Руки

      Федор хватается за такие нежные и родные руки, как за спасительную соломинку, пытаясь в Андрее раствориться. Эти руки, кажется, касались каждой частички тела, они Федора знают даже лучше, чем он сам.        Он никогда бы не смог от них отказаться.        Федор боится, что Андрей снова уйдет. Как тогда, в далеком прошлом, которое, честно признаться, стоило забыть, но он не может. Страх вновь потерять Андрея стал ужасающим. Невыносимым.       Федор без него не может даже существовать. Жить — подавно.        Он бы мог уйти, бросить первым, как делал это всегда, чтобы не было настолько больно. Но не может. Андрея невозможно бросить. От Андрея невозможно отказаться.       Андрея невозможно отпустить.        И руки его, обжигающие по-садистски приятно, отпустить Федор тоже не может.        Андрей не сопротивляется. Смотрит так, будто перетерпит, если Логвинов на эмоциях переломает ему пальцы.        Он не задает лишних вопросов. Не стряхивает чужие горячие слезы, падающие прямо на татуировки. Смотрит не в глаза даже — куда-то дальше, глубже.        Смотрит в душу, натыкаясь там на собственное отражение.        Федор открылся полностью. Федору плевать, если его снова разобьют; ему важно показать Андрею, что он готов слиться с ним. Вплотную — мыслями, болью, счастьем. Разумом.        Так делать нельзя — он знает. Нельзя, но он не может иначе. Он не хочет иначе.        Федор сжимает Андреевы пальцы до своих побелевших костяшек, когда тихая истерика накрывает с новой силой, и слезы льются новым потоком. Он не знает, что на него нашло, не знает, почему так больно стало внезапно, так страшно и так обидно за прошлое, которое мешает строить настоящее. Андрей, кажется, понимает все без слов. Принимает Федину боль молча. Потому что знает, что обязан разделить хотя бы ее половину.       Своим коленом касается чужого, чтобы обозначить свое присутствие в помутневшем разуме, ибо Федор уже, наверное, не чувствует ни своих рук, ни его. В трансе будто, его потряхивает слегка от слез, голова вниз опущена, чтобы в глаза не смотреть. Андрей все также молча успокаивает, поглаживая его своим коленом почти невесомо. Федор опускает голову ниже, касается горячим лбом сомкнутых в единое целое рук и мычит сквозь зубы. Андрей жест повторяет, касается губами макушки и возвращается в исходное положение.       Ждет.        Чего — не знает, но чувствует, что обязан дождаться.        Федор затихает, и дыхание его будто бы тише становится, спокойнее. Медленно голову поднимает и решается глянуть на Андрея. Лицо мокрое от потока слез, а глаза — родные-родные — смотрят так благодарно, как на Андрея не смотрел еще никто. Федор руку свою вытягивает, отпуская Андрееву, но лишь для того, чтобы коснуться рукой его щеки — вторая же остается сплетенной с рукой Андрея.       Федорович на незамысловатый жест сразу отвечает, сам тянется лицом к Федору, оставляет несколько поцелуев на все еще мокрой щеке, его руку к своей груди прижимая, а затем на ухо шепчет тихое:       — Прости меня.       Федор вздрагивает еле заметно, глаза прикрывает и утыкается лбом в плечо Андрея, и это значит намного больше, чем словесный ответ, который можно было получить.        Логвинов проводит пальцами по татуировкам на Андреевой руке, разглядывает его лицо в свете единственной еще не перегоревшей лампочки. Улыбается впервые за вечер, и скулы даже сводить начинает.        Федор засыпает прямо на неудобном кресле, но на родных руках в необъяснимом спокойствии.        Андрей поглаживает нежно, касаясь почти бархатными пальцами. Напевает что-то вполголоса так мягко, что в его голос хочется укутаться.        Он точно знает, что не уйдет, и ему очень хотелось бы убедить в этом Федора.       Хотя, кажется, он уже понял, судя по тому, как спокойно он засыпает на Андреевых руках. 

***