Мое сердце у тебя в руках

Как Дилюк и предполагал, поначалу долгая дорога пролетает в одно мгновение. Вот он выезжает из пустыни, оставляя позади себя барханы и бескрайнее жаркое марево, от одного края горизонта до другого, а вот уже желтые травы Ли Юэ постепенно зеленеют, а деревьев становится все больше. Большую часть пути преодолев, сидя на коне, Дилюк перебирается в повозку смутно знакомого купца, везущего в Монштандт деликатесы с местного рынка. Отдав в качестве благодарности за помощь пару прихваченных еще из Снежной соболиных шкур, Дилюк перекладывает в повозку все свои вещи, оставив при себе только тугую сумку с самым необходимым, привязывает коня рядом с кучером и целыми днями лежит на деревянном полу, простеленном соломой, и отдыхает после бесконечной дороги верхом. Пусть его раны и зажили, три недели верховой езды измотают кого угодно — у него хрустит спина и болят колени, а пальцы уже по привычке ищут повода даже во сне, и пару раз он заполошно вскакивает посреди сна, ощутив в ладонях пустоту. Телега ползет по ухабистой дороге медленно, то и дело подпрыгивая на кочках, купец курит кислые, дешевые сигареты, тихо напевая себе под нос, но Дилюка ничего из этого даже не раздражает — он занят новым, захватившим его с головой колдовством, подсмотренным у сумерского шамана. Тогда, еще до их личной встречи, шаман все равно был рядом — не зря его карие глаза так походили на волоокий взгляд коня, который теперь, Дилюк проверял, смотрит на него совсем иначе. Шаман привел коня — и сидящего на нем Дилюка, впавшего в серый затхлый полусон, прямо к своему поселению, поместив часть своего разума в животное тело, и теперь Дилюк пытается сотворить нечто подобное со своим соколом, отпустив его от себя еще на подъезде к Ли Юэ с короткой радостной запиской. Но тогда он еще не знал, по какой дороге будет возвращаться — все же его не было три с половиной года, и все могло поменяться. Так часто бывало в гористых местностях: дороги осыпались, сходили грязевые оползни, блокируя путь, огромные многотонные камни вдруг срывались со скал, разрушая все на своем пути, и люди прокладывали новые дороги. Теперь же, переговорив с купцом и изучив свежую карту местности, Дилюк знает дорогу и хочет сообщить о ней Кейе, ощущая внутри себя нетерпеливую, детскую потребность в этом. Но сокола нет, и по расчетам Дилюка тот не успеет вернуться к нему и улететь с новой информацией до его личного возвращения, поэтому он обращается к помощи магии так же, как и во всех остальных делах, привыкнув и приняв ее для себя так, как и не подозревал в те времена, когда его путешествие только начиналось. Все так изменилось: его мысли и ощущения, взгляд на мир, даже физически Дилюк совсем не походит на себя в восемнадцать — он явно стал шире в плечах и прибавил с десяток килограммов мышцами и массой, приобрел сотню разнообразных шрамов, научился обращаться с двуручником еще искуснее и из молодого огня в факеле, недавно зажжённого и еще сыплющего искрами, превратился в огромный горящий костер, способный пламенем достать до высокого неба. Дилюк видит это — в чужих глазах, смотрящих на него, в осторожных улыбках трактирщиков и случайных попутчиков, в словах, которые люди подбирают с настороженным заискиванием, живущие в мире и спокойствии, не привыкшие к хмурой общности Организации, в которой все разговаривали с Дилюком коротко и по делу. Даже купец по первой не убирает руку с меча на поясе, пока Дилюк не представляется своими настоящими именем и фамилией, убирая падающую на глаза отросшую челку. Только после этого его узнают, купец улыбается удивленно, тянется для рукопожатия и засыпает вопросами. Дилюк крепко жмет протянутую руку в ответ, продолжая радоваться вернувшейся подвижности в своих пальцах, и договаривается о доставке своих вещей прямо на винокурню. Внимательно слушает последние новости и сплетни, сидя по вечерам у костра, смотрит на горизонт — знакомый, близкий, здесь другое солнце и другая луна, знакомая, родная, и узнавать все это заново волнительно до боли в груди, но даже эта боль — теплая и долгожданная. Он действительно возвращается домой, к полям и лесам, виноградникам, мельницам, каменным улочкам, белесым домикам, жмущимся друг к другу за высокими стенами города, к колокольному звону, и планы роем вьются внутри его головы, путая мысли и жужжа от предвкушения. Ему столько нужно сделать, о стольком узнать, и пусть не все будет так радостно, подсказывает ему собственный горький опыт — пережив и перетерпев самое страшное, оставив его там, в снегах ледяной страны, Дилюк знает, что сможет все на свете. *** Разделить свое цельное, логичное сознание и дотянуться до сокола получается на четвертый день медленного дребезжания телеги по дороге — мир под закрытыми глазами Дилюка вдруг вспыхивает новыми, незнакомыми цветами, а тело становится маленьким, легким и тонкокостным, особенно по сравнению с настоящим человеческим. Пространство раздвигается, ширясь, голубое небо кружит по спирали, пока сокол пикирует, снижаясь, а потом Дилюк чувствует под своими-чужими когтистыми лапами металл надетого на плечо щитка. Теплая ладонь накрывает перья, поглаживая, он моргает, пытаясь свыкнуться с золотом орлиного взора, иным восприятием, перетянуть это на себя, завладеть хотя бы частью, бьет мощными крыльями, ероша голубые волосы, свисающие у смуглой шеи совсем рядом с собой, и глохнет от громкого птичьего вскрика. — Ну что ты, милый мой? — Кейя замирает, пытаясь уклониться от размаха крыльев. Сквозь скользкие, смазанные картинки пространства Дилюк умудряется разглядеть только прищуренный синий глаз, а потом его легкое птичье тело вновь взлетает, напоследок царапнув чужое плечо даже сквозь плотную ткань накидки острыми когтями. "За это я извинюсь позже", — отмечает про себя Дилюк, сосредоточенно кружа вместе с соколом над темной макушкой, кличем привлекая внимание, и, добившись его, летит в сторону нужной дороги. Пролетает вперед по прямой, разворачивается, возвращаясь, улетает вновь, ощущая на себе пристальный взгляд, а потом воздуха под крыльями становится слишком много, ветряные потоки бьют в лицо, пространство скачет, до тошноты разноцветное, слишком непривычное, и Дилюка выкидывает обратно в реальность. Открыв глаза уже в своем теле и осознав себя лежащим на полу повозки, Дилюк споро переворачивается на бок и подползает к краю, готовый распрощаться с плотным завтраком, но тошнота проходит так же быстро, как и появляется. Остается только легкое головокружение и нечеткость зрения, а также слегка спутанное сознание, вдруг наполнившееся чужими инстинктами и дикими, животными потребностями в абсолютно низменных вещах — утолить голод, быть в безопасности, следить за малейшими движениями и ветряными потоками, ощущая воздух перьями. Но и это постепенно пропадает, растворяясь среди мыслей. Уже вечером, разбивая очередную стоянку на ночлег и помогая купцу починить вечно соскакивающее переднее колесо на телеге, Дилюк коротко спрашивает про оставшееся время пути и темнеет лицом, услышав ответ — еще минимум четыре дня, а если дождь из бродящих по небу туч застанет их — все шесть. Так долго он точно не собирается ждать. Поэтому наутро он вновь седлает коня, прихватив только меч и сумку, в последний раз благодарит купца за помощь, просит передать хорошие вести на винокурню вместе с вещами и вновь пускает коня вскачь. Налегке и не в громоздкой повозке дорога занимает три дня. Будь воля Дилюка — он бы проехал его и за полтора, но он не хочет загнать лошадь и сам постоянно одергивает себя, напоминая об отдыхе. Не чувствуя усталости и живя одним нетерпением близкой встречи, он ощущает ломоту в теле только при подъезде к знакомому пограничному лагерю. Густые сумерки скрывают спрятанную под деревьями палатку, фонари на столбах мигают зажжёнными огнями, Дилюк задерживает дыхание всего на миг, прикрыв глаза, и вдыхает уже в Монштандте — прохладный, сладкий воздух пахнет одуванчиками и жарким летом. Он наконец вернулся домой. *** Пограничные посты на дорогах всегда сделаны по одному принципу — и первый, с солдатами из Миллелитов из Ли Юэ, Дилюк проезжает еще на закате солнца, находясь в землях гео архонта. Пост Мондштадта находится сразу после отмечающих границу столбов, но вместо привычных пяти солдат из Ордо Фавониуса Дилюк видит только одинокую фигуру, сидящую у костра. Пламя слепит глаза, не позволяя рассмотреть детали, но блики на доспехах очерчивают тело достаточно, чтобы понять — это не Кейя, и Дилюк, уже соскочивший с коня, замедляет шаг и кладет руку на меч. Ему в любом случае нужно отметиться, чтобы не нажить проблем в первые же минуты пребывания на родных землях, и пусть чужая беспечная нерасторопность злит его сильнее, мешаясь с неоправданными ожиданиями, он все равно старается придать лицу нейтральное выражение. Рыцарь, услышав его, встает с тихим кряхтением, оборачивается, щурясь в темноту, замирает на долгие секунды, а потом с тихим довольным возгласом шагает навстречу. — Ну и зарос же ты, святые семеро! — Хоффман улыбается так широко, что того и гляди рискует треснуть, а Дилюк уже отвечает на его объятья, расслабляясь, и ощущает, как в груди сам собой закипает довольный смех. Это так типично для его жизни — ждать одного и получить другое, но в этот раз он практически не расстроен. Все же Хоффман — тоже теплый привет из светлого прошлого, поступивший с ними на службу в один год, самый близкий товарищ Кейи после самого Дилюка на службе, и встретить его первым определенно хороший знак. Закончив поскрипывать доспехами от объятий, Хоффман тянет Дилюка к костру, насильно усаживает на толстое полено, служащее здесь вместо стульев, и занимает его пустые руки миской с горячим супом. — Припозднился ты, мастер. Мы тут уже третьи сутки топчем траву. Я, конечно, не против — все же лучше, чем в городе, но капитан весь извелся и от нервов вычистил все ближайшие опасные зоны, — Хоффман присаживается напротив, доставая флягу, делает глубокий глоток, морщится, без слов рассказывая о крепости напитка, и продолжает нетерпеливо говорить громким шепотом, не давая Дилюку вставить и слова: — Так что я дежурю, а Кейя спит в палатке. Можешь, конечно, его разбудить, но он будет злее геовишапа, я тебя предупредил, — кивнув в темноту позади костра, Хоффман салютует фляжкой и делает еще один глоток. Растерявшийся и все еще сжимающий плошку с супом в руках, Дилюк замирает, чувствуя, как при звуках такого желанного имени сбивается с ритма сердце. Оборачивается, вглядываясь в задернутый полог палатки, надеясь на то, что шум все же разбудит Кейю, выжидает долгие секунды, а потом со вздохом возвращает свое внимание к костру. Ловит чужой понимающий взгляд, принимает протянутую ложку и молча начинает есть суп, раздумывая над полученной информацией. Все это было так в стиле Кейи — вечно непоседливый, нетерпеливый намного сильнее, чем сам Дилюк раньше, он всегда первый рвался вперед, зовя за собой. Значит, Дилюку не показалось — всю дорогу он то и дело проезжал мимо пустых лагерей хиличурлов, отмечая их только краем сознания. Торопясь и почти не заботясь об опасности, зная, что он в любом случае сильнее и может разрешить, разрубить проблему за пару взмахов тяжелым двуручником, мыслями он уже был там, впереди, и не собирался останавливаться по пустякам. Теперь же, узнав, что и здесь Кейя позаботился о нем еще даже до их личной встречи, Дилюк довольно улыбается уголком губ, скрыв лицо за плошкой с супом. Хоффман пусть и смотрит на него с заинтересованной пристальностью, не может разглядеть всего из-за ярких всполохов огня. Доев суп и поблагодарив за пищу кивком головы, Дилюк с удивлением понимает, что так и не раскрыл рта за все это время и наконец подает голос: — Не вижу ваших коней, — он и сам не знает, почему начал именно с этого, но разговаривать со знакомым человеком оказывается намного сложнее, чем с десятком незнакомцев до него. Хоффман, отдать ему должное, лишь пожимает плечами и разводит руками, не теряясь и подстраиваясь под новую тему беседы: — А их и нет, мы добирались пешком. Варка уехал полгода назад в экспедицию и забрал всех лошадей. Остались только пара кляч в Спрингвейле, да твои тяжеловозы на винокурне, но их Кейя запрещает использовать на службе, — Хоффман тепло улыбается, явно что-то вспомнив, а Дилюку только и остается, что удивленно поднять брови. Желание разбудить Кейю умирает в нем окончательно — если тот зачистил все лагеря, передвигаясь пешком, сейчас явно спит как убитый — расстояния здесь хоть и не такие внушительные, как в Снежной, но все равно ощутимые. Особенно на своих двоих. Разговор наконец завязывается, Хоффман сыпет шутками, явно чувствуя себя комфортно и спокойно. Рассказывает об общем положении дел, жалуется на огромное множество работы, прибавившейся в последнее время, хвастается успехами младшего брата, которого Дилюк помнит худым и застенчивым мальчиком, вечно болеющим и редко показывающимся на людях, в красках расписывает будни в Ордене. Слушая его голос и то и дело кивая, Дилюк постепенно привыкает, расслабляясь, к абсолютно новому ощущению знания — старый мир медленно впускает его в себя, обволакивая, проникает внутрь звуками и запахами, знакомыми именами, и, наверное, хорошо, что обо всех незначительных, общих вещах ему рассказывает именно Хоффман. С его говорливой непосредственностью и простотой, знакомой еще с юношества, Дилюку просто и спокойно — будто и не было этих долгих лет отсутствия, другого мира и другой жизни. Словно он ушел в долгий поход всего на пару недель, а вернувшись, слушает последние сплетни, сидя в столовых ордена. Все же у Кейи он будет спрашивать совершенно о других вещах — и рассказывать тоже — о другом, более искреннем и сокровенном. Хоффман не ждет и не требует от него ничего из этого, предпочитая заполнять тишину звуками своего голоса, за что глубоко внутри себя Дилюк ему очень благодарен. Он то и дело открывает рот, силясь выдавить из себя больше трех слов за раз, но отчего-то чувствует себя заржавевшим и скрипучим, будто старые массивные дверные петли. Спустя пару часов Хоффман отлучается по нужде за ближайший поворот, и Дилюк, последние полчаса измявший себе все колени от абсолютной неспособности вытерпеть еще хотя бы секунду, просто сидя в паре метров от Кейи, не видя его при этом, поднимается с полена и идет в сторону палатки. Света от костра достаточно для того, чтобы увидеть хоть что-то, и он медленно отодвигает полог, заглядывая внутрь. От волнения его руки слегка подрагивают — словно ему все еще четырнадцать, и он отдает первые команды целому отряду, только недавно заняв капитанский пост. Но сейчас это важнее — и радостнее. В полутьме видна встрепанная макушка и лицо, прикрытое сверху согнутой в локте рукой. Дилюк тихо вздыхает, непроизвольно начиная улыбаться, сжимает ткань полога в руке сильнее и жадно смотрит — Кейя спит, мерно вдыхая и выдыхая, раскинувшись, как и всегда, запутавшись в легком пледе и расстегнув белую форменную рубашку. Рассматривая его босые ноги, торчащие из-под пледа, коленки, плечи, приоткрытый рот, изгиб шеи, голую грудь, пресс, тенями лежащий на коже, Дилюк чувствует, как подскакивает собственный пульс, выметая из головы все мысли и заставляя вену на шее судорожно биться в ощутимом ритме. Они наконец встретились. Пусть и не так, как Дилюк сам представлял для себя, не при свете солнца где-то на улицах города или на пыльных дорогах на подъезде к нему, все это по-странному прозаично и одновременно будто в песне: спящий принц и его рыцарь, охраняющий сон, ждущий пробуждения с рассветом. Иначе и быть не могло — Дилюк в последний раз окидывает Кейю взглядом, душит в себе желание залезть в палатку и лечь на него сверху, сгребая в объятья, убеждает себя в том, что так только все испортит, и отступает обратно в ночь, возвращаясь к костру. Хоффман подходит спустя пару секунд, смотрит немного удивленно, но потом пожимает плечами и увлекает Дилюка в очередной рассказ, спокойно приняв на себя роль барда на эту ночь: — Год назад сэр Кейя провернул просто сногсшибательную по тонкости операцию — убедил весь новый набор рыцарей, что отхожих мест в Ордене нет, и облегчаться нужно исключительно в полях за стеной. Дилюк громко фыркает, сам от себя не ожидав, и закатывает глаза. Погнив, будто забытая картошка в погребе, в рядах Организации целый год, теперь он относится к Ордену и рыцарям с большей снисходительностью, чем раньше. Но это все равно не мешает ему поражаться чужой глупости. — Туалет буквально за соседней дверью с душевыми! — все же он отслужил там восемь лет и даже сейчас, закрыв глаза, может вспомнить расположение всех кабинетов, залов и потайных комнат, в которых они с Кейей в свое время провели очень много приятных часов, занимаясь не положенными по уставу делами. Хоффман в ответ на его недоумение поднимает палец, ухмыляясь: — Мы поменяли таблички, и теперь там указан склад улик. Надписи же никто не читает на самом деле — помимо тех, кто ещё не выучил, какая дверь куда ведет. Вспоминая свои первые деньки в Ордене, Дилюк вдруг с отчетливой ясностью понимает, что сам избежал подобных шуток от старожилов только благодаря прозорливости Кейи — тот всегда знал и видел больше самого Дилюка, освоившись на новом месте намного быстрее, и постоянно направлял Дилюка, будто бурный речной поток, в нужное русло. Во всех смыслах. — И склад рядом с душевыми их не смутил? — Ну кого смутил и кто проверил — за стену больше не ходят каждый раз. Но парочка самых тугодумных все ещё бегает. Хоффман коротко смеется, забавляясь, и лезет за пояс в поисках сигарет. Достает две, предлагая Дилюку, но тот вежливо отказывается. Затем, кое-что вспомнив, сам роется в своей туго набитой сумке, вынимает мешочек с доставшимся на сдачу после очередного обмена еще в Сумеру табаком и метко кидает через костер. С куцей зарплатой Ордена Хоффман должен курить отвратные самокрутки, пахнущие прелыми портками недельной носки — такой запах и мертвого из могилы поднимет, решает Дилюк, пусть Кейя поспит еще немного. Хоффман расшнуровывает мешочек, засовывает нос внутрь, глубоко вдыхая, а потом довольно ворчит и перекручивает сигарету, вытряхивая старый табак прямо в траву. Дилюк, не сдержавшись, закатывает глаза — все, как он и думал. Закурив, Хоффман впервые за ночь задает вопрос Дилюку, явно не желая тратить хороший табак на праздные разговоры со своей стороны: — Чему научился в своем вояже? — спроси кто-то другой у Дилюка об этом так — с легким интересом, ввернув фонтейское слово, он бы даже не подумал отвечать. Но это был Хоффман — приехавший с Кейей встречать его, явно не ради самого Дилюка, а за компанию, дежурств по очереди и подстраховки. Поэтому, подумав, Дилюк экономным движением сует руку в костер, приветствуя пламя. Он решает схитрить — никто в Ордене не знал о его ведьминских способностях так много еще до ухода, он всегда был осторожен и не раскрывал всех карт даже близким знакомым, таким, как Хоффман, всегда доверяя только отцу и Кейе. Хоффман реагирует предсказуемо — округляет глаза, в секунду молодея от взрослого рыцаря до пятнадцатилетнего подростка, которым Дилюк и воспринимает его во многих отношениях, и удивленно улыбается: — В штабе это не показывай, половина молодняка точно захочет научиться тому же. Только жареных рук нам и не хватало до полного счастья! Дилюку остается только покачать головой и задумчиво поднять взгляд, поймав отголоски серьезности среди своих мыслей. — Это не так-то просто. Пламя пляшет на ладони, пролезая сквозь пальцы, и он играет с ним, перебирая, будто колосящуюся траву. Все происходящее — эта темная ночь, пролетевшая за разговорами не о том и не с тем человеком, эта атмосфера — спокойная, но все еще наполненная его ожиданием, Хоффман, цепкий, как тля, внезапно научившийся за прошедшие без Дилюка годы удивительной тактичности, но все еще разговаривающий с ним, как со старым товарищем по службе — действительно помогло. Заземлиться, замедлиться, ему, вновь движущемуся на полном скаку, и пусть нетерпение все еще зудит под кожей, заставляя то и дело сжимать ладони в кулаки и стучать по земле носком ботинка, где-то после второго часа Дилюк перестал считать минуты до чужого пробуждения. После второй кружки душистого травяного чая, горячего, прямо из снятого с костра котелка — смирился с окружающим его вязким, будто патока, спокойствием, с тем, что здесь все действительно иначе. Медленнее, проще, мечтательнее — как и всегда в краю вина и песен, то, что он так быстро позабыл, уехав в спешке. Не нужно дышать сквозь сжатые зубы и прорезать себе путь острым клинком, по крайней мере здесь и сейчас. Дилюк, в последние три дня пути ощущающий себя взведенным курком, за прошедшую ночь действительно отщелкивается назад, в безопасное положение, незаметно для самого себя — за разговорами и пением ночных птиц, треском поленьев в костре, тихим шелестом листвы в кронах деревьев. Поэтому, наверное, он не вскакивает тут же, ощутив спиной пристальный взгляд. Только вздрагивает и напрягается, вдыхает теплый воздух, наполненный дымом, а потом видит движение по правую сторону от себя, белый всполох рубашки, босые ступни на притоптанной траве и острые коленки, обтянутые штанами. Кейя молча садится рядом, вплотную к нему, кладет встрепанную макушку на плечо, притираясь, будто большой сонный кот, а Дилюк деревенеет, замерев, не в состоянии даже повернуть головы до конца. Сердце ухает из груди прямо под ноги, отстукивая где-то в пятках, пальцы подрагивают, звуки пропадают, отступая куда-то за пределы крошечного пространства, нового-старого мира, в котором Кейя снова рядом с ним, здесь, сейчас, живой и настоящий, дышит с ним одним воздухом и тоже смотрит на костер. Моргнув, Дилюк силится раскрыть рот и сказать хоть что-то, слепо смотря сквозь пламя прямо перед собой, но слов нет, как и мыслей в его голове, только заполошно стучащее в ушах сердце и жар в груди, расползающийся, затопляющий его по самую макушку. Он так скучал. Нога, будто существуя отдельно от его тела, вновь начинает нервно отстукивать ритм. Хоффман, выдержав долгую паузу, обменивается с Кейей взглядами и вскидывает руки, будто сдаваясь, молча встает и так же молча уходит в предрассветные сумерки, прихватив с собой табак и отложенный в сторону меч. Дилюк сглатывает вязкую слюну, замечая происходящее только краем сознания, отстукивает ногой особенно громко и наконец поворачивает голову в правую сторону. Почему-то хочется нервно рассмеяться. Кейя ведет головой, не отрываясь от плеча, поворачивается к нему лицом и криво улыбается — часть его улыбки прячется в черной ткани плаща. Дилюк видит ее — улыбку, чувствует неестественную элементальную прохладу чужого тела, прижатого к своему боку, и только потом поднимает взгляд выше, встречаясь с родной синевой, вновь режется и колется об острый ромбовидный зрачок и громко выдыхает. — Ну, сопишь ты прямо как раньше, — Кейя дергает темной бровью, прищурившись, и Дилюк так сильно любит его в этот момент, что готов вспыхнуть подобно бочке с горючим маслом. Слов все еще нет — в голове пусто, гулко и счастливо — он боялся, так боялся встречи на самом деле, несмотря на все письма, на стук сердца, даже думать себе об этом запрещал, заполняя мысли образами идеальной встречи, не имеющей ничего общего с реальностью. Ведь все могло быть абсолютно как угодно — он ушел на три с половиной проклятых года, пропал, стерев себя для этого мира, наломав перед этим дров, сгорел и поджег все вокруг себя, замахнулся мечом, оставил, он знает, догадывается, оставил после себя шрамы и столько проблем, Кейю, одного, разбираться со всеми неприятностями, хотя всю жизнь до этого только и клялся, что вечно будет рядом, оберегая. И вот они здесь — и пламя тоже здесь, как и раньше, горит, потрескивая, в костре, Дилюк наконец отмирает, тянется навстречу, кладет ладонь на прохладную голую кожу груди, слушая свое давно отданное сердце, а следом его обнимают такие родные руки. Сдерживаться уже не получается — он смеется, фыркая, жмурясь от накативших эмоций, чувствует, наконец-то чувствует Кейю в своих руках, обнимая его в ответ, крепко-крепко, до треска ребер, как и мечтал все это время, как грезил сотнями дней и ночей в абсолютном одиночестве. У Кейи слабая щетина под носом и еловые иголки в волосах, он босой и пахнет мятным холодом, ледяной стужей, Дилюк тянет его на себя все ближе, крепче, зарываясь лицом в плечо, их сердца напротив друг друга — совсем рядом, бьются в едином ритме, и лучше этого ощущения Дилюк не может вообразить себе ничего на свете. — Я так рад тебя видеть, — слова сами вылетают из него, на выдохе, Кейя вторит тихим смехом, кивая куда-то ему в плечо, все так же не желая расцепить объятья, как и сам Дилюк. — С возвращением, душа моя. Хрипло и тихо, Кейя произносит слова, от которых Дилюку жарко и счастливо, и пусть он знает — совсем скоро наступит утро, принося с собой совсем другие слова, разговоры и проблемы, сейчас он упивается этим моментом абсолютной искренней взаимности. Счастье для него подобно огню — долгожданное, буйное, обжигающее, оно греет лучше солнца и проникает прямо под кожу, пробуждая, заставляя дышать и жить так, как он не позволял себе долгое-долгое время.