Мое сердце у тебя в руках

Проспав свою привычную норму — четыре часа, Дилюк просыпается, выворачиваясь из мягкого плена, выпутывается, будто шмель из липкой паутины, и бредет на первый этаж, стараясь не греметь босыми пятками по начищенным деревянным доскам пола. Весь дом еще спит — Аделинда, служанки, комнаты которых находятся в южном крыле винокурни, и Дилюк отчасти рад этому. Пребывая в одиночестве большую часть последних лет, всего за один день он оказался окружен столькими людьми, что впору взвыть и убежать в ближайший подлесок. Как же он отвык от всего этого. Кухня, прибранная и блестящая начищенными поверхностями, встречает его прохладной тишиной, в которой наконец становится хоть немного комфортнее. Он тихо проверяет шкафы, шуршит в ящиках, затапливает печь под плитой и ставит на чугунную поверхность чайник вместе со сковородкой. Вначале обдумывает идею приготовить завтрак на всех, но потом вспоминает о том, что понятия не имеет, какие у кого предпочтения, и отбрасывает эту идею, готовя только для себя. Вместо чая выбирает кофе — огромную чашку с добавлением острого перца и гвоздики, жарит яичницу с беконом, то и дело откусывая вчерашний, но все еще бесконечно мягкий и душистый хлеб из светлой муки, рассматривает ровные ряды разномастных приправ и задумчиво подкладывает поленья в топку прямо так, голыми руками, улыбаясь от приятного ощущения огня на коже. Поддавшись порыву, кидает в пламя пару щепоток тмина — по кухне тут же ползет сладковатый восточный запах, и Дилюк вдыхает его полной грудью. Магия внутри тихо идет мерными кругами, будто спокойная поверхность озера, потревоженная случайными каплями росы. Он уже почти заканчивает завтрак, сидя тут же, за столом в центре кухни, притулившись у чистого угла среди сохнущих с вечера больших кастрюль и тазов, когда в дверях показывается взволнованная и сонная Аделинда. — Что-то случилось, мастер Дилюк? — она откашливается, кутаясь в длинный толстый халат, щурится в предрассветной полутьме, и Дилюк от неожиданности чуть не ставит чашку мимо стола, не услышав ее шагов. — Я разбудил тебя? — Дилюк сдвигает с огня фыркающий паром чайник раскрытой ладонью, не боясь обжечься, и хмурится, завидев чужой внимательный взгляд. Аделинда тихо вздыхает, пряча ладони в широких рукавах халата, и качает головой. Она явно силится сказать что-то, бледная и отчего-то неуместная здесь, в своем же собственном царстве, и Дилюку в сотый раз за последнее время становится совестно. — Мое расписание сна изменилось, теперь я встаю намного раньше. Не стоит волноваться и просыпаться из-за этого, я могу все сделать сам, — он окидывает взглядом организованный хаос, устроенный во время приготовления еды, прикидывая, что сможет навести порядок буквально за несколько секунд, ловит нечитаемый взгляд в ответ, тонко сжатые бледные губы и непонятную обиду в темных глазах. — Сделать тебе чаю? — пытается Дилюк, чувствуя себя капризным ребенком, портящим все, к чему прикасается, а потом рыдающим громче всех в попытке привлечь всеобщее внимание. Ассоциация странная — он явно не пытается сделать что-то подобное, но общая атмосфера нашептывает именно такие мысли. — Все в порядке, мастер Дилюк. Как закончите — оставьте, я сама все приберу позже, — Аделинда отступает обратно во тьму коридора, громко трещат поленья в печи, за окном наконец занимается рассвет, и Дилюк глубоко вдыхает и выдыхает, растерянно смотря на остатки кофе в чашке. Кажется, ему понадобится чужая помощь и советы в том, как быть нормальным членом общества, не распугивая всех вокруг себя. Мысли о Кейе тут же пролезают в голову, тоской проходясь по нервам, и, наскоро убрав все продукты по своим местам, но оставив, как и было велено, грязную посуду в мойке, Дилюк возвращается на второй этаж, но сворачивает не в спальню, а к кабинету отца. Здесь, как и везде, прибрано и как-то пусто, заброшенно и немного печально. Чувствуя сытость и намерение не испортить ничего больше в течении всего будущего длинного дня, Дилюк откладывает волнение на потом и принимается за разбор бумаг, скопившихся за долгое время его отсутствия. *** Разгибает спину он уже после полудня — бумаги и раскрытые пухлые книги отчетностей покрывают весь стол и подоконник, ветер из открытого окна лениво шелестит страницами, солнце ласково припекает макушку, и, со вздохом разминая затекшие руки, Дилюк спускается в сад, желая проветрить голову. Как он и думал, никакой катастрофы в документах не находится — все четко и систематизировано, договора подписаны, печати поставлены, счет Рангвиндров за последние года только пополнился, напитываясь продажами вина во всех уголках Тайвата. На патентах новых сортов вина и сидра зеленеют любимые изумрудные чернила Кейи, целый ящик которых Дилюк подарил ему еще до отъезда. Сама же подпись подделана под подчерк Дилюка — он давным-давно разрешил действовать именно так, когда Кейя еще только начинал помогал ему в делах винокурни, учась у отца вместе с самим Дилюком и имея намного больше свободного времени за неимением ответственности, налагаемой постом капитана. Вспоминать и находить все это сейчас приятно и совестно одновременно, и, чтобы не потонуть в повторяющихся снова и снова ощущениях меланхолии, преследующих его за каждым углом, к чему бы Дилюк не приложил руку, куда бы не кинул взгляд, он решает сделать перерыв и спускается к виноградникам. Природа выдыхает ему в лицо жарким июльским дрожащим воздухом и разнообразием запахов — теплой сухой земли, сладостью созревающего винограда, терпкой горечью растущей тут и там полыни, и в какой-то момент Дилюк просто садится между рядов, скрываясь из виду. Так зеленые завитки виноградных кустов оказываются выше его макушки, надежно скрывая от всего остального мира, и Дилюк прикрывает глаза, зарываясь пальцами в землю под собой, и затихает. Под темнотой век все еще мелькают сотни строчек из документов, вензеля его вычурной подписи, которую он сам не использовал все это время, адаптировавшись к выдуманным именам или осторожной анонимности, сухие листы, надежные переплеты, так непохожие на мятое рванье записок, к которым он привык за последние годы. Все это не то, чем он хотел бы заниматься на самом деле, скорее вынужденная необходимость, наследие рода, не душащее, но путающееся под ногами, застилающее взор, зудящее под кожей постоянным напоминанием об обязанностях, заброшенных им на долгие годы. Примириться с горами бумаг помогает живая сторона винодельческого бизнеса — ему на плечо сползает тяжелая гроздь винограда, щекоча кожу даже сквозь ткань рубашки, тонкие завитки с веток путаются в волосах, оплетая его со всех сторон, и Дилюк позволяет себе расслабиться. Магия, живущая в нем, тихая, говорящая только по потребности, шепчет, подсказывая, прося прислушаться, и Дилюк жмурится сильнее, ощущая закопанными в землю ладонями огромную корневую систему, там, под слоем дерна. Древние и пережившие не одну смену поколений семейства Рангвиндров, ряды виноградных кустов все еще здесь, несмотря на плохие и хорошие времена. Растут и цветут, спят зимами, жадно пьют воду из влажной почвы по весне, чтобы потом пышно зацвести мелким белым цветом, зажужжать пчелами, опылиться, завязаться и понести плоды — белый и черный виноград, в будущем предназначенный для вина и изюма. А после, глубокой осенью, все это пожелтеет и опадёт листвой под ноги, чтобы потом перегнить, напитать почву и вспухнуть новыми почками с наступлением тепла. В этом непрерывном круговороте жизни так легко увидеть и саму винокурню, сидр, настойки, вина, созданные здесь, совсем рядом, та часть его жизни, что была, кажется, с Дилюком всегда, но он так мало обращал на нее внимания на самом деле. Получив в дар глаз бога и пиро стихию, он точно знал — его будущее лежит в рыцарстве, службе народу и подвигах в честь справедливости. И вот он здесь — ушедший и вернувшийся, отказавшийся от своей-чужой мечты. И виноградник по-прежнему здесь, крепко цепляется за почву корнями и тянет к высокому небу зеленые ветки. Если открыть глаза и прищуриться по-особенному, там, между пространствами, магия позволяет разглядеть живую, упрямую силу природы — она стелется по стройным рядам кустов зеленым маревом дендро, прячась под сочными листьями и клубясь у стволов, пропитывая собой гроздья и запоздалые редкие соцветия. В этом нет тайны — все живое и растущее состоит из чего-то, но то, что Дилюк на самом деле может увидеть это, почувствовать, вселяет в него надежду. Если кусты и корни смогли пережить холодную зиму, мокрую весну, затяжное жаркое лето и наполненное громами и дождями осень, значит, сможет и Дилюк. Все же он намного сильнее обычного виноградного куста, хоть порой и делает глупые ошибки. *** Отобедав в одиночестве, то и дело с ожиданием поглядывая на двери в надежде увидеть в них морозный синий силуэт, к вечеру Дилюк уходит на прогулку по окрестностям, не желая чувствовать обиду или волнение. Все же у Кейи, наверное, тысяча различных дел, сократившихся всего на пару пунктов с возвращением Дилюка на винокурню, и обижаться на его отсутствие рядом с собой он попросту не вправе. Кейя обещал, что придёт — два раза, при каждой их личной встрече, и как бы Дилюку не хотелось увидеть его сейчас рядом с собой, вновь утянуть в объятья, услышать звук его голоса, ощутить присутствие, волнующее, радостное, с первой секунды после встречи необходимое больше, чем кислород, взрослой рациональной частью себя он все прекрасно понимает. Поэтому, прихватив один из своих старых двуручников и закинув его за спину, он уходит в вечернюю духоту, углубляясь все дальше и дальше в стройные ряды плодоносных деревьев, сады с которыми разрослись вокруг виноградников плотным кольцом. У него даже есть определенная цель — найти вишневые деревья, память о которых смутно теплится на краю его сознания. Краем уха услышав от зазывалы с улицы о вишневом сидре еще вчера, выходя из Доли Ангелов, он вначале удивился, а потом с интересом отыскал патент на новый сорт в документах и внимательно изучил его. На его памяти винодельня никогда не работала с вишней — капризный, быстро портящийся продукт, подходящий скорее для мечтательных дам из-за сладкого вкуса. Тогда, помнится, отец подумывал об этом, но так и не смог придумать технологии, позволяющей сохранить продукт как можно дольше. Кейя сделал это многим позже, создав с другой стороны от основных подвалов с производством вина дополнительные, наполненные морозным трескучим льдом, заморозил вишню, придав кислым плодам сладости, элементальной силы, и даже назвал напиток по-особенному. "Поцелуй холода" — так значилось на эскизах этикеток, где бордовые спелые вишни оплетали бело-синие полоски зимней стужи, и Дилюк полюбил этот напиток в тот же момент, как увидел, решив, что на предстоящих дегустациях и нудных балах будет пить его и только его. При всей его нелюбви к алкоголю, все это — словно отпечаток самого Кейи, хотелось распробовать на вкус в мельчайших подробностях. Вишневые деревья он находит у самого края своих земель, уже на закате. Трава здесь высокая и еще не скошенная, пестрит разноцветными полевыми цветами. Распахнув руки, Дилюк ощущает их щекотные поцелуи ладонями, медленно продвигаясь вперед, пока вдруг не слышит подозрительно громкий шорох и прерывистое мычание за порослью совсем низких молодых деревьев. Замерев, он вслушивается внимательнее, на слух определяя пять или шесть объектов, звон колокольчиков и тяжелые, крупные медленные шаги. Хмурится, доставая двуручник, и движется вперед уже осторожнее, растеряв все хорошее настроение, из винодела превратившись обратно в умелого воина и сильного противника. Не удивительно, что все проглядели эту базу хиличурлов — она была максимально далеко от любых построек, высокая трава подсказывала — здесь давно никто не ходил, и, не наступи вскоре сезон сбора урожая, Дилюк бы, наверное, оставил хиличурлов в покое. Но подвергать опасности своих людей он не намерен, поэтому из кустов он выбегает резко и быстро, замахнувшись мечом. И успевает остановиться в последний момент, удивленно распахнув глаза. Огромные, кудрявые и ленивые рыжие коровы даже не пугаются от его внезапного появления. Только протяжно мычат, поворачивая в его сторону влажные розовые носы, смотрят голубыми глазами и громко фыркают. Дилюк стоит пару секунд, приходя в себя, убирает меч обратно за спину и осторожно проходит вперед, в центр маленького стада, медленно поедающего траву, и чувствует, как против воли на лицо наползает широкая улыбка. Он любит животных. Их искренность, простоту и понятливость, находя общий язык и с птицами, и с мелкими зверьками с самого детства, Дилюк и сейчас на инстинктивном уровне понимает, что нужно делать. Двигаясь медленно и не делая резких движений, он обходит стадо, заглядывая каждой корове в глаза, кивая и здороваясь, тянется к рыжим кучерявым бокам, зарываясь в шерсть пальцами, чешет и похлопывает, слушая довольное мычание в ответ. На шее у самой толстой и большой коровы висит колокольчик, шум которого он принял за музыкальный инструмент мага-хиличурла, и именно рядом с ней Дилюк останавливается, окидывая взглядом своих новых огромных знакомых. — Никто вас не обижает здесь? — он гладит рогатую крупную морду, любуется белыми длинными ресницами, светлыми пятнами вокруг глаз, и весело фыркает, чувствуя, как мокрый розовый язык облизывает его где-то под локтем. Корова тихо низко мычит, переступая с ноги на ногу, продолжая то и дело наклоняться и пощипывать сочную траву, ее мощные бока движутся от мерного дыхания, и Дилюк чувствует внутри себя детское, спокойное счастье. Другие коровы постепенно подходят к нему ближе, любопытно обнюхивая карманы в поисках еды, но у Дилюка с собой ничего нет. — В следующий раз захвачу вам яблок, обещаю, — ближайшая к нему корова кладет свою голову ему на плечо, притирая к себе, осторожно и доверчиво, и Дилюк, посмеиваясь, жмется ближе к теплому толстому боку. А потом, подумав с секунду, обнимает, раскинув руки в стороны. Вновь зарывается пальцами в кучерявую шерсть, жесткую, удивительно яркую, по цвету так похожую на его собственные алые волосы. Этот вид коров действительно внушительный — холка где-то на уровне глаз у Дилюка — учитывая, что сам он давно уже перестал жаловаться на низкий рост. Стоять вот так, ощущая под собой мерное живое тепло, надувающийся от дыхания бок, шелест травы вокруг и приятную прохладу сумерек за спиной — настоящее успокоение после этого странного дня. В ветвях вишневых деревьев тихо поют птицы, стрекочут первые светлячки, проснувшись после захода солнца. Здесь так умиротворяюще хорошо. Нарвав особенно вкусно выглядящей травы, Дилюк кормит коров с рук, тихо переговариваясь с ними и то и дело раздавая похвалы, постепенно покрываясь липкой слюной с ног до головы и чувствуя себя все более и более счастливым. Так проходит следующий час. Когда же главная корова, напоследок уткнувшись ему головой в живот и фыркнув так, что у Дилюка чуть не подкашиваются колени, выходит из рощи и зовет всех громким протяжным мычанием, он прощально машет им рукой и медленно возвращается на винокурню, бредя сквозь высокую траву в наступившей темноте почти наугад. Успокоившийся и умиротворенный, Дилюк живо описывает за ужином свою приятную встречу Аделинде, ловит ее нежную улыбку через стол и ложится в кровать уже более примирившимся с происходящим вокруг. Вновь отложив лишние подушки в сторону, Дилюк смотрит в высокий потолок и ощущает себя драгоценным алым алмазом, вынутым однажды из центра колье, по другому обтесанным и вставленным в одинокую брошь. А потом найденным, вырванным, обточенным под прежний лад и теперь пытающимся не расцарапать неподходящими новыми гранями старую основу и блестящие рядом другие драгоценные камни. Золотая оправа почти не давит — родная, привычная, ему просто нужно найти правильный угол и войти во все пазы как раньше. Просто постараться еще сильнее — и у него обязательно получится. *** Утром его будит гроза — далекие раскаты грома, духота, от которой не спасает даже открытое окно. Дилюк резко открывает глаза и первые несколько минут лежит, замерев в темноте и пытается понять, где он находится и угрожает ли что-то его жизни. Потом, проморгавшись и успокоив сердце, узнает спальню на винокурне и протяжно выдыхает, шарит по кровати рядом, нащупывая уже ставшую привычной пустоту, успокаивается, валится обратно на подушку и прислушивается к природе за окном. Дождь доходит до винокурни довольно быстро — ветер гудит, поднимая воздушную тюль на окне почти до самого потолка, шуршит листва близлежащих деревьев, воздух дрожит, утренний, еще не нагретый солнцем, и, быстро сходив до кухни за парой яблок, Дилюк садится на подоконник, встречая новый день. Смотрит на небо — низкое, серое, вспухшее тучами, чувствует потоки ветра лицом и шеей, расплетает спутанные за ночь волосы и мягко улыбается, услышав первые капли дождя на металлических бортах водных сливов. Сейчас дождь не приносит ему никаких проблем — не нужно сворачивать с дороги в поисках укрытия, в спешке собирать лагерь, боясь, что вещи промокнут, беспокоиться о сохранности костра. Он дома, под надежной защитой крыши и стен, и может смотреть на стихийное явление без страха и волнения. После почти четырех лет в дороге чувствовать что-то подобное — странно, но Дилюку нравится. Немного грустно от того, что наслаждается он подобным моментом в одиночестве, но все в порядке. Остается надеяться только на то, что буря не застигнет Кейю в дороге, но с другой стороны — крио всегда особенно хорошо работает в дождь. И на крайний случай всегда можно подморозить над собой защитную полусферу. Пиро Дилюка в свое время было абсолютно бесполезно как укрытие, но хорошо помогало после — просушить вещи и согреть продрогшие тела, в каждом рыцарском походе после дождя все становились к нему в очередь, мокрые и хлюпающие носами, и он помогал каждому, ощущая внутри жаркую радость от своей нужности. В путешествии ему сотню раз до боли не хватало своего глаза бога. Замерзая в снегах, греясь у крохотных костерков и дрожа от стужи длинными темными ночами, Дилюк из раза в раз вспоминал теплое, ласковое свечение алого глаза бога в руках, но не жалел о том, что оставил его. Потому что где-то в глубине себя знал — этот путь слишком страшен и грязен для такого артефакта, боги явно не оценят его методов. Глаз порчи помогал во многих других вещах, и быть в чем-то неполноценном, лишенным огня, было скорее вызовом для самого себя, отказом от старой, легкой и сытой жизни, попыткой доказать самому себе, что Дилюк способен выжить и без послушного и такого смертоносного огня. Потому что тогда, в самый ответственный и страшный момент, его пиро все равно не смогло справиться с драконом. А значит, он должен был стать сильнее в других вещах. И он это сделал. За громом, так похожим на грохот хиличурских барабанов, приходят и молнии. Пелена дождя накрывает винокурню резко, шумно, морось оседает на коже и волосах, завивая их тяжелыми кудрями, а Дилюк все дышит и дышит полной грудью прохладный сладкий воздух, прикрыв глаза. Рассматривает размытые силуэты виноградных рядов, нечеткие из-за дождя, слушает дробный стук капель по крыше, высовывает в окно руки, позволяя пальцам намокнуть. Умывает лицо, зачесывая влажную челку назад, доедает яблоки, наслаждаясь их ярким и сладким вкусом, удивляется быстрому бегу облаков — там, в вышине, явно дуют головокружительно сильные ветра, способные сдвинуть эту тяжелую серость по небу так просто. Иметь возможность сидеть вот так, никуда не торопясь и ни о чем не беспокоясь — замечательно. Но дождь заканчивается к полудню, погода меняется, небо вновь озаряется солнцем, что теперь ярко блестит о мокрые поверхности, рассыпается зайчиками, преломляясь о лужи, и все вновь приходит в движение. Служанки вывешивают сушиться белье, работники возвращаются в виноградник, проверяя кусты, Эльзар, засобиравшись, направляется в город, и Дилюк решает отправиться вместе с ним. Все документы на винокурне разобраны, теперь настала очередь более тщательной инспекции бара, да и в Орден все же стоит заглянуть. Хотя бы для того, чтобы повидаться с Джинн и поздравить ее с высоким назначением, о котором так много говорил Хоффман, а также навестить Лизу. Она, наверное, будет рада услышать о том, что была права насчет чайных чашек. Дилюку и самому интересно, что она может рассказать ему теперь — все же они оба владели магией, и узнавать что-то новое в этой области не для того, чтобы нести месть и злобу, на самом деле было довольно приятно. *** Проведя все время дороги в рассуждениях с Эльзаром о том, какие лекарственные травы и настои более действенные, Дилюк направляется в Орден, походя кивая скучающим у входа Портосу и Атосу. Третьего неразлучного товарища этих рыцарей нигде не видно, но Дилюк не успевает глупо пошутить внутри себя этому поводу — он уже стучит в до боли знакомые двери кабинета магистра, слушая ответное разрешение войти. Джинн выглядит повзрослевшей и уставшей, но тут же встает из-за стола, крепко обнимает его и задает обтекаемые, безликие вопросы. Но в ее серьезных голубых глазах горит определенное знание, поэтому, пропустив мимо себя основные расшаркивания, Дилюк ждет сути. — Нам пришли официальные бумаги из Снежной две недели назад. Снежная запрещает тебе въезд через любые ее границы и пребывание на ее территориях под любыми предлогами. Экспорт товаров винокурни тоже под запретом, — Джинн протягивает ему через стол плотные сложенные листы, подписанные одним из предвестников, на что Дилюк только согласно пожимает плечами. Он все три года находился в Снежной неофициально. И дороги, по которым пробирался туда, не пестрели пропускными постами. В случае острой надобности он сможет вернуться туда хоть с закрытыми глазами. И, пусть семеро смилостивятся, ему никогда не понадобится этого делать. Джинн, явно ждущая от него хоть каких-то объяснений, устало вздыхает и откидывается обратно на свой стул с высокой резной спинкой. — Я никогда раньше не видела таких жестких запретов, Дилюк, — от нее пахнет старым жасминовым чаем и чернилами, но Дилюк не спешит утолить ее любопытство. Сказать, на самом деле, толком-то и нечего: не может же он выложить лицу при исполнении жесткую правду о том, чем именно он занимался все три года и сколько необдуманных, жестоких вещей сделал до того момента, пока не надел голову обратно на плечи. Атмосферу помимо тяжелого молчания портят и воспоминания — они, клубясь по углам знакомого до боли кабинета, бросаются в глаза сотней мелочей, который раньше были так важны Дилюку: прибитая к стене карта местности, на которой они планировали свои походы и миссии, книжные шкафы, до сих пор хранящие, Дилюк уверен, часть и его отчетов, переписанных книг, кропотливо собранной информации, разработанных стратегий. Здесь он провел всю свою юность — как и Кейя, и сама Джинн, но желания вернуться и вновь плавать в этом тухлом болоте, насколько бы светлее его вода не стала со временем, у Дилюка не появляется. От этого грустно и слегка тревожно: он видит, как мало осталось рыцарей в городе, слышит взволнованные разговоры тут и там, вечно спотыкается взглядом о снующих по улицам Фатуев, не скрывающихся, праздно гуляющих, будто у себя на родине. По дороге с винокурни до города он то и дело проезжает мимо лагерей хиличурлов, часть из которых выглядели настолько основательно отстроенными, что явно не чистились уже пару месяцев. Даже палатка для дежурного рыцаря на границе с Ли Юэ, рассчитанная только на одного, уже наводила на определенные мысли. Будь он в силах повлиять на это хоть как-то — тут же предложил бы свою помощь, но сейчас его голова полна другими заботами. Разум подсказывает подождать и разузнать обо всем лучше, а не совать голову в костер, не разобравшись, чем Дилюк и собирается заняться в ближайшее время, решив подменять Чарльза в баре чаще. Опыт работы в Снежной показал: пьяные языки теряют последние кости, так информация попадет к нему быстро и искренне, без уже опостылевшего ему шпионажа и других сомнительных способов узнать все нужное. Особых сил ему стоит держать за зубами и свои вопросы — о копошащихся повсюду Фатуях, судьбе Эроха и о том, почему вообще случилось все то, что случилось. Эти вопросы он задаст Кейе — когда тот, конечно, обрадует его своим появлением вновь. Но явно не Джинн. Поэтому он передает абсолютно ненужные официальные бумаги обратно, получает свежие накладные на товары винокурни, выдерживает еще несколько минут давящей, ожидающей тишины и прощается, уходя хмурым и враз уставшим, так и не вспомнив про Лизу. Мнется пару секунд на лестнице, порываясь свернуть в до боли знакомый кабинет, где сам главенствовал четыре долгих года, но потом отставляет эту идею и направляется к Доле Ангелов. *** По дороге горожане продолжают провожать его взглядами, глазея изо всех сил. Но сегодня Дилюк отказывается прятаться по переулкам — он идет уверенно, целенаправленно, обходя лужи и поколотые места на ступенях бесконечных лестниц, держит лицо и старательно кивает в ответ на приветствия. Шепот и маркое, любопытное внимание еще можно стерпеть, хоть привычки и бьют тревогу, заставляя дыхание сбиваться, а кожу покрываться мурашками. Из раза в раз Дилюк объясняет своему восприятию, что люди вокруг него не хотят причинить ему вреда — все это старые знакомые, те, среди которых он вырос, жители его же города, но разум будто не слушает его и постоянно готовит тело к атаке. Все началось после путешествия: раньше он реагировал на повышенное внимание и толпу совсем иначе, привычно и спокойно, но потом его несколько раз чуть не прирезали где-то на забитых торгашами узких улочках Снежной, и Дилюк научился сторониться людных мест. Привык, будто нечестный на руку охотник за сокровищами, сам держаться в тени, есть только свою еду и спать в одиночестве, и это не один десяток раз действительно спасло ему жизнь. К бару он добирается, перейдя уже на откровенно быстрый шаг, раздраженный сам на себя и взмокший от жаркого летнего солнца в своих черных одеждах. Пару раз ему приходится одернуть собственную руку, которая вопреки прохладному голосу разума все равно тянется в карман, где привычно лежит, дожидаясь своего часа, глаз порчи. Дилюк и сам себе не может объяснить, почему везде таскает его с собой — в случае опасности хватило бы и пары ножей, припрятанных в одежде и сапогах, но старые привычки главенствуют над разумом. Будь его воля, он повсюду ходил бы с двуручником, но так существовала вероятность привлечь еще большее внимание. При входе в бар Дилюк, набравший приличную скорость и по привычке действующий резко и порывисто, сталкивается нос к носу с фатуйским послом, чуть не сбив того с ног. Пьяный и пахнущий отвратительно знакомой ядовитой сизой энергией, от которой у Дилюка пальцы сами собой сжимаются в кулаки, самодовольный рослый брюнет с рассеченной шрамом губой толкает его плечом в ответ и выходит на улицу, на ходу доставая сигареты. Дилюк выдыхает через нос и захлопывает дверь, направляясь сразу за стойку — очередь толпится, пестря фиолетовыми фатуйскими шевронами, со второго этажа доносится громкий басистый смех, здесь душно и пахнет кислым пивом, и все это кажется отвратительным и абсолютно не таким, каким он помнит бар в своем детстве. Мерзких снежнянских рож уж точно было в десяток раз меньше — в то время они смели соваться сюда только в гражданском, смотрели серыми глазами только себе под ноги, сидя по темным углам и не поднимая голов. И уж точно не тащили в бар оружие и глаза порчи — Дилюк резко повязывает старый черный барменский передник, затягивая подвязки на талию с раздраженной жесткостью. От элементального восприятия ему становится дурно: он чувствует проклятую энергию, даже не напрягаясь, буквально со всех сторон. Кажется, и щурить глаза не нужно — все вокруг заполонено знакомым сизым туманом, ядовитым, клубящимся, за каждым вторым столом вспыхивают фиолетовые артефакты, подмигивая с креплений на бедрах, Дилюк сквозь зубы здоровается с запыхавшимся Чарльзом и подхватывает поднос, принимаясь разносить заказы и убирать грязную посуду со столов. Накрутив себя еще по дороге, он жалеет о решении выйти сегодня на работу уже спустя пару минут: ему наступают на ногу, чуть не обливают пивом, огромный электро фатуец, сидя рядом с поставленным прямо на пол молотом, даже тянется шлепнуть его по заду, но замирает, увидев зло прищуренные глаза. Его сосед, пиро-застрельщик, шикает на своего товарища, шепча что-то на ухо, Дилюк с раздражением слышит свою исковерканную фамилию с парой лишний букв, и уходит, громко топая, обратно за стойку. С местными сладить намного проще — они помнят и Крепуса, и самого Дилюка, веселые и беспроблемные даже в пьяном состоянии, но среди толпы снежнянцев их наберется всего на пару компаний. Дождь, видимо, сорвал планы многим: бар практически трещит по швам, хотя сегодня только четверг и еще даже не вечер. Тоскливо подумав о выходных и понадеявшись про себя на то, что у Кейи, возможно, будет больше свободного времени, Дилюк к своему неприятному удивлению замечает его синюю макушку на втором этаже — тот сидит за столом в компании двух широких крио фатуйцев с бокалом вина в руке, явно чувствуя себя в своей тарелке, и Дилюк отчетливо начинает ощущать, как от раздражения у него подрагивает нижнее веко правого глаза. На второй этаж он идти отказывается — вот так уперто и по-детски, отправляет туда Чарльза, постоянно подменяя его за разливом, мотается в подсобку, меняет опустевшие бочки, сгребает битое стекло, обтирает пыль с винных бутылок, колет лед для коктейлей, режется о чужие любопытные взгляды и дышит-дышит-дышит. Спустя два часа вырывается на улицу через черный вход, тут же наступив в лужу, садится на последнюю ступеньку лестницы и прячет голову в согнутых коленях, стараясь заземлиться. Сердце бьется в груди испуганной птицей — ему плохо, душно и гадко, под языком расцветает горечь, пространство дрожит, насмехаясь, и он будто смотрит сам на себя со стороны — встрепанный, дерганный, с закатанными до локтя рукавами рубашки и руками, покрытыми шрамами, он снова там, где не хочет быть, окруженный склизкими серыми взглядами и снежнянским говором, здесь, в самом центре Монштандта, на войне, которая, как он думал, уже давно закончилась. Снова не волк и не пес, а испуганный кролик, мечущийся между силками, петляющий, силящийся запутать свои следы. Он так ненавидит это чувство. Вновь оглушенный и потерянный, опять, снова — бесконечно одинокий, как бы не хотелось и не мечталось прежде, сидит в полутьме, как дурак, пока там, за толстой деревянной стеной, десяток носителей глаз порчи чувствуют себя как дома. У них все в порядке. Как и у Кейи от разговоров с ними, видимо — Дилюк чувствует глупую, неуместную ревность, напоминая себе о чужом стиле работы через выстраивание связей, дружбу тут и там, но от этого не легче. От столиков за углом, так же занятых, до него доносятся пьяные голоса — фатуйцы на своем языке обсуждают новый лагерь у подножья Драконьего Хребта, совсем близко с границей земель винокурни. Вот так, не таясь, рассуждают о том, смогут ли ночью пробраться и прикарманить себе пару бочек из погребов или потискать красивых работниц с виноградников. Дальше Дилюк уже не слушает — он поднимается со ступеней одним слитным движением, будто распрямляющаяся пружина, за два шага огибает угол и нависает над столиком алой яростной тенью, определяя, чей нос он разобьет первым. — О, бармен! Нам еще две бутылки вишневого сидра! — заплетающимся языком просит гидро-застрельщик, чьи светлые волосы Дилюк и наматывает на кулак с таким мстительным сладким гневом, что внутри груди все начинает петь, а магия жадно вздыхает, резонируя с проснувшимся в кармане глазом порчи. — Если я увижу вас на землях винокурни, Царицыны дети, я воткну вилы вам в зад так глубоко, что смогу пересчитать все ваши гнилые зубы, — он рычит на чистом снежнянском, размазывая удивленно распахнувшего рот фатуйца лицом в стол, ногой пинает стул под вторым, помогая некрасиво рухнуть на мокрую брусчатку. Для надежности опрокидывает сверху стол, поднимая шум. Трескучие сизой энергией цепи тут же оплетают его руки, вырвавшись из кармана, магия трещит, вгрызаясь в волосы, зрение застилает алым, но Дилюк уже не замечает этого — он буквально распахивает главную дверь бара, врываясь внутрь. С него хватит. Если он вытерпит еще секунду этого фарса, то сожжет сам себя и без пиро вижена. Услышав громкий хлопок двери, все внутри бара замирают, а, увидев беспорядок снаружи и недовольные пьяные вопли, отодвигают свои кружки, но Дилюку плевать. — Все вон! Я запрещаю Фатуям пить в этом баре! Выметайтесь! — он гремит, перескакивая взглядом с одного лица в маске на другое, принимая атакующую стойку в центре зала с руками, обвитыми цепями, злой как тысяча гончих из бездны и готовый вцепиться в глотку любому, кто заговорит с ним прямо сейчас. Тишина трещит сизыми разрядами, звоном стекла, где-то с грохотом падает, покатившись, бутылка, Дилюк сглатывает вязкую слюну, шаркая ногой в сторону первого же занятого столика, когда всё резко приходит в движение. Фатуи вскакивают со своих мест, хватаясь за оружие, Дилюк шарахается в угол, к двери, желая защитить хотя бы спину, мельком видит стену над входом — пустую, без венка, который сам же делал буквально два дня назад, а потом со второго этажа сверкает ослепительно-белым, веет смертельным холодом, и родной прохладный голос начинает говорить что-то медленно и спокойно. Щурясь и дыша через рот, не желая упустить из виду ни одного противника, Дилюк слышит что-то о пакте о ненападении, правилах, начальстве, гремят по лестнице подошвы капитанских ботинок, Кейя встает рядом с ним, положив ладонь на плечо, а потом и вовсе заслоняет собой от всего мира. Но он не смотрит на него — только жестом указывает всем на распахнутую дверь, подгоняя, будто огромную стаю беспокойных охотничьих собак, и даже через застилающую глаза пелену алой ярости Дилюк видит, как все нехотя успокаиваются и подчиняются, громко переговариваясь и ворча. Будто бешеный зверь, запертый в клетке, отрезанный от мира чужой спиной, обтянутой синей формой, Дилюк сжимает пальцы в кулаки до кровавых отметин на ладонях, дышит загнанно, сорвано, моргает, кажется, всего пару раз, дрожа от леденящего холода, исходящего от Кейи, но все никак не может успокоиться. Бар быстро пустеет — Кейя напоследок кивает бледному как мел Чарльзу, оборачивается, кидая на Дилюка нечитаемый глубокий синий взгляд, режущий, но не злой, скорее бесконечно уставший, и тоже уходит, тихо закрыв за собой входную дверь. Это приводит Дилюка в себя быстрее, чем голова, сунутая в ледяную прорубь — он отпускает глаз порчи, цепи исчезают, клубком змей свернувшись обратно в артефакт, скользит взглядом по перевернутым стульям и грязным столам, покрытым недоеденными закусками и недопитыми напитками, ловит взволнованный взгляд Чарльза и глубоко вздыхает. — Пока что стоит закрыться. Я сам все уберу. На сегодня все, — Дилюка хватает только на это. Наконец отлипнув от угла, он медленно бредет к высоким стульям, стоящим по другую сторону от барной стойки, смахивает на пол кем-то забытый плащ и грузно садится, растеряв все силы. Не привыкший показывать свои эмоции никому, кроме Кейи, Дилюк терпеливо ждет, пока Чарльз забирает свои вещи и закрывает входную дверь на ключ, и только после этого с громким стуком роняет руки и голову на липкое дерево барной стойки. О, он, кажется, собирался не наживать себе проблем сразу после возвращения?