Кто кого спасать будет?

Санзу дерзкий. Такому палец в рот не клади – оттяпает сразу по локоть. Но Шуджи нравятся острые на язык парнишки. И Санзу ему нравится. Чем только, Ханма и сам не понимает: просто тянет и всё тут! Видит этот блядско-розовый хвост и весь мир вокруг серым безликим пятном сливается. Не слышит Шуджи уже и командного крика Манджиро, предупреждающего, высокого, на визг переходящего. Не замечает отблеска металлической трубы, что с услужливой подачи Хайтани старшего к голове его устремилась. Не чувствует, как из рассечённой брови лицо кровью заливает. Если что и заставляет мозг работать, не уйти окончательно в отруб, так это бледно-розовое расплывчатое нечто, над ним склонившееся, – всё же не удержался на ногах – голос сухой, без свойственных ему язвительных ноток, и неловкие касания тёплых пальцев аккурат над раной. Шуджи моргает, сфокусироваться пытается, разглядеть выражение глаз пронзительно голубых, что его в упор рассматривают, изучают. Санзу хмыкнул коротко, удовлетворённо. Видать, не так страшны последствия встречи ханмовского лица с подлостью Рана Хайтани, что со спины нападать горазд. - Не ссы, Бог смерти, не помрёшь. Сегодня. И снова дерзит. Смеётся непривычно тихо и, как Ханме показалось, облегчённо. Не смех это даже, а короткий смешок в кулак. Но ресницы Харучиё забавно дрогнули, когда он глаза сощурил. А на щеках проявился палевный румянец. Бледно-розовый. Не под стать самому Санзу – невинный. В крохотной, метр на метр, ванной тесно и воняет канализацией. До блевоты противно, но Харучиё в маске, а у Шуджи от нашатыря и перекиси чутьё отбило наглухо. У него котелок не варит уже совершенно, потому он только послушно голову запрокидывает, пока Санзу на лицо ему треклятую перекись льёт и марлевой повязкой промокает пенящуюся жижу, по щеке стекающую. Сам об душевую кабину локтем бьётся, а долговязый Шуджи и вовсе на толчке скрючился, чтоб ему, Санзу, удобнее было раны обрабатывать. Чего хоть припёрся-то? Ханме уже давно не десять и это далеко не первая его драка. Но Харучиё с рвением новоиспечённой полевой медички аптечку распахнул, шарить по ней принялся, изучать состав её скудный: аспирин, нашатырь, перекись да гандоны. На последнем розовая бровь изогнулась криво, и Шуджи готов был чем угодно поклясться, что за маской точёный носик презрительно сморщился. Трахну тебя без них, привереда. На языке крутилось, но Ханма быстро его прикусил, едва почувствовав, как на лоб льётся что-то холодное, от чего вся левая сторона лица огнём горит. А Санзу добить решил окончательно: флакон с нашатырём откупорил и в чужой нос им тычет, мол смотри тут, не откинься раньше времени. Медработник из Харучиё херовый, неосторожный, взбалмошный, кипишной какой-то. Он пузырьки роняет, благо, что на чужие колени, а не на кафельный пол. Со второй попытки кое-как разрывает упаковку пластыря, из своего же кармана извлечённого. Трясущимися руками лепит его, будто бы неумело, как в первый раз. А Шуджи глаз своих затуманенных, словно пьяных, с него не сводит. Там уже чёрная маска бессильна – розовеют даже кончики ушей. И Ханме бы порасторопнее быть, задержать, сжав чужое запястье, тонкое, изящное. Губы разлепить, залитые блядской перекисью, чтобы если и не с поцелуями потянуться, то хоть поблагодарить по-человечески. Харучиё ведь старался – вёз аж до самого Кабукичё, возился с ним, плащ свой его кровищей испачкал. Но вместо простого спасибо, друг Шуджи сидит и продолжает глазеть снизу вверх. Наблюдает, как тонкие пальчики в маленький коробок аптечки возвращают флаконы, как хлопают дверцей шкафчика – легонько, бесшумно почти. Как тянутся к двери ванной, распахивают… Санзу замирает несмело, оборачивается, будто сказать чего хочет. А Ханма продолжает пялиться, как в немом кино – совершенно беззвучно. В ушах вой сирен, противный, оглушающий – алярм, варнинг! – на языке тысяча слов вертится, главное из которых одно лишь. Но вслух он его произнести не решается, так и сидит, краем уха через сирены эти блядские улавливая, как шуршит в коридоре чужой плащ. Как лязгает дверной замок. Как… Шуджи подрывается опрометчиво резко, в глазах темнеет тут же, но времени на обмороки нет. Да и нашатырь Харучиё уже спрятал. Потому он за косяк хватается и вываливается боком в прихожую. А Санзу так на пороге и застыл, будто только этого и ждал – пока до длинного Ханмы дойдёт наконец. Ей Богу, как до жирафа. Смотрит на него глазами своими ошеломительно яркими и невинно ресницами хлопает. - Останься. Едва ли не шепчет и продолжает пялить изучающе, пытаясь в чужих глазах отыскать проблеск согласия. Но ледяные океаны напротив безмолвны. Шуджи не выдерживает, делает шаг вперёд и маску с лица срывает. Что ему глаза, он всего его лицезреть хочет. Видеть, как чуть дрогнул уголок губ, будто бы желая к левому уху поползти и в полуулыбку кривоватую растянуться. Наблюдать, как щёки вновь румянец заливает, окрашивает в его любимый – бледно-розовый. Санзу губы поджимает неуверенно, не в свойственной ему манере – робко. Глядит на Шуджи так, будто ждёт продолжения или пояснения какого. Хотя что тут неясного? Но Харучиё всем своим видом встревоженным вопрос невысказанный отражает – зачем? - Нравишься ты мне. Удовлетворяет немое любопытство Ханма. И будто в попытках убедить хватается большим и указательным за острый подбородок, тянет и сам навстречу склоняется. Касается мягких губ, сминает аккуратно, подхватывает нижнюю, чужой рот раскрывая. Целует тягуче, слишком медленно, слишком лениво, расторопно. Спешить ему некуда. Шуджи по одному лишь еле ощутимому мычанию понял – Харучиё почти уже согласен. А тёплые ладони на его, Ханмы, щеках и вовсе гарантию положительного ответа давали практически стопроцентную. Но Санзу отстраняется внезапно. Дыхание переводит и недоверчиво смотрит в глаза, вопрошающе. Подловить пытается, что ли? - Врёшь? Голос хриплый, надломленный. Санзу не верит. Хочет верить – хотел бы, – но не верит. А Ханма молчит. Он вообще говорит мало, просто существует. Просто рядом постоянно. Стоит обернуться, как его лыба угашенная где-то поодаль маячит. Харучиё привык. И к взглядам его порочным, дыру меж узких лопаток прожигающим. И к неуместным поцелуям в провонявшем сыростью коридоре, что вёл в штаб «Свастонов Канто». И к ласкам его, самовольным и каждый раз неожиданным – врёт сам себе Санзу. Потому что ждал. Каждый раз ждёт. Неожиданностью стало бы, столкнувшись с Ханмой на входе – конечно же, «непреднамеренно» – не получить и толики его тепла, которое грозило собою список зависимостей Харучиё пополнить. И пусть бы с этим он свыкся, но дальше заходить не был готов. Слишком уж много неизвестных у этого уравнения в противовес его обыденности, константе – служению своему Королю. С Манджиро безопасно, всегда холодно, одиноко, но привычно. Знаешь, чего ожидать – ничего – в этом и есть суть стабильности. В своей однобокой любви, от которой одно лишь название осталось, Харучиё было не страшно. Но сейчас… доверившись кому-то, может ли он знать, что ждёт его дальше? Там, где есть двое, уверенности места нет. Шуджи и сам ни в чём не уверен. А потому лишь хмыкает односложно, снимает с узких плеч тяжёлый плащ и рядом со своими, багрово-красными пятнами покрытым, на вешалку пристраивает – про себя отмечая кривую гармонию этого соседства. Улыбается в ответ на широко распахнутые от такой наглости глаза и взлетевшие до кромки волос брови. Разворачивается и уже по пути к кухне бросает через плечо: - Ты чай пьёшь с сахаром или без?