Мое сердце у тебя в руках

Серьезного разговора между ними так и не выходит — они обнимаются долгие минуты, Дилюку кажется — часы, до отнявшихся ног и колких мурашек, пробегающих по позвоночнику. Дилюк держит Кейю в руках, компенсируя все долгие годы разлуки, не желая разрушить этот особенный момент, а потом восходит солнце, и они расцепляются, потирая затекшие шеи и посмеиваясь. Слов по-прежнему нет, но как будто и не нужно сейчас — словно в счастливом сне, Дилюк помогает Кейе прибрать лагерь, после короткого спора сажает его, все такого же встрепанного и в распахнутой рубахе, на своего коня и отпускает от себя. — Служба. Я и так ушел почти что в самоволку на эти три дня, да еще и погнал дежурного рыцаря на незапланированные выходные. Джин отхлестает меня по лицу толстой пачкой несделанных отчетов по возвращению, — Кейя зубасто улыбается, натягивая высокие сапоги, поправляет повязку на глазу и на прощание скользит раскрытой ладонью Дилюку по плечам, наклонившись. — Я найду тебя в городе сразу, как смогу! Солнце поднимается выше, высвечивая вытоптанную траву, поднятая копытами коня пыль на дороге пляшет в воздухе, и Дилюк остается наедине с многоголосым птичьим гомоном, стрекотом кузнечиков и шелестом ветра в листве. При свете дня пограничный пост выглядит еще меньше и скуднее, чем ночью — Дилюк кидает последний взгляд на палатку, улыбается, чувствуя в груди мерное тепло, и, подхватив свои вещи, тоже отправляется в путь. До винокурни не меньше двух часов пути спокойным шагом — вовсе не проблема для такого натренированного воина, как Дилюк, и большую часть этого времени он просто движется вперед, ни о чем толком не думая. Смотрит, слушает, чувствует природу вокруг себя, цветущую и пышную, пару раз вдалеке видит нетронутые лагеря хиличурлов, но не отвлекается на них. Так никого больше и не встретив, Дилюк останавливается на пригорке перед винокурней ближе к полудню — идти пришлось дольше, чем предполагалось, но все внутри буквально просило об этом, и он не смог отказать сам себе. Торопиться было действительно некуда, а отгадывание нужных тропинок и накатывающие тут и там воспоминания сделали путь только приятнее. То и дело напоминая себе о том, что не обязательно идти быстрым шагом, вот-вот рискующим перейти на легкий бег, Дилюк минует яблоневую рощу, отмечая, как разрослись и вытянулись деревья, ежевичный сад, высаженный летом на его семнадцатилетие, поднимается на гору и замирает, любуясь до боли знакомой красной черепицей на крыше. Он сотни, тысячи раз видел винокурню раньше с этого самого пригорка — и ни разу после совершеннолетия. Потому что уходил и не оборачивался. И много раз жалел потом об этом — и о многом другом, но об этом — особенно. Вспоминать тот день все еще тяжело и страшно, но сейчас, при свете солнца, Дилюк может выдохнуть и убедить себя в том, что давняя гроза отгремела, дождь прошел, а он все еще здесь и все еще дышит. Потеряв отца и всю свою наивность, но все же. Ядовито-сизая лента больше не вьется под ногами, месть совершена, и ему действительно пора вернуться. Ощущая в груди легкое, пузырящееся волнение, Дилюк в последний раз оглядывает винокурню и стройные ряды виноградников с высоты, чтобы затем сойти на широкую песчаную дорогу для телег и по ней добраться к самым входным воротам. За ними, неплотно закрытыми, слышится топот ног и гомон, слегка постаревший голос Эльзара раздает команды, Дилюк пару секунд гладит ладонью знакомое сухое дерево ближайшего столба, а затем делает шаг вперед и погружается в атмосферу нервной беготни. Все, конечно, замирает, стоит ему выйти из тени в свет, Аделинда ахает, ставит огромную корзину с бельем на каменную дорожку и бросается к нему, раскинув руки, будто грациозная белая цапля взмахивает крыльями, и Дилюк пораженно понимает, что теперь выше нее минимум на голову. Обнимать ее, хрупкую и отчего-то крошечную, счастливо плачущую, трепетно и абсолютно иначе, чем Кейю, но тоже очень хорошо. От Аделинды пахнет порошком и чаем — ромашковым, подмечает Дилюк, тут же отвечая на сотню вопросов, позволяет проводить себя в холл, здоровается с Эльзаром, кивает сбежавшимся на шум горничным. Дом обступает его старыми, давно знакомыми запахами, обоями, коврами под ногами, лестницей, уходящей на второй этаж, здесь прохладнее, чем на улице, картины все так же смотрят со стен, а солнце просачивается через окна, отпечатываясь на полу желтыми квадратами. — Мистер Шонн заезжал буквально час назад, передал ваши вещи и добрые вести. Мы так всполошились, ничего же не готово! А тут и вы! — Аделинда продолжает держать его за руку, то и дело смахивая с ресниц крупные слезы, ее прическа растрёпана после объятий, и Дилюк вдруг ярко видит ее в своих воспоминаниях — моложе и выше, тогда все взрослые казались ему великанами, она держала его рисунок в руках и смеялась. И, как и сейчас, воплощала собой солнце — теплое и доброе, так искреннее светящее для него каждый день. — Не волнуйся об этом, мне ничего особенного и не нужно, — Дилюк сжимает ее тонкую ладонь напоследок и отступает с дороги, пропуская снующих тут и там служанок, по привычке прячет руки за спиной, сцепив в замок, и рассматривает пыльные носки своих ботинок. — Нет-нет, праздничный ужин должен быть обязательно! И обед. Расскажите, мастер, чего хотите особенно сильно? Я лично все приготовлю! — Аделинда, будто тычинка оперившегося одуванчика, шелестит ворохом белых юбок, заглядывает ему в глаза, продолжая улыбаться, и Дилюк даже слегка теряется от ее напористых расспросов, отвыкнув от того, что приемов пищи может быть больше одного в течении суток. — На твое усмотрение? — и, увидев, как она начинает хмуриться, тут же спешит поправить сам себя. — Сто лет не ел рыбы из Сидрового озера. Такой вкусной, как у нас — точно. Солнце, проникая сквозь окно, гладит Аделинду по щеке, раскрывая первые морщинки вокруг улыбающихся губ, высвечивает ее зеленые глаза в цвет молодой мяты, она приседает, серьезно кивая, и поворачивается в сторону кухни, готовая приниматься за готовку прямо сейчас. — Мне бы помыться, — кидает ей вслед Дилюк, не смея отдавать приказы как раньше, отвыкнув от уверенного, звенящего тона, которым так гордился отчего-то в юности. Сейчас он сможет так только с малознакомыми служанками, да и то более уважительно: побывав на местах прислуги в Снежной и время от времени вытирая чужую рвоту со столов и пола в баре вместо уборщицы, Дилюк теперь намного больше уважает и ценит чужой непростой труд. — Поднимайся в свои комнаты, вещи мы уже отнесли. Ванную подготовят через полчаса, — Аделинда говорит тише, переходя на личное обращение, и Дилюк не может не улыбнуться мальчишечьей, довольной улыбкой — вот теперь все совсем как прежде. Они с Кейей, вымазанные в грязи по самые уши после очередной изматывающей тренировки, и Аделинда, никогда не ругавшая их за это. Он дома. *** Отмокнув в шикарной горячей огромной ванной и вычесав из волос все палочки, травинки и непонятно как попавшие туда кровавые корки, Дилюк с полчаса проводит перед зеркалом в попытке успокоить буйные алые локоны. Бросает на половине пути, устав, бреется, удивляясь редким веснушкам и чистой бледной коже щек, не топорщащейся теперь вьющейся неухоженной порослью волос, завязывает, сдавшись, непослушные волосы в высокий хвост, используя первую попавшуюся ленту, и замирает перед открытыми дверцами гардероба. Его парадная форма капитана и часть доспехов здесь — тускло блестят отполированной бронзой и спешат подкинуть не самые приятные воспоминания, но он не позволяет им этого, резко отодвигая в самую глубь шкафа, завесив целым рядом одинаковых белых рубашек. Белое. Накрахмаленная и выглаженная свежесть, тонкая вязь вышитых золотой нитью узоров по краю воротников. Рубашка за рубашкой, Дилюк скользит своими грубыми, переломанными не один раз и срощенными пальцами по плотной ткани и не может найти в себе сил взять их в руки. Его глупая молодая бравада глядит на него с деревянных полок, таясь в тенях, усмехаясь складками на одежде, вьется кольцами кожаных поясов, ждущих своего часа на дне ящиков. Тот, прежний он, носил эту одежду день за днем, просыпаясь и засыпая, уставая на службе и радуясь выходным, мечтая о более высоких постах в Ордене и грезя будущим — сияющим, прославленным, однажды заняв место Магистра или его помощника, с Кейей по правую руку и громкой славой, трубящей о нем в каждом уголке Тейвата. Теперь его мечты и видение будущего абсолютно иное — намного более реалистичное и приземистое, пережеванное и выплюнутое жизнью, потрепанное, испачканное и много раз выстиранное, заштопанное и высушенное на солнце. И от сравнения только стыдно и слегка печально, но какой-то частью себя Дилюк рад, что все случилось именно так. Только с ним самим — не с отцом и Кейей, их судьба многим несправедливее, но Дилюк не вырос бы тем, кто он есть сейчас, не случись с ним последних трех с половиной лет. Был бы он счастливее, будь все как прежде? Глупее и наивнее уж точно — Дилюк протягивает руку, выбирая самую свободную рубашку, снимает с вешалки, пытается просунуть руку в рукав и тут же замирает, услышав недовольный треск ткани. Хмурится, откладывая в сторону, пробует другую, за ней — третью и четвертую, пока не захлопывает шкаф, возвращаясь к своим многочисленным мешкам с вещами. Там, среди кучи свитков, непонятного барахла, смысл которого почему-то был важен ему в тот момент, когда он собирал мешки в дорогу, он находит более-менее приличную рубашку, не порванную и не обожжённую, принюхивается, ощущая только запах воска со свечей и слабый шлейф алкоголя, хмыкает и накидывает на плечи. Рубашка времен его работы в последнем снежнянском баре, отданная старшим сыном хозяина взамен его рваного замызганного свитера. Черная. Кто бы сомневался. Торопливые шаги звучат по коридору, отражаясь от стен, в дверь коротко стучат, зовя к столу, и Дилюк спешит спуститься вниз, напоследок кинув прощальный серьезный взгляд на закрытые дверцы гардероба. Те остаются такими же, как и сотню раз до этого, храня внутри себя первые неприятные воспоминания, с которыми он столкнулся по возвращению. И, Дилюк уверен, вскоре это повторится: слишком много времени они с Кейей провели здесь раньше для того, чтобы теперь не натыкаться повсюду на полупрозрачные образы из прошлого, отливающие на свету серостью. Вернувшись, он вовсе не собирался среди старых вещей находить себя семнадцатилетнего, но, кажется, это неотъемлемая часть дома, этих земель, самого Монштандта, крохотного мира, склеенного из речного янтаря и давленных желтых соцветий одуванчиков. Дилюку просто нужно принять и смириться с этим — как и с другими вещами, и он не сомневается в том, что постепенно привыкнет. *** За широким обеденным столом накрыто на троих — на Дилюка, Аделинду и Эльзара, запеченная рыба исходит паром и смесью специй, виноградный сок налит в запотевший кувшин, а от количества вилок и прочих столовых приборов становится даже слегка боязно. Интересно, Аделинда сильно бы расстроилась, узнай, что большую часть прошедших лет Дилюк ел руками, будто дикий волк, разгрызая пищу и не оставляя от еды ни костей, ни крошек? И полюбил даже морковку, как и остальные овощи — и много раз спасался именно этим, в особенно плохие времена обворовывая чужие огороды под покровом ночи? Аделинда, заметив его молчание, тут же заводит разговор, постоянно подкладывая Дилюку на тарелку добавки. Продолжая широко улыбаться и по привычке мять в руках белое полотенце, коротко рассказывает об изменениях на винокурне. Об ужасной зиме в год его ухода, из-за которой померзло много старых кустов винограда, посаженных еще дедушкой Дилюка. О том, как гидро-слаймы из-за невероятно мокрой и долгой весны расплодились до невероятных количеств, и Кейе пришлось выходить на их зачистку ежедневно, пока вместе с охотниками из Спрингвейла они общими силами не нашли основное гнездо и не завалили его камнями. Про отвратительных торгашей из Ли Юэ, год пытавшихся выкупить все поместье вместе с виноградниками, измотавшими нервы и всем работникам, и Эльзару с Кейей, не успокоившихся даже после того, как их главу посадили за жульничество с бумагами. — Они, представляете, даже подожгли северное крыло как-то ночью! Мастер Кейя был дома и все быстро засыпал снегом, потом долго ругался и обещал найти и засадить всех за решетку, но доказать в итоге так ничего и не получилось. А сгоревшую часть стен мы быстро заменили, заодно переложили часть черепицы на крыше, и на чердаке теперь всегда сухо, — Аделинда гладит свою правую руку левой, тихо улыбаясь, но Дилюк видит все эти новости, сказанные с теплотой, совсем под другим светом — как чужое сражение, пусть и так сильно отличающееся от его собственных битв. Имя Кейи звучит тут и там, означая помощь и защиту, и хоть Дилюк и благодарен ему — бесконечно, искренне, одновременно с этим ему также и совестно за самого себя. Винный бизнес — сложная, кропотливая работа, не заканчивающаяся ни на день в течение целого года, а он в один день с гибелью отца просто взял и ушел, переложив все заботы на плечи оставшихся работников и Кейи. Который умудрился не только держать винокурню на плаву, но еще и продвигаться по службе, разбираться с нежелательными людьми и не забывать о самом Дилюке, даря ему частички надежды с каждой короткой запиской, приносимой соколом. И пусть Дилюк сам теперь — совсем другой человек, осознание того, что и Кейя тоже успел вырасти и измениться, прокрадывается в мысли, наводя в них суматошный беспорядок. Дилюк хочет этого — узнать, изучить нового Кейю, понять и увидеть со всех ракурсов, каждую грань, узнать и услышать каждую историю, пережитую и приключившуюся с ним. Разглядеть не дрожащий в мареве восходящего солнца силуэт в просвечивающей белой распахнутой рубашке, а стоя прямо напротив, глаза в глаза, и все, на что он надеется, чего жаждет — что Кейя позволит ему. После всего, что случилось и о чем они еще не поговорили серьезно. Подобные мысли навевают желание посетить город и, закончив обед, Дилюк собирается в дорогу, заняв свободное место рядом с кучером в повозке, везущей новую партию бочек с вином для бара. *** Город встречает его дремлющими у главных ворот стражниками и многоголосым гомоном на улицах. Дилюк, задремавший и разморенный после сытного обеда, садится ровнее и ловит на себе первые удивленные взгляды. Хмурится по привычке, видит ответную растерянность, одергивает себя, наконец замечая различие — в стиле одежды, цвете глаз, волос, слышит родную речь, наконец понимая в ней каждое слово, спрыгивает с повозки, здороваясь и пожимая руки, натягивает на лицо улыбку и вязнет, будто в развороченной по весне размокшей дороге, в пространных разговорах и приветствиях. Вырваться получается не сразу: толпа обступает его, знакомые, повзрослевшие и постаревшие лица мелькают калейдоскопом, воздух вдруг заканчивается, внутри все настороженно поджимается, будто подготавливая тело к очередной атаке. Магия вздыхает, расползаясь по позвоночнику поддерживающим прикосновением, и Дилюк ловит себя на том, что шарит по карманам в поисках глаза порчи. Его продолжают приветствовать, бесцеремонно заглядывая в глаза и подступая все ближе, вторгаясь в личное пространство, места для маневра или замаха двуручником не остается совершенно, и Дилюк быстро отступает в ближайшую подворотню, сославшись на срочное дело. На то, чтобы отдышаться и вновь расправить плечи, уходит позорно много времени. Будто лиса, пробравшаяся в город и вышедшая на свет среди дня, Дилюк ощущает в себе непривычную панику там, где раньше никогда бы не подумал волноваться — в сердце своего родного города. Здесь, среди знакомых до каждого поворота улочек, белостенных домов с цветочными горшками на окнах, стоя на старинной каменной кладке, булыжники которой стесывали подошвы и его ног во время бесконечных ночных патрулей, ему вдруг не хватает кислорода. "Это не Снежная", — напоминает себе Дилюк, по памяти обходя людные улочки, держась в спасительной тени высоких городских стен. Здесь его знает каждый второй горожанин — по работе, долгу службы, с некоторыми из них он рос вместе, кому-то помогал, а с кем-то расшаркивался на скучных балах высшего общества. Безразличные взгляды серых глаз остались в прошлом — он вновь на виду у всех, и это не самое приятное из чувств. Приосанившись, Дилюк выходит из прохлады очередной подворотни к главной площади, миновав рынок на входе в город, и теперь старается двигаться быстрее и ограничиваться только легкими кивками и полуулыбками в ответ на приветствия. До Доли Ангелов остается пройти всего пару домов, когда в череде смутно-знакомых голосов звучит желанный, звенящий сладким сарказмом, от прохлады которого у Дилюка по позвоночнику тут же бегут мурашки: — Еще немного, и я начну продавать билеты в первые ряды, — они каждый раз шутили так про толпу во время приезда знаменитых купцов или известных бардов, и в свое время Дилюк мечтал о подобном, но все это осталось в прошлом. Поэтому он оборачивается, желая показать хотя бы нахмуренными бровями свое отношение ко всему творящемуся вокруг себя беспределу, и тут же замирает, пораженный. Кейю при полном параде почти не узнать. Перед ним стоит кто-то в распахнутой на груди рубашке, накинутой поверх нее жилетке капитана, где-то потерявшей рукава и часть длины, черные узкие штаны стекают по ногам, словно вторая кожа, а волосы зачесаны и уложены так, словно состоят из сотни кобальтовых драгоценных нитей. Солнце жадно вылизывает идеальную смуглую кожу, бликуя от вставок на повязке, шипастых браслетов и золотых звезд, разбросанных по одежде. Споткнувшись взглядом о вырез и застряв где-то в ремнях и пряжках высоких штанов, Дилюк сглатывает и рассматривает голубой глаз бога, прикрепленный к бедру. Горячий воздух вокруг него дрожит, остывая, но даже с такого расстояния Дилюк не может не увидеть, что привычная монштандская шестикрылая форма оправы у Кейи иная, отличающаяся от прочих. Это почему-то сбивает его с толку больше прочего — он наконец поднимает глаза, замечая хитрый прищур синего глаза, ошарашенно моргает и почему-то разводит руками в сторону, вновь растеряв все слова. Щекам становится горячо — впервые за последние годы, архонты, Дилюк вообще позабыл, что способен краснеть, но ничего не может с собой поделать. Кейя выглядит не просто сногсшибательно, он похож на воплощенное изящество ледяных наростов, преломляющих солнце где-то в глухих пещерах, созданных природой по чистому стечению обстоятельств, талой воды и стужи. Притаившись где-то под потолком, они обещают раскроить череп насмерть при едином слишком громком звуке. — Выступать, надеюсь, не заставят, — выходит тихо и хрипло, Кейя ведет бровью, как и всегда, когда скрывает эмоции за напускным безразличием, но в глаза, как десятки людей до него, заглядывать не пытается — только скользит в воздухе рукой, перебирая пальцами невидимые струны, и кивает в сторону бара, о котором Дилюк за последние пару минут успел забыть. — Передавай привет Чарльзу, сегодня я не зайду. Дел по горло, но как освобожусь — я весь твой, — и улыбается широкой змеиной улыбкой, растворяется в толпе, оставляя Дилюка оглушенным, ошпаренным и подмороженным одновременно. Все еще прокручивая последние слова в своей голове снова и снова, чувствуя предательскую слабость в коленях, Дилюк заходит в Долю Ангелов, двигаясь на рефлексах, походя отметив только новую табличку, приколоченную к двери рядом со старым расписанием. "Применять элементальные силы внутри - запрещено!" — недружелюбно гласит надпись, вырезанная на дереве. Дилюк прищуривается, попав в полутьму после яркого солнечного света улицы, вдыхает привычный запах вина, сидра и пота, и с трудом успокаивает пляшущее где-то в кишках сердце. *** Чарльз тут же тепло приветствует его, пускает за стойку, рассказывая о новых винах и сортах сидра, ведет в подсобку, хвастаясь приколоченными к стене полками для лучшего хранения особенно дорогих бутылок и жалуется на прохудившиеся ступени лестницы. Услышав о табличке, фыркая в усы, вспоминает пару случаев, когда упившийся до невменяемого состояния Венти звал ветер, прося вынести себя на улицу, или недовольная чрезмерным вниманием Эола подмораживала весь пол, пиная своих воздыхателей прямо к выходу. Дилюк рад бы слушать его внимательно, но информации за один день для него одного слишком много — Хоффман, начавший скармливать ему слухи ложкой еще до рассвета, Аделинда и Эльзар, говорливый кучер, горожане, а теперь еще и тонкости винных разливов за последние три года. Даже самые нудные и длинные собрания в Ордене заканчивались максимум через шесть часов, сегодняшний день же тянется до бесконечности, без конца и края, и Дилюк вновь ощущает, как пространство нависает над ним сужающимся проходом в пещере, подступающими сумерками, восходящей луной, от которой мутнеет разум и путаются мысли. Расслабив ворот рубахи и зачесав упавшую на глаза челку, Дилюк присаживается у бара и цедит ледяной сок из волчьего крюка, морщась и то и дело кивая под звуки голоса Чарльза. Сглатывает кислую слюну, дышит медленно, через нос, и ради отвлечения рассматривает посетителей зала по старой привычке — в Снежной он наловчился за пару секунд определять будущие проблемы до самого конца смены, незнакомые лица и потенциально полезных людей, от которых за версту несло тайнами. Серые глаза находят его и здесь — внимательные, прищуренные, они выглядывают из прорезей фатуйских масок, и, не ожидав, Дилюк слишком крепко сжимает в руках бокал. Стекло трескается, ладони холодит соком, Чарльз тут же оказывается рядом, помогая убрать осколки, пока Дилюк непонимающе осматривает первый этаж бара снова и снова, постепенно хмурясь все больше. — Почему тут так много фатуйцев? — он задает вопрос достаточно тихо, но разговоры за ближайшим столом все равно прекращаются. — Весь Гете зарезервирован уже как с год, у нас треть города теперь просит исключительно Огненную воду, — Чарльз отвечает с отработанным профессионализмом, и что-то внутри Дилюка лопается, разгораясь, ползет по жилам недовольством, отрицающим протестом, помешанным на недоверие. Вдохнув и выдохнув, он интересуется, стараясь не греметь слишком громко: — У нас, надеюсь, эта отрава не продается? — теперь каждый второй посетитель смотрит на него. Дилюк ощущает эти взгляды — тяжелые, хмельные, они тыкают его по бокам, спине, затылку и рукам, будто тупые тренировочные копья, не смертельно, но все равно крайне неприятно. — Традиционно нет. Но саке из Инадзумы мы ввели в продажу уже как два года, пользуется большим спросом, хоть и партии всегда довольно мелкие, — Чарльз наклоняется ближе, смотря куда-то над макушкой Дилюка, вглубь зала. Дилюку требуется вся его выдержка, чтобы остаться на месте, хотя задеревеневшие плечи так и просят резкого разворота и агрессивного взгляда в ответ на чужое внимание. Нужно переключиться. Иначе он рискует создать проблемы в первый же день своего возвращения. Демонстративно выпрямившись и расставив локти по столешнице шире, Дилюк дергает головой, стряхивая алый хвост обратно на спину, и придирчиво рассматривает полки с алкоголем. Натыкается взглядом на пузатую прозрачную банку настойки на травах, слушает шуршащий, крысиный шепот, расползающийся по бару, путающийся под ногами, а потом, отмерев, поднимается и уходит в подсобку. Долго копается в мешках, перебирая сухую мяту для коктейлей и заварки для чаев, находит запылившиеся ветки шиповника, непонятно откуда взявшиеся колосья пшеницы, отрывает пару веток с листьями у лежащих в ящиках яблок и возвращается за стойку. Дальше его руки уже действуют сами — венок сплетается, витой и крепкий, сжатый со злостью и упрямым намерением. Выходит даже красиво, но Дилюк об этом даже не думает — алые коробочки шиповника краснеют еще сильнее, стоит только прикоснуться к ним, рожь пушится, Чарльз удивленно наблюдает за ним, протирая чистые стаканы. Магия цепкой когтистой лапой вцепляется куда-то в затылок, довольно царапая кожу, счищая чужие взгляды, и, ухмыльнувшись уголком рта, Дилюк подходит к входной двери, выискивая в толстых бревнах давно забитый там гвоздь. Обычно на него наматывают веревки с флажками и цветами по праздникам, но теперь Дилюк забирает этот гвоздь под свои нужды — он вешает венок, надежно прихлопнув рукой, заговаривая одними губами, ощущая, как сила течет по руке, через ладонь — к переплетению трав и плодов: "Ваши речи вам же на плечи" И уходит, махнув рукой напоследок, оставляя за дверью алкогольные пары и духоту. *** До винокурни он добирается уже затемно. Преодолев первую половину пути исключительно на силе все еще бурлящего внутри раздражения, с восходом почти полной луны Дилюк начинает ощущать, насколько же сильно его вымотал день на самом деле. В последний раз спав рядом с конем еще на подъездах к Монштандту, теперь он бредет по его землям, за одни сутки пережив и почувствовав больше, чем за последние две недели. Возвращение оказывается более утомительным, чем он себе представлял. Все это — винокурня, сотни бумаг, ждущих его в рабочем кабинете отца, мелкие, но нудные дела, о существовании которых вспомнилось только с возвращением, обыденных, стандартных, но зудящих необходимостью решить их, скрипят песком на зубах и отскакивают от ботинок мелкими камушками, притаившимися в траве. Чувствуя усталый, вынужденный стыд, Дилюк понимает, что не думал об этих аспектах реальной взрослой жизни, размышляя о том, как все будет после его возвращении. Положа руку на сердце, Кейя — единственный, о ком Дилюк думал на самом деле, с кем стремился увидеться и к кому возвращался. Но, как за дымом следует огонь, так и позади родного смуглого образа Дилюка поджидает реальность, с которой в любом случае придётся иметь дело, как бы утомительно это не было. Винокурня встречает его зажжёнными фонарями на воротах и встревоженной Аделиндой, на чувство стыда перед которой Дилюк тратит последние силы. Отсидев положенное время за ужином и проглотив сочную, богатую на специи утку с овощами, будто голодный пес — плошку с кашей, одним махом, почти не жуя, Дилюк быстро ополаскивается и падает в постель, вспомнив о том, что ужин планировался быть праздничным уже после того, как гаснут свечи. Дергается, вновь ощущая вину, прячет лицо в ладонях и откидывается на накрахмаленные подушки, пахнущие свежестью, разочарованно выдыхая в тихую тьму вокруг. Даже мыслить уже — сложно, Дилюк просто изможденно парит в невесомости, утонув в невероятно мягких толстых перинах и подушках, ворочаясь с бока на бок. Но, вопреки его ожиданиям, даже заснуть по нормальному получается далеко не сразу: он отодвигает в сторону одеяло, вспрев и запутавшись в нем до белых искр ярости под закрытыми веками, скидывает на пол три подушки из четырех, оставив самую маленькую и плоскую, заворачивается в тонкий жесткий плед и потом долго недовольно сопит, раздраженный ни на что и на все одновременно. Кровать кажется огромной. Как и комната. Он будто лежит посреди площади, у всех на виду. Вся эта пышная мягкость и белая свежесть кажется ненужной, чрезмерной. Дилюк, привыкший спать на земле, подстелив под себя еловые ветки, на твердом камне пещерного пола или в крохотных комнатушках на очередной стоянке Организации, абсолютно не может представить себе уют в подобной роскоши. Только, возможно, Кейю, раскинувшегося рядом с ним на этих простынях, или вжимающего его самого в эти воздушные перьевые матрасы. Тогда Дилюк бы воспользовался всеми четырьмя подушками, явно найдя им более дельное применение, чем подпирать свою голову, душа крахмальными объятьями. И вот так, позволив неожиданным приятным мыслям патокой растечься по своему сознанию, Дилюк наконец проваливается в сон.