрывая давно забытые сонеты. А потом вдруг понимает, о чем ему говорит собеседница и вскидывает брови: — А вот это вот все тогда зачем? — он обводит раскрытой ладонью стол, вспоминая десятки полнолуний в которые он, как дурак, каждый раз одухотворенно наблюдал наличие чашки с чаем и демонстративно игнорировал возможность из нее выпить. — Для приятной компании за чаепитием. "С ума сойти можно", — думает Дилюк, ворча про себя голосом Аделинды, обнаружившей утром, что мелкие Дилюк и Кейя ночью совершили вероломный налет на кухонный буфет и абсолютно бессовестно истребили все песочное печенье. Проглотив про себя едкий ответ, который явно бы расстроил невидимую собеседницу, Дилюк фыркает, взъерошив волосы на макушке, и совершенно по-детски подпирает подбородок ладонью, отпивая чай вновь. — Тогда у меня будет вопрос, если это позволено. Пустота благосклонно молчит. Вторая чашка медленно подлетает в воздух вновь, и чая в ней становится значительно меньше. Помолчав еще с пару мгновений, Дилюк решает продолжать, принимая правила этой странной игры: — Я познакомился с понятием цены за магию. О чем-то прося, всегда что-то отдаешь взамен. Это действует только для волшебников? — Часто и с обычными людьми происходит то же самое. Просто они не видят связи. — Значит, и обычному человеку можно вернуть все зло, что он совершил? Физически? Пустота долго молчит вместо ответа, настолько, что Дилюк начинает нервно ерзать на своем матрасе. И пусть это показывает глубину его заинтересованности в этом вопросе, он ничего не может с собой поделать. Если ведьма ответит ему не так, как он рассчитывал, весь его план придётся перерабатывать и продумывать заново. И, вероятно, обзавестись целой коллекцией заговоренных воинов, чего Дилюку совсем не хотелось бы. — Можно. Но ты должен стать зеркалом, отражающим эту правду. "Я уже и так давно одно сплошное отражение", — думает Дилюк, вновь нахмурившись. Все последние три года, каждый месяц, день за днем, он только и делал, что наглядно олицетворял понятие слов "злой рок". То, что случилось с ним, и то, кем он стал по итогу для других и самого себя — все стало последствием чужого злого умысла. Когда-то кто-то создал его глаз порчи, напитал силой, темной, проклятой, а потом пустил путешествовать по миру. Артефакт прошел длинный, проклятый ядовито-сизый путь, чтобы однажды засиять в руках отца, даря силы, но забирая жизнь взамен. Отца, Кейи, Дилюка — все изменилось с того проклятого вечера, и оставлять подобное безнаказанным Дилюк просто был не в праве. — И птицей, что донесет эту песню, — продолжает пустота, чашка звенит, ударяясь о блюдце, и Дилюк поджимает губы, задумчиво прикусывая нижнюю. Он, конечно, слышал притчи о том, что ведьминский говор заковырист и полон метафор, но играть в загадки сейчас явно не готов. Слава архонтам, Кейя, любитель образности и красивого словесного кружева, научил его в свое время слушать глубже и видеть суть среди буквенного хаоса: — Посредником? Догадавшись, Дилюк гордится собой больше, чем в тот момент, когда смог снести тренировочное деревянное чучело одним взмахом двуручника. Ему, помнится, было тринадцать. — Проводником. Будто мост через реку. Чай из чашки капает на темную ровную поверхность стола, протягиваясь в мокрую тонкую линию, что начинается и кончается более крупными водяными каплями. — Я понял. Спасибо. Дилюк допивает чай одним крупным глотком и склоняет голову в благодарности. Пустота тихо хмыкает в ответ. Почувствовав в волосах легкое касание, невесомое, будто от сквозняка, Дилюк неловко уходит от прикосновения, дернувшись, и пытается вглядеться в пустоту внимательнее, рассмотреть в густом мареве воздуха хоть что-то, намек на движение или фигуру, но зарабатывает от этого только резь в глазах и легкую головную боль. Больше он не пытается. — Попутного ветра в твои крылья, Рангвиндр. Звезды очень верят в тебя. Чашки исчезают, как и ощущение присутствия, и, громко выдохнув, Дилюк валится обратно на свой матрас, невидящим взглядом рассматривая потолок. — Я в них тоже. Он действительно верит в звезды — черные и острые, они прячутся в синеве глаз, серебром разбросаны по одежде, и каждая из них сияет для него уже долгие, долгие годы, намного ярче созвездий на небосводе. И теперь, получив ответы на вопросы, Дилюк точно знает, что вскоре действительно сможет увидеть их так близко, как давно жаждет. *** В разоренный завод Дилюк идет налегке — с ним только магия, глаз порчи и ядовито-сизая нить, стелящаяся под ноги ковром из тумана. Он не берет ни меча, ни чего-то большего — будь его воля, сердце он бы тоже оставил там, в своей крохотной комнатке, спрятав под одеяло и подоткнув по краям для большей сохранности. Все вокруг разломано и сожжено. Все же огонь — лучшее карательное оружие, после которого ничто не восстанавливается как прежде, думает Дилюк, касаясь пальцами стен и забирая копоть с собой — тихий голос внутри советует ему сделать это, шепчет о правильности, как и всегда, зная больше самого Дилюка. Время, кажется, замерло еще за покореженными воротами, снятыми с петель, воздуха здесь почти нет, дышится с трудом, но Дилюк упорно спускается все ниже и ниже, пока не достигает просторного пустого зала, явно давно заброшенного — здесь копоть смешалась с пылью, потолок обвалился лишь в одном месте, и аварийное освещение из ламп на стенах покрывает пол тревожными алыми полосами. Все знаковое в его жизни почему-то красного цвета — как его собственные глаза, волосы, кровь — своя и чужая, Дилюк делает последний короткий вздох и садится, скрестив ноги, выпускает из вспотевшей ладони глаз порчи, пару секунд смотрит на алые отметины, что тот оставил на коже в знак прощания, и осторожно опускает его на пол. Фиолетовое сияние мерцает с блеклой настороженностью, не зовет его и не жаждет битв, будто догадываясь о том, что Дилюк собирается сделать. Удивительно, но для этого словно не нужно ждать подходящего момента и подстраиваться под фазы луны, искать что-то внутри себя, особый настрой, воскуривать благовония или чертить пентаграммы. Невидимая гостья была права: оно в нем с самого начала — с рождения — теплое мерное пламя, и, закрыв глаза, Дилюк зовет его, вытянув ладони вперед. Ему не нужно физическое проявление огня — только его тихая песнь под кожей, в мыслях, вокруг сердца, чистое и искреннее, именно на контрасте с ним он сможет почувствовать то, что ищет — отравленную сизую ярость, искусственно созданную, непокорную, всегда берущую сверх цены еще немного. Ощущая, как теплеют кончики пальцев, а энергия бурлит, растекаясь от центра ладоней, Дилюк медленно, словно боясь спугнуть, перебирает пальцами по полу в сторону глаза порчи — осторожная, плавная птичья поступь, готовая в любую секунду отпрыгнуть в сторону. Он успевает — резкое движение, и глаз порчи заключен в клетку из пальцев, теперь главное — не касаться голой кожей, держать артефакт в воздухе, не пускать тревожные мысли в голову и твердо верить в успех. Глаза пока что открывать нельзя, но Дилюк чувствует и без них — сизое мерзкое свечение между своими пальцами, замершее, застывшее, но готовое ощетиниться цепями в любой момент. — Все, что случилось из-за и благодаря тебе... — во рту пересохло, горло дерет от пепла в воздухе, и выходит хрипло и тихо, но ему и не нужно кричать. Все же он разговаривает не совсем с артефактом — ядовито-сизая лента вьется у него под ногами, огибая идеальной дугой, перехлестываясь через колени, жжет кожу даже сквозь одежду, встревоженная и нервная, но ее конец не здесь, и Дилюк обращается именно к нему — тому, кого жаждет найти по ту ее сторону. — Все великое и малое зло... — зажмурив глаза, он замирает, вслушиваясь, ищет вокруг себя отголоски чужих воспоминаний, а найдя, крупно вздрагивает от гомона сотни голосов. Зал тут же наполняется криками, плачем, воем, хрипами, проклятьями, мольбами — на разных языках, тихие, не громче шепота, и ревущие, звонкие, настолько, что закладывает уши. Давно забытые звуки всех, кто когда-либо пострадал по вине этого артефакта, вокруг него, над ним, будто раньше он стоял поодаль, вслушиваясь сквозь толщу воды, а теперь вынырнул, выбрался на берег и распахнул толстые двери, преграждающие боли путь. Мужские, женские, старческие и детские, знакомые и нет — голоса гремят набатом, и во всем этом — только отчаяние, огромное, всеобъемлющее, отчаяние и страх, леденящее дыхание смерти, забравшее их всех, и Дилюку кажется, словно он проживает все эти моменты вновь и вновь, умирая вместе с этими незнакомыми людьми. Часть из всего этого принадлежит и ему — громкий возглас отца режет уши, Дилюк дергается, рвется вперед, тянется к родному голосу, умоляющему держаться в стороне и спасать себя, и за закрытыми глазами вновь вскипают слезы. Больше не наполненный солнечным смехом, мягким укором, твердой гордостью, отец кричит, задыхаясь, а затем его голос сменяет череда других, менее знакомых, но тоже прозвучавших по его вине — все те фатуйцы, жизни которых он забрал, нескладным хором вздыхают, хрипят, всхлипывают в последний раз прямо ему в уши, и Дилюка пробивает крупной дрожью из смеси стыда, страха и отвращения. Постепенно голосов становится настолько много, что они сливаются в один всеобъемлющий, оглушающий рев, звон цепей, от всего этого разрываются барабанные перепонки и раскалывается голова. Пальцы, онемевшие и озябшие, выкручивает от боли. Ладони царапает колким металлическим протестом, скребется, прося выпустить, сердце сбивается с ритма, и оглушенный и на миг растерявшийся, Дилюк распахивает слезящиеся глаза, чтобы тут же чуть не ослепнуть от сизого сияния — глаз порчи мелко дрожит, зависнув в клетке из пальцев прямо напротив его лица, вращаясь вокруг своей оси, громко взвизгивая, будто живой, подстраиваясь под стук его сердца, вслушиваясь, ища возможность ударить, но Дилюк упрямо раскрывает рот и кричит слова, не слыша в общем гомоне ни своего голоса, ни своих мыслей. — Что принес ты в мир, создав эту вещь... — кто-то, к кому он взывает, там, на том конце ядовито-сизой ленты, вздрагивает, замирая. Дилюк чувствует это сквозь мили и пространство, скалясь, и пытается вернуть себе контроль над ситуацией, осматриваясь по сторонам. Зал остается прежним — как и алое освещение, вот только тумана стало намного больше — напитавшись отчаянием из ревущих, вопящих вокруг него голосов, он стал еще ядовитее и теперь тянется в его сторону вспухшими надутыми сизыми клоками, постепенно обступая со всех сторон. Над головой что-то скрежещет с опасным, глухим звуком, сыпется бетонная пыль, в груди жарко ухает, и Дилюку на один короткий миг становится ужасно, отчетливо страшно от осознания — он совершенно один здесь, попытка всего одна, и в этот раз провал действительно будет фатальным. Ядовито-сизая лента, перехлестнув напоследок по коленям еще раз, вдруг обретает собственный разум и подлетает выше, уходя за пределы взгляда Дилюка. Он не придает этому сильное значение, пытаясь вернуть себе самообладание, оглушенный, задыхающийся, что-то влажно лопается в носовых пазухах и по губам течет горячее, соленое и алое, а потом он, не смеющий больше отводить взгляда от глаза порчи в своих руках, видит, как сизая тента медленными витками опускается на его плечи, на секунду заслонив перехлестнутыми завитками обзор. А затем рвется в стороны, затягиваясь прямо на шее, будто ловушка из проволоки на волчьей лапе. Дилюк только и успевает, что коротко вдохнуть ртом — дальше остается только удушающая боль на шее, черные мушки перед глазами и ощущение, будто его кадык выгрызает взбесившееся дикое животное. Его собственная тень, нечеткая и рваная из-за мигающего освещения, множится, расползаясь в стороны. Многоголосый гомон превращается в далекий гул. Все такой же яростный, неукротимый, он накатывает на Дилюка пудовыми волнами прибоя в бурю, проносится насквозь, воруя остатки кислорода, но он все еще держит пальцы сомкнутыми, все еще жив, его сердце все еще бьется, и сил хватает как раз на последние слова странного, сложившегося самим собой заклинания. — Я возвращаю тебе! Он не думает об артефакте. Он думает о том, кто его создал — единственном человеке, породившем настоящий хаос из боли и потерь, не создавшем ничего хорошего, только боль и смерть, и получившем, вероятно, много звонких монет в благодарность. Идея Дилюка проста, как рецепт медовухи: у всего есть цена, и если сам артефакт берет её у своих владельцев с безукоризненной точностью, безжалостной, кровавой, создатель артефакта явно не сделал того же самого. И в силах Дилюка помочь ему совершить данный равноценный обмен. Боль за боль — сизый туман ежится, резонируя произнесенными словами, формируясь во что-то сияющее и смертоносное, скользит по полу, обтекая его по бокам, пропадает из виду, и в следующий момент спину пробирает дрожью от осязаемого ощущения угрозы. Глаз порчи замирает, пульсируя, и в его стеклянно-гладком отражении Дилюк на миг может разглядеть свое лицо — алое, мокрое, безвоздушное, горло дерут ядовитые когти, тонкая полоска воды на гладкой поверхности стола ведет свой путь от одной большой капли к другой, и Дилюк покорно закрывает глаза, не готовый и не уверенный, что выдержит этот удар, в темноте под веками вспыхивают далекие, родные серебряные звезды, а потом гремящая, ревущая, концентрированная злоба и боль пролетает сквозь него, через спину, грудь, навылет, прямо к глазу порчи. Он кричит, хотя кислорода в легких давно не осталось, голова раскалывается, кровь заливает грудь и ноги, пальцы выламывает, прожигая, он чувствует, как ломаются ногти, впивающиеся друг в друга, боль превращается в огромное слепящее море, в котором он тонет, впервые задохнувшись. Кошмарные видения сотни смертей, жестоких, ненужных, несправедливых, прорезают себе путь сквозь его нутро, стремясь на свободу, к ядовито-синему сиянию, через него — дальше, к тому, кто был истинной причиной всего этого. Все это ощущается так, будто Дилюка рвут на куски и утаскивают за собой — он все еще сидит, чудом удержав равновесие, тени тянутся к нему, поддерживая, фиолетовое сияние слепит глаза. Он совсем оглох от боли — в висках стучит барабанным набатом, пространство давит, и всего этого так, так много для него одного, но Дилюк знает — вытерпит это — и дальше ядовито-сизая лента уже не протянется. Все длится всего несколько мгновений, долгих, до бесконечности страшных, и прекращается не сразу, как бы Дилюк не надеялся на это краем своего взмыленного сознания. Вначале глаз порчи вспыхивает особенно сильно, напоследок ободрав ладони до мяса, чтобы затем затихнуть, потускнев до привычного сияния. Затем удавка на шее наконец пропадает, а следом за ней уходит и туман, обернувшись едва заметной темной дымкой. Дилюк рычит, стискивая зубы от очередной порции остаточной боли, отплевывается от крови, попавшей в рот. С удивлением замечает, что вновь может дышать. И что на самом деле делал это последние минуты — даже когда сизая лента все еще душила его, кое-кто другой, там, в краю вечных теплых ветров, заполошно дышал за двоих, делясь драгоценным кислородом. Сбитое с ритма сердце возвращается к привычному мерному стуку внутри его растресканных ребер. Когда очередной приступ боли становится достаточно терпимым для того, чтобы глубоко вдохнуть, Дилюк позволяет себе разомкнуть пальцы и роняет глаз порчи на пол. Тот отскакивает несколько раз и замирает, по-прежнему готовый служить, но все же незримо иной, новый. У Дилюка сейчас нет сил думать об этом — только дышать, осматриваясь по сторонам, и пытаться услышать хоть что-то помимо эха чужих криков у себя в голове. — Расскажи мне, — хрипит Дилюк, прося магию, и тут же болезненно морщится, прижимая ладонь к измученному горлу. Легче не становится — изрезанная ладонь быстро немеет, продолжая кровоточить, рана царапает рану, но это все не так уж и важно — магия, подчинившись, устало посылает в разум короткий обрывочный образ мертвого тела на полу, почерневшего от порчи, скрюченного и абсолютно точно мертвого. В очередной раз сплюнув соленую кровь, Дилюк заваливается на бок, перекатывается на спину и, раскинув руки в стороны, наконец отпускает себя. Сил на то, чтобы двигаться, нет абсолютно. К гудящим мыслям и пульсирующим болью ранам прибавляется головокружение от кровопотери — даже из носа все так же течет, пачкая волосы и пол под ним. В ушах звенит, а перед глазами рябит от судорожного мигания аварийного алого света, потолок медленно вращается, сколько Дилюк не пытается сконцентрировать внимание на одной точке. Но все закончилось. Осознавать это пока что получается с трудом. Все произошедшее кажется смазанным, перемешанным сном, слишком нереальным, будто и приснившимся не ему даже, а кому-то другому, а Дилюк просто сидит рядом и слушает чужой путанный пересказ. Все действительно закончилось. Он смог. Справился. Путь подошел к концу, ядовито-сизая лента больше не вьется под ногами, а он все еще жив и способен дышать. Здесь и сейчас. Спустя три года бесконечного движения вперед, одиночества, сомнений, темных безлунных ночей, сотен следов под снегом, серости чужих глаз, пыльных книг, заброшенных храмов, выигранных и проигранных битв, заклятий, боли, что он чувствовал снова и снова, все наконец закончилось. Он отомстил. Принес смерть в ответ на смерть полученную. Лежа в луже собственной крови и пока что не находя в себе сил хоть на что-то, кроме мыслей, Дилюк вяло думает о том, как же удивительно циклична его жизнь. Три года назад он тоже стоял в лужах крови, встречая окончание одного этапа своей жизни, и был совершенно не готов к тому, что ждало его дальше — теперь, повзрослев и пережив все это, выдержав, он видит это так же ясно, как и медленно ползущие по серому потолку трещины. Но это не страшно - Дилюку сейчас уже ничего на свете, кажется, не страшно. Сердце в груди бьется в привычном размеренном темпе, взаимное и по-прежнему принадлежащее не ему одному, и как оказалось — это самое важное, потому что даже после всего этого осталось прежним. После всех пройденных дорог, свершенной мести, сквозь время и расстояние — осталось, дожидаясь его обратно, и Дилюк будет последним неудачником, если завтра же не отправится в обратный путь. «Я возвращаюсь», — он уже чувствует, как пишет эту записку, водя черными от копоти пальцами по полу. Бетонная пыль с потолка медленно кружится в воздухе, будто первые снежинки в студеных осенних сумерках. Сейчас, с горящим от ран телом и раскалывающейся головой, Дилюк как никогда скучает по чужой крио-силе, ни разу так и не ощутив ее на себе перед уходом. Что ж, теперь у него есть все время этого мира для этого.