Крепчайший панцирь — доблестное сердце,
И трижды тот вооружен, кто прав!
Но тот, чья совесть злом совращена,
Будь он закован в латы, всё же наг.
Генрих VI. Шекспир
В четвёртом участке все уже на ушах стояли. Даже те, у кого сегодня был выходной или рабочий день давно закончился, побросали уютные постели и домашние дела. Во всех кабинетах горел свет, то и дело раздавался свист чайника, на котёл в подсобке поставили разом пять кофейников. Время подбиралось к двум ночи. В пути по тёмным улицам арестанты осмелели, кричали редким прохожим приветствия, горланили песни и грозили встреченным полицейским через решётки. Но на заднем дворе четвёртого участка песни и похабщина быстро утихли. Людей в форме тут было столько, что казалось, будто весь город поднялся против одного кабака и его разнузданной публики. Посмевшие сквернословить получали зуботычины и летели мордой в брусчатку — а она не в пример твёрже родной грязи на задворках. В наручники заковали каждого второго из мужчин, обыскали ещё раз всех и каждого в ярком свете полицейских прожекторов. Потянулись протоколы. Сержанты ревностно записывали имена и адреса, каким-то невероятным профессиональным чутьём улавливая насмешку или ложь. Выдумывающим фальшивые имена или несуществующий адрес тут же выдавались тумаки для прочистки памяти. Констебли были веселы и злы, как радушные хозяева они не скупились на доброе слово и ласку. У них наконец-то была работа! Им разрешили видеть, говорить и делать. Как свора спущенных с цепи псов они рвали в клочья эту разношёрстную компанию выпивох, барыг, воров и наркоманов. Боромир дышал полной грудью, стоя на крыльце заднего двора участка. За спиной у него находился прожектор, бьющий в лица толпы во дворе и не позволяющий разглядеть человека на лестнице. Для них он был лишь тёмным силуэтом на фоне слепящего света. — Имя! — рявкнул один из констеблей, когда второй служитель закона подтолкнул к нему того самого мужика, пойманного с крупной партией наркоты. Его раздели до пояса, ощупали и облапали, люди в мундирах сыпали сальными шуточками. Это со многих сбивает спесь, особенно если одновременно дубинки выколачивают из несчастного пыль. Но мужчина держался удивительно спокойно. Не лез на рожон, не огрызался, со спокойствием человека, не ищущего проблем, подчинялся приказам. — Эстель, — ответил он на вопрос. Боромир удивился звучанию его голоса. Всё больше становилось очевидным, что сброду в том кабаке он не ровня. От дешёвого табака быстро садится голос, тяжёлые смолы оседают в лёгких, и курильщик задыхается, то и дело сплёвывает жёлтую слюну и говорит как старый ворон. От одежды этого Эстеля тоже пахло плохим табаком, но говорил он иначе. Словно курил дрянь для отвода глаз. — А дальше? — перо замерло над бланком, сержант поднял взгляд на допрашиваемого. — Отца как звать? — Я не знаю, кто мой отец, — тихо ответил Эстель. Он зяб и стискивал челюсти, чтобы зубами от холода не стучать. Сержант махнул рукой, и арестанту вернули свитер и пальто. — Ясно. По имени подумать можно, что ты эльфятина. Мать шлюха, отец прочерк, сын наркоман. Всё правильно, — сержант хмыкнул, бегло заполняя карточку. — Откуда ж у тебя, Эстеле, полкило золотого порошка? — Нашёл, — арестованный впервые за всё время ухмыльнулся. — Как интересно, — вторил ему сержант. — Мы с парнями город патрулируем еженощно, что-то у нас под ногами наркота не валяется. — Не теми дорогами ходите, — так же с лёгкой улыбкой ответил допрашиваемый. Констебль, стоявший у него за спиной, предложил устроить массаж копчика полуметровой дубиной, говорят, отличное средство для улучшения кровообращения, а оно, в свою очередь, ускоряет мысль. Особенно у тех, кто думает задницей. — Отставить, — сержант прервал поток угроз. — Лейтенант с ним сам побеседует. У него и не такие язык здравого смысла вспоминают. Арестованный поднял взгляд и посмотрел прямо на Боромира. Вряд ли он что-то мог разглядеть, лейтенант не зря стоял против света. Но вот Боромиру его лицо показалось смутно знакомым. Словно он уже где-то видел этого человека, но не мог вспомнить — ещё и от того, что ободранное широкое пальто, напоминающее плащ отшельника, густая щетина и слипшиеся сосульками грязные волосы словно принадлежали не ему. Не тому, кого Боромир уже встречал. От этой мысли он отмахнулся, решив, что всё дело в дурной памяти на лица и обычном внешнем сходстве. Человека не зря звали эльфийским именем, такие часто давали детям с помоек Арнора в память, что когда-то они тоже были одной крови с Белым городом. Боромир покинул двор, предоставив своим людям возможность работать без гнёта начальничьего присутствия. Что скажет своему собственному командиру, Боромир ещё не знал, да и не думал. Просто рассадить задержанных в камеры, дать протрезветь и отпустить утром ему казалось мало. Перед глазами то и дело вновь появлялось бездыханное тело на грязной траве, и в этом нужно было кого-то обвинить. В первую очередь себя — он ведь видел, что эльфу плохо, если бы вызвал в притон бригаду врачей, быть может несчастный остался бы жив. Ещё больше отвращения вызывала толпа. Все те люди, орки, гоблины и эльфы вокруг, которые знали, что товарищу худо, но даже не вякнули. Был ли тому виной страх? Гоблин-хозяин не испугался говорить офицеру «щенок» — неужели для этого нужно меньше смелости, чем для просьбы о помощи? Зазвенел телефон на столе в кабинете. Боромир глубоко вздохнул, снял трубку, но подносить к уху не стал. — Четвёртый участок, вы охрене… Договорить собеседник не успел, Боромир бросил трубку на рычаг. Он даже не потрудился узнать голос, возможно, это был начальник третьего или уже кто-то из управления. Впрочем, нет, инспектор третьего участка отключает все телефоны на ночь, до него и в случае масштабной катастрофы не дозвониться. Он ещё не знает о самоуправстве коллег. Но время поджимало. Боромиру было мало ареста, он понимал, что его ждёт взбучка, а может и трибунал. Придётся защищаться, на этот случай хорошо бы иметь что-то весомее предчувствий. А предчувствие уверяло, что этой ночью штурмовой отряд напал на крупный след. Боромир не просто так знал дорогу к «Мордору», он долго наводил справки об этом месте и наблюдал. Пришёл час нанести решающий удар. — Все задержанные размещены в камерах, — доложил сержант, замирая по стойке смирно на пороге кабинета. Потом чуть опустил плечи и усмехнулся: — Как сельдь в бочке. Давно у нас не было так много гостей. — Вы хоть догадались мужчин и женщин в разные камеры посадить? — спросил Боромир. — Ну… да, — очень неуверенно ответил сержант. — А что с ними дальше делать-то? — «Возмездие», — презрительно протянул Боромир. Боль под правой лопаткой усиливалась, прыжок того орка на спину не прошёл бесследно. И эта боль ещё больше злила лейтенанта. — Скажи ещё, что так далеко в правосудии мы не заходили, что дальше делать — не знаем. Идём со мной, я покажу. Подвалы под зданием полицейского участка были отданы для камер временного содержания. Помещение представляло собой длинный узкий зал с двумя рядами железных клеток у стен и проходом посередине. С высокого потолка свисали лампы в решётчатых абажурах, ярко освещая каждый отсек, а по оба конца коридора дежурили охранники. Свет тут никогда не гасили, холодный электрический день сводил заключённых с ума. — Встать, — скомандовал дежурный, заметив лейтенанта на лестнице. — Выстроиться у решёток! Мелкие вперёд, верзилы сзади, чтобы всех было видно. Если я не увижу вашей рожи, пройдусь дубинкой по заду! Заключённые послушно выстраивались как солдаты на плацу. Кто-то был ещё пьян, другие протрезвели от страха, некоторые держались за бока, вспоминая знакомство с полицейской дубинкой ещё на этапе подселения в эти неудобные квартиры. Женщины всхлипывали, прятали лица или вели себя подчёркнуто развязно, предлагая молодому лейтенанту отдохнуть от трудов праведных. Мужчины прятали испуг и тревогу за бравадой, но вели себя осторожно. Боромир шёл вдоль клеток и внимательно всматривался в лица. За ним шли сержант и дежурный, для острастки постукивающий дубинкой по прутьям. — Этого, — Боромир указал на одного из заключённых. — И вот этого. В отдельную камеру. Распихав толпу, не слишком стремящуюся вступиться за товарищей, полицейские выволокли указанных и бросили в отдельный крохотный закуток у самой двери. Боромир продолжал обход. Он подмечал всё: нервную мимику, жесты, взгляды, наигранное спокойствие, попытки отвести взгляд. Большинство арестованных были не то что пешками — даже не из этой игры. Они пили дрянь, кололись ядом, блевали и умирали, не прося о помощи. Но среди них были и те, кто знал больше. Чутьё Боромира не подводило, он был уверен, что ухватил что-то важное. Внутри всё ревело жаждой вершить правосудие. — И вот его, — Боромир указал на того самого Эстеля в драном пальто. У него нашли наркотики, но это было не главным. Эстель стоял во втором ряду, потому что оказался почти на голову выше любого из мордорского сброда. Возможно, он и правда был из старого народа Арнора, сохранившего остатки чести и благородства хотя бы в виде нищенского высокомерия. Он не опускал головы, смотрел ясным незамутнённым взглядом и словно бы улыбался одними глазами. В этой улыбке было нечто большее, чем презрение барыги к бесполезному полицейскому. Боромир велел подготовить комнату для допросов. Она располагалась здесь же, на нижнем ярусе, в помещении с толстыми стенами и потолком. Место, в котором беседу нельзя было подслушать. Небольшая комната вмещала только широкий стол, два деревянных полукресла и низко висящую лампу. Стол был залит ярким светом, а углы и стены терялись во мраке, будто их не существовало. Некоторые посетители этого кабинета рассказывали, что им становилось дурно от давящей темноты, но Боромир всегда ощущал иное — свободу и власть. Это была клетка, да, в которую он заходил, чтобы остаться наедине с хищником, борьба и победа делали его свободным. Ему нравилось входить последним. Допрашиваемого заводили в кабинет, усаживали в кресло, и конвой удалялся. Несколько минут арестованный был один. В наручниках или без, с уже предъявленным обвинением или готовящийся его получить, невиновный свидетель или последняя мразь — в эту минуту им всем становилось страшно. Пустое кресло по ту сторону стола оказывалось красноречивым собеседником. Наконец входил офицер, запирал за собой дверь, опускал штору на оконце в ней и задавал вопросы. Первым в этот раз стал гоблин, хозяин бара. Он утверждал, что человеческих кровей, но звали его Грахур, ни документы, ни жёлтая физиономия с длинным кривым носом и мелкими бегающими глазками противного болотного цвета не подтверждали версию о кровосмешении с людьми — гоблин есть гоблин. — Что ты за чехарду устроил, пацан? — возмутился он, едва Боромир вошёл в комнату. Он старался выглядеть расслабленно, наплевательски. Но развалиться по-хозяйски на деревянном стуле с короткой прямой спинкой и жёсткими объятиями узких подлокотников невозможно. На этом неудобном седалище можно или ютиться на самом краю, держа вспотевшие ладошки на дрожащих коленях, или сидеть с прямой спиной и плечами, глядя перед собой. Грахур не умел ни того ни другого, а потому вертелся как лещ на сковороде, в последней безнадёжной попытке не оказаться ужином. Боромир не стал садиться. Он сбросил пиджак на спинку своего стула, остался в безупречно белой рубашке, перечерченной линиями подтяжек и портупеи. Высокий, широкоплечий, он возвышался над своим собеседником как башня Эктелиона над этим городом. Гоблин заметил брошенную на стол пару кожаных перчаток и сглотнул. Офицеры всегда били в перчатках, чтобы не повредить руки. — Влетит тебе, пацан, — заметил он, всё ещё буравя взглядом перчатки. — За арест без приказа. — С чего ты взял, что без приказа? — спросил Боромир. Он скрестил руки на груди, стоял и смотрел на гоблина сверху вниз. — У меня с третьим участком договор, — осклабился гоблин. — Там большие шишки, а за меня горой. Я им то да сё, ну и они мне… Благодарны! — Ваши товарно-денежные отношения с третьим участком — это отдельная статья. — На слове «статья» Грахур шумно сглотнул. — Но ты не понимаешь их сути. Думаешь, твои деньги им совершенно необходимы? Что они продают тебе редкую диковину, на которую другого покупателя не найти? Честь, совесть и погоны в этом городе продаются очень дешево и на каждом углу. Так что, премногонеуважаемый Грахур, — Боромир сморщился, будто почуял зловоние, — дружбой с третьим участком можете не козырять. Друзей у вас там нет. Никто вас спасать не придёт. — Да плевать, — зло бросил гоблин. — И славненько, что не придут, и предъявить мне неча будет, вот! Никто не скажет, что Грахур языком молол да лейтенантику яйца вылизывал. — Не скажут, а вылижешь, ещё как, — со смешком ответил Боромир. — Своих нет, хоть на чужие вблизи посмотришь. А по поводу нежелания языком молоть — ты уже сказал достаточно. Ты первый, кто официально подтвердил, что все кругом знали — коррупцию в третьем участке. — Ничё я не подтвердил! — вскочил гоблин, врезался животом в край стола, замахал руками. Боромир даже не дрогнул, наблюдая за истерикой. — Ничё ты не докажешь, ха-ха! Можешь не совать мне писульки свои под нос, не подпишу! — А подпись более и не нужна, — Боромир покачал головой. Он локтем нажал в стене едва заметную кнопку и рядом с его головой открылась ниша. В ней на полочке стояло звукозаписывающее устройство — катушки, лента, микрофон. Лента с тихим шуршанием наматывалась на бобину, увековечивая каждое слово, произнесённое в этой маленькой комнате. — Времена, когда таких ублюдков, как ты, приходилось уговаривать подписать протокол, — Боромир демонстративно размял костяшки пальцев на левой руке, — ушли в прошлое. Но знаешь, — он шагнул к столу, опёрся обеими руками и навис над скорчившимся гоблином, зло скалясь и сверкая глазами, — хочется. Веришь? Хочется разукрасить тебе морду, чтоб мать родная не узнала. Хотя она и так, вероятно, в детстве сажала тебя на горшок вниз головой, путая физиономию с задницей. Знаешь, как давно у нас не было работы? Кулаки чешутся. И будешь ты кровью харкать и на полу валяться, сапоги мне вылизывая, чтобы они по зубам тебе в очередной раз не прилетели. Что-то изменилось в лице Боромира. Он говорил чистейшую правду, ему хотелось сделать этому ублюдку с кривой ухмылкой и бегающими глазками так больно, как никогда не было. Услышать, как смешки сменятся визгливым плачем, а наглый взгляд — мольбой и ужасом. Видимо, желание это, такое яркое, честное, просочилось под кожу и в кровь, потому что гоблин вдруг в страхе отпрянул, вжался в спинку стула, смотрел то в угол, то за плечо лейтенанту — куда угодно, лишь бы не встречаться с ним взглядом. Нервно перебирая пальцами, он спросил: — Чего ты хочешь? Сколько? Боромир рассмеялся. Злой искристый смех напугал гоблина ещё больше, страх выбелил его жёлтые щёки до синевы. — Я хочу, чтобы ты говорил, — ответил Боромир сквозь смех. — Мне не нужны деньги. Меня нельзя купить. Забавно, правда? Весь твой мир держится на том, что ты всегда можешь купить минуту слепоты служителя закона. Но я не просто закон, я возмездие! И мне ты боишься смотреть в глаза. — Смех оборвался. Боромир снова смотрел на гоблина со смесью жалости и презрения. — Твой мир рушится. Ты долгие годы платил, чтобы не чувствовать страха — и куда это привело? Ты боишься офицеров третьего участка, а ведь всем рассказывал, что полиция у тебя на поводке. Ты боишься меня до мокрых штанов. Ты боишься заговорить, боишься промолчать. Боишься вернуться в камеру, потому что там по соседству сидят твои дружки и подельники. Думаешь, зря я отсадил тех, с кем собирался беседовать? У тебя больше нет мира, Грахур. И нет выбора. Ты будешь говорить со мной. Боромир со скрипом, страшным, скрежещем, отодвинул свой стул и сел. Железные набойки на ножках кресла следователя он приказал оставить, хотя многих раздражал этот звук. Боромиру нравилось. Нравилось, как допрашиваемый стискивает зубы, зажмуривается и нервно сглатывает, как железо и камень перетирают ему мозг и окончательно ломают волю. Сделать больно можно и не прикасаясь, не пачкая рук, не оставляя синяков. Грахур молчал минуту, сидя на краю стула и нервно сжимая длинные пальцы с раздутыми костяшками. Потом заговорил. Боромир практически не задавал вопросов. Только иногда направлял рассказчика, когда тот сбивался с основной линии повествования и уходил в дебри собственного жизнеописания. Грахур рассказал всё. Как и у кого купил бар, на каких условиях, как через «Мордор» наладили поток поставок «Кольца», откуда брали товар и где сбывали. И какую роль во всём этом играл третий участок полиции. Он время от времени делал паузы, чтобы собраться с духом, бросал взгляды на медленно ползущие катушки на стене и искоса поглядывал на Боромира. Вид угрюмого офицера придавал ему решительности и толику той трусливой смелости, что требуется предпоследней мрази для предания последней закону. Настроение у Боромира портилось с каждой минутой. Одно дело предполагать, что многие из твоих коллег лжецы и продажные шкуры, и совсем другое знать наверняка, что так оно и есть. Каждый из офицеров полиции, берущий взятки, бросает тень на всё управление, а если таких девяносто девять, то сотого, будь он чистейшим праведником, причисляют к мразям априори. Грахур с его махинациями и злобой трусливой душонки не вызывал такого гнева, как коллеги в погонах и начальство в белых мундирах. Выслушивая бесконечный список имён, каждое из которых не раз попадалось по службе, Боромир проникался недоверием к собственным сослуживцам. Выходя с допроса, он столкнулся в коридоре с сержантом, пришедшим забрать гоблина, и рявкнул на него с такой злостью, что бедняга к стене отскочил и в комок сжался. — Плёнку снять, запаять, в конверты и в архив, — резко командовал Боромир. — Номер не присваивать, никаких бирок, в журнале не отмечать. — Но… это же улика, — пробормотал сержант. — Вот именно. А улики у нас исчезают как тени в полдень, — прорычал Боромир. — Наш архив в порядке, — покачал головой сержант. — Вы ведь знаете, наши ребята… — Уже не знаю, — горько ответил Боромир. Сержант побелел. — Неужели этот подонок кого-то из четвёртого назвал? — Нет. Он ведёт дела с третьим, расширение для него значит дополнительные расходы на подкуп, а он жадина. Но в этом дерьме мы все замешаны. Уверен, взять какой-нибудь ломбард на наших улицах, и у скупщиков ворованного барахла тоже окажется покровитель из наших близких знакомых. — Командир, вы злы, это правильно, — серьёзно сказал сержант, ловя взгляд лейтенанта. — Но четвёртый участок вас не предаст. Мы все… — Что? — Боромир схватил его за грудки, прижал к стене. Сержант был старше своего лейтенанта, ниже, не мог похвастаться нуменорской кровью. Всё сейчас в нём Боромира раздражало, от мягкого увещевательного тона до намечающейся лысины в обрамлении жёлтых как солома волос. — Выполняй свою работу! Приведи ко мне Эстеля. Сержант брякнулся на пол, с кряхтением встал, отряхнул мундир и с тревогой посмотрел вслед лейтенанту, стремительно удаляющемуся по коридору. Потом пинками погнал из допросной Грахура и велел заведующему архивом снять и хорошенько припрятать плёнку с записью беседы. Боромир поднялся к себе в кабинет, чтобы выпить кофе и успокоиться. Телефон разрывался от звонков, аппарат бился в конвульсиях и дёргал трубкой на рычажке. Боромир выдернул провод и бросил его под ноги. — Нервничают, — пробормотал он. — Интересно, почему. Не от того же, что я им насобирал десятки лет каторги, чушь какая-то. Кофе горчил больше обычного. Часы показывали начало пятого. Арнор и Среднеземье уже просыпаются, кто на работу, кто продолжить прерванный разгул. Белый город ещё спит, время есть. Боромир уже представлял, как войдёт в зал малого совета, потребует отставки всего третьего участка и масштабной чистки всех уровней управления. Он докажет, что не просто так носит свой мундир. Что он ещё может спасти Гондор. — Вас ждут в допросной, — доложил один из констеблей. Он осторожно постучал, прежде чем заглянуть в приоткрытою дверь, весть, что гоблин привёл лейтенанта в крайне мрачное расположение духа, разнеслась по участку быстро. Да и кураж первых часов масштабного ареста прошёл, люди начали задумываться о последствиях. Лейтенанта вряд ли разжалуют, ниже уже некуда, учитывая, кто его папаша, значит, полетят чужие головы. А Боромир был уверен, что приближается к триумфу. Он по привычке остановился у двери допросной и несколько минут разглядывал арестованного через толстое стекло маленького оконца. Изнутри оно казалось зеркалом, разглядеть силуэт стоящего за дверью из кабинета невозможно, и всё же Боромиру показалось, что Эстель, спокойно сидящий за столом напротив двери, смотрит прямо на него. Он всё ещё был в наручниках. Узкие кольца больно впивались в кожу, а короткая цепь между браслетами не позволяла развести руки на подлокотники. Придвинув неудобный стул поближе, Эстель сложил сцепленные в замок ладони перед собой на стол, время от времени поигрывал пальцами, будто ждал заказ в кофейне и собирался пожурить нерадивого официанта. Лицо его оставалось спокойным, а спина — прямой. Боромир вошёл, плотно закрыл за собой дверь, опустил шторку. Эстель спокойно наблюдал за ним. — Плёнку заменить не забыли? — спросил он будничным тоном, проводив взглядом брошенные на стол перчатки и мундир офицера, расправленный на спинке стула. — Гоблин предупредил? — усмехнулся Боромир. — Он сказал достаточно до того, как узнал о записи. И ещё много ценного после. — И, кажется, говорить разучился на этом, — смешком же ответил Эстель. — Как привели, сел в углу, в одеяло завернулся, со стеной слиться пытался. А вы молодец, лейтенант. На роже у гоблина никаких следов, аккуратно били. — Я к нему даже не прикоснулся. Знаю иные способы быть убедительным. — Боромир стоял у стола скрестив руки на груди, Эстелю приходилось поднимать голову, чтобы смотреть ему в лицо. — Хочешь проверить на себе? — Со мной это не потребуется, лейтенант, — едва заметно улыбнулся Эстель. — Даже жаль… что мне вам рассказать нечего. Наркотики я взял, признаю, у Грахура. Должен был выгодно продать, а выручку принести, мои сорок процентов. Хорошая сделка. Я правда больше ничего не знаю. — А я знаю, что ты врёшь, — веско сказал Боромир. — Ты знаешь, что к лейтенанту обращаются «вы». Знаешь, что в участке ведётся запись допросов. А Грахур, сдав всех, с кем хоть раз словом обмолвился, тебя не упомянул. Почему? Ты ему сват, шурин? Трахаешь его сестру? Или его самого? С какой стати ему тебя покрывать? Гораздо вероятнее, он тебя впервые видит. И наркотики ты взял в другом месте. С кем у тебя договор? — А что? — Эстель прищурился, взгляд его холодных серых глаз резал как бритва. — В долю хочешь? Как я упомянул сорок процентов, глазки заблестели. Неужели папочка денег на карманные расходы не даёт? Боромир резко поддался вперёд, наклонился, хлопнул ладонями по столу и замер, склонившись над собеседником. А тот не отпрянул, как гоблин недавно, но словно расправил плечи, сделался ещё выше, чуть откинул голову, глядя прямо в глаза разъярённому офицеру. — Никогда! — процедил Боромир. — Ни в какую долю. Шею тебе свернуть хочу — да. Их лица были так близко друг к другу, что Боромир мог разглядеть до мельчайших подробностей ссадины на обветренных и обкусанных губах Эстеля, серебро в тёмной щетине, давно не знавшей бритвы, насмешку в серых глазах. Хотелось протянуть руку, сжать хрипло смеющееся горло и держать, пока губы не посинеют, а глаза не сделаются пустыми. Боромир выпрямился, шагнул в сторону от стола, будто сам испугался живости своих желаний. Он действительно хотел убить этого человека. И находил объяснение. — Твоя физиономия мне показалась подозрительно знакомой, — сказал он, глядя на Эстеля с ненавистью. Ему почудилось, что во взгляде того промелькнуло удивление. — Я списал всё на случайность, но теперь уверен, что прав. Ты не барыга с улиц, ты полицейский. Эстель несколько мгновений взирал на Боромира с изумлением, потом откинулся на спинку стула и расхохотался. Смеялся он долго. Даже поаплодировал, на сколько позволяли наручники. — Браво, лейтенант! — воскликнул он, успокоившись. — Ваша братия, являя чудеса тугодумия, как только не изощрялась в оскорблениях, но вот так меня ещё не унижали. Ваш первый приз! — Ты громко смеялся, — сказал Боромир. — Ты и сейчас смеёшься, только плечи у тебя не от смеха дрожат. Я знаю, что прав. Ты не из третьего участка, там Грахур всех знает, а тебя действительно впервые видит. Да и не сунулся бы ты в таком прикиде на собственные улицы. Неужели первый участок? В Белом городе поживиться негде? Эстель молчал. Смех его оборвался так же резко, как начался, он смотрел на Боромира внимательно и серьёзно, будто о чём-то раздумывал. — Я говорил, что умею быть убедительным, — напомнил Боромир. — Рассказывай. Имя, звание! И много ли твоих коллег тут шныряет с полными карманами «Кольца»? — Не убедил, — покачал головой Эстель. — Я ничего тебе не скажу. — Где взял наркотик? — Осторожно, лейтенант, горло посадите, если так рычать будете. — Я тебя сейчас на хер посажу, посмотрим, как ты хрипеть будешь! — Боромир рванулся к столу, схватил Эстеля за волосы и потянул вверх. — Я знал, что мы договоримся, — обкусанные губы Эстеля растянулись в широкой улыбке, в трещинках заблестела сукровица. — Так и быть, я дам адресок за некоторые услуги… Издевательские речи оказались прерваны сильным ударом по лицу. Боромир обошёл стол, пока его оппонент корчился и пытался прийти в себя, схватил Эстеля за шкирку, бросил животом на стол. Этот гад был почти одного с Боромиром роста, в сухом поджаром теле чувствовались мускулы, но Боромира вела ненависть. Подогревая кровь, она заглушала все мысли, отметала сомнения и давала силы привести возмездие в исполнение. — Эй, ты чего! — возмутился Эстель уже не на шутку, когда почувствовал прижимающееся к нему тяжёлое горячее тело. — Это я так ляпнул, фигура речи! Вместо ответа Боромир сгрёб со стола пару валявшихся там перчаток, свернул комком и силой засунул Эстелю в болтливый рот. Тот успел только охнуть, когда сильные пальцы разжимали ему зубы и оттягивали в сторону щеку. А потом глухо застонал — Боромир чуть не вывихнул ему плечо, заводя всё ещё сцепленные наручниками руки за спину. Пресекая малейшие попытки к сопротивлению, он держал Эстеля за цепь на браслетах, болью напоминая, кто тут закон. Движимый чёрным, гнилым пламенем злобы, Боромир почти не думал, что делает. Ему хотелось сломать этого человека, уничтожить, заставить плакать и умолять. Как просто это сделать с такими, как Грахур, и как сладко с такими, как Эстель. Движением колена Боромир заставил пленника развести ноги и был вознаграждён глухим ворчанием сквозь кляп. Не останавливаясь, он задрал на нём грязный заскорузлый свитер и нашарил под животом пряжку ремня. Рубашки на Эстеле не было, ровно как и белья, сползшие к коленям штаны открывали вид на совершенно голую кожу. Белую, чистую, ровную кожу, как будто этот ублюдок только что из ванны вылез. Боромир в который раз уверился в своих подозрениях. Он не мог сказать наверняка, в какой момент гнев и злость стали физическим возбуждением. Мысль отыметь Эстеля до синяков появилась не в тот момент, когда ладонь легла на худую задницу, а раньше, но теперь из пустой и неозвученной угрозы оформилась в желание. В животе стало горячо, а в штанах — тесно. Услышав шорох одежды и возню за спиной, Эстель повернул голову и скосил глаза. Несомненно, он догадался, что будет дальше, что его неудачная шутка стала последней каплей терпения лейтенанта этой ночью. С удивительным спокойствием он наблюдал, как Боромир одной рукой возится с пуговицами на ширинке. Не снимая брюк, он вытащил из складок белья тяжёлый налитый кровью член, приставил к заднице Эстеля, навалился всем телом, медленно проникая внутрь. Эстель скрипнул зубами и отвернулся. Боромир двигался механически. Он ощущал тяжёлое тянущее желание разрядки, сравнимое с тошнотой, которая не проходит. Это не было удовольствием. Он не чувствовал ни удовлетворения от того, как вздрагивал и тяжело дышал человек под ним, ни наслаждения жёсткой, неподатливой глубиной его тела. Скрипел по полу ножками стул, на который Боромир оперся коленом, покачивалась над головой лампа, по стенам крохотной комнаты прыгали тени, словно исполняли завораживающий колдовской танец. Оргазм был ярким, сильным, Боромир снова потянул Эстеля за скованные руки, заставил выгнуться, принимая горячее семя. И почти сразу отпустил, вынул член и хлопнул по ягодице, на которой остались следы впивавшихся в кожу пальцев. Через несколько часов тут будут яркие кровоподтёки. Эстель снова повернул голову, смотрел, как Боромир прячет в трусы всё ещё твёрдый член и застёгивает брюки, поправляет и одёргивает рубашку. Эстеля он больше не держал, но тот всё ещё лежал грудью на столе и медленно выравнивал дыхание. Обслюнявленная и пожёванная перчатка валялась рядом с его лицом, он давно её выплюнул, но не сказал и слова. — Будем считать это лекарством от упрямства, — холодно сказал Боромир, мельком бросая взгляд на белые капли, текущие по бедру. — Вставай и надевай штаны. Эстель подчинился. Но руки у него теперь были сведены за спиной. Толикой милосердия из рук палача стал ключ — Боромир вынул его из кармана брюк и снял один из браслетов, освобождая пленнику руки. Тот смог и штаны подтянуть, и ремень застегнуть. — Мы ещё увидимся, — сказал Боромир. — Разговор не окончен. Подумай, насколько я могу быть убедительным. — Весьма, — медленно ответил Эстель чуть хрипловатым голосом. — Мы ещё поговорим. Проходя мимо Боромира в дверях кабинета, за которыми уже ждал вызванный конвой, он почти не разжимая губ шепнул: — Плёнку сними. Боромир замер. Бездушная машина всё это время вела запись, изнасилование арестованного на допросе попало на плёнку. Да, это не фотоаппарат, но по набору звуков догадаться будет несложно. Следом на Боромира обрушилось осознание. Это сделал он. Он изнасиловал человека в комнате для допросов! Какое страшное помутнение рассудка с ним случилось? Перед глазами снова и снова оказывался Эстель, смотрящий серьёзно и спокойно — и от этого взгляда мороз пробирал до костей. «О Эру, что я наделал?!»