Подлец Нотр-Дама

      В Средневековье смех над церковным чином звучал не только извне, но и изнутри самой Церкви. Много столетий клирики писали, читали и порой исполняли пародии на литургию (такие как «литургия пьяниц» или «литургия игроков»), на Евангелия («Евангелие игроков» или «Евангелие пьяниц»), на молитвы (существовали пародийные версии «Отче наш» и «Аве Мария»), на жития святых, монастырские уставы, постановления церковных соборов и т. д.       В «Диалоге Соломона и Маркульфа» на слова мудрого царя, что «четыре евангелиста держат на себе мир», охальник Маркульф отвечал: «Четыре опоры держат нужник, чтобы тот, кто на нем сидит, вниз не свалился». В средневековых пародиях строки псалма «Venite adoremus» («Приидите поклониться») превращались в «Venite apotemus» («Приидите выпить»), «Pater noster» («Отче наш») — в «Potus noster» («Питие наш»), «Oremus» («Помолимся») в «Potemus» («Выпьем»), а Послание апостола Павла к евреям («ad Hebraeos») — в послание к пьяницам («ad Ebrios»).       Во французской поэме «Диспут между Богом и его Матерью» (середина XV в.) Христос сетует на то, что Дева Мария забрала у него львиную долю наследства, оставленного Богом-Отцом. Почти все прекраснейшие дома (имелись в виду соборы), принадлежат Богоматери, а ему достались лишь «госпитали», т.е. дома для больных и странников («hôtels-Dieu» — «дома Господни»).       Христос подает на мать в суд, и его представитель, римский понтифик, угрожает Марии, что заточит её в темницу, пока она не вернет сыну наследство. Ответчица парирует, что это сын оставили её без гроша, так что ей приходится, как в прошлом, зарабатывать на жизнь ткачеством. Отношения между Богочеловеком и его матерью описываются как семейная склока.       Средневековая пародия на священные тексты и ритуалы — сколь бы она, на современный взгляд, ни была непочтительной или даже сальной — чаще всего не отрицала их истинности и силы. Взять хотя бы «Денежное Евангелие от марки серебра» (XIII-XV вв.), чье название пародирует заглавие Евангелия от Марка. В одной из версий папа, наставляя кардиналов, переиначивает слова Христа «блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» и «блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся» в «блаженны богатые, ибо они насытятся» и «блаженны имущие деньги, ибо их есть курия римская». Но это не атака на Евангелие, а критика папского двора с его алчностью; обвинение в адрес тех иерархов, которые нарушают Божий закон.       С XII в. в разных епархиях Франции к праздникам, которые следовали за Рождеством: от дней св. Стефана (26 декабря), св. Иоанна Богослова (27 декабря) и Невинноубиенных младенцев (28 декабря) до Обрезания Господня (1 января) и Богоявления (6 января) — были приурочены пародийные действа. Самое известное из них — это «праздник иподиаконов», который также называли «праздником дураков» (festumfatuorum nimfestum stultorum). Изначально он, видимо, отмечался вполне чинно, а слово «дурак» означало не глупцов, безумцев или шутов, а смиренных и нищих духом, малых и юных — таких же чистых, как сам новорожденный Иисус и вифлеемские младенцы, перебитые по приказу царя Ирода. Однако со временем это празднество стало выходить из берегов и порой, по разным свидетельствам, оборачивалось развеселой пародией на богослужение.       На время торжества младшие — по чину и по возрасту — клирики избирали из своей среды епископа, архиепископа или папу дураков. Ему вручали одежды и инсигнии настоящего прелата — митру, посох и кольцо. В самом разнузданном варианте во время мессы, которую он служил, другие клирики, напялив маски или переодевшись в женщин, устраивали в храме танцы и распевали непристойные песни. Они поедали колбасы, резались в карты и кости, а вместо ладана кидали в кадило ошметки старых подметок. Дурацкий епископ разъезжал по городу и благословлял паству.       В XV в. церковные власти повели против праздника дураков настоящее наступление. Постепенно они сумели его «приручить» (запретив дурацкому епископу служить мессу и благословлять народ, а клирикам — носить маски и пьянствовать во время службы) или вовсе изгнали это действие из храмов на городскую площадь.       Близким родственником «праздника дураков» был «праздник осла», который устраивали в память о бегстве Святого семейства в Египет. По преданию, Дева Мария с Младенцем ехала на осле, а Иосиф шел рядом. В XVII в. один французский эрудит, ссылаясь на некую средневековую рукопись (до наших дней она не дошла, так что проверить его утверждения сложно), писал о том, что за пять столетий до того в городе Бове существовала следующая традиция. Девушку, которая исполняла роль Девы Марии, сажали на осла, и она с толпой клириков и мирян ехала из собора св. Петра в церковь св. Стефана — этот путь символизировал бегство в Египет. Там их с ослом ставили у алтаря и служили торжественную мессу. Однако каждую ее часть («Входную», «Господи помилуй», «Славу в вышних»...) хор завершал ослиным ржанием (hin ham). Закончив мессу, священник вместо благословения тоже трижды ревел по-ослиному, а паства вместо «аминь» отвечала ему «hin ham, hin ham, hin harn».       🐈‍⬛🐈‍⬛🐈‍⬛🐈‍⬛       Священники и несколько вельмож заперлись в просторной зале мужского монастыря с высоченным потолком. На столе было полное изобилие из рыбных и мясных блюд. Монахи пили, ели, играли в карты.       — Наш славный город Париж всё больше напоминает грязную помойную яму. — злился Жак Шармолю. — И всё из-за наводнивших улицы евреев, мавров, цыган и прочей нечисти. Каждый день мой стол ломится от новых и новых дел.       Мимо шёл Квазимодо, он подметал пол.       – Архидьякон узнает, что вы едите жареную курицу, выкинет её в окно. И вас выгонит, – ответил горбатый.       – Как он меня выгонит? Это я его выгоню! – хохотнул епископ.       – Пост! – гаркнул Квазимодо.       Мужчины хохотали.       – Вот архидьякон уже идёт и шаги его тяжелы, будет вам, – сказал Квазимодо.       Монахи сунули в рот горбуну жареное мясо, заставили выпить стакан вина. Затем принялись как можно быстрее прятать еду, карты и вино. Зашёл Клод Фролло. Он принюхивался.       – Боремся с врагами церкви, а враги внутри нас, – с тоном, не обещающим ничего хорошего, сказал он. – Вы едите мясо?       – Что ты, любезный, – ответил епископ.       – А это что? – нашёл архидьякон под столом жареную курицу.       – Не выбрасывай, не выбрасывай! – умолял толстяк.       Горбатый пережёвывал мясо, во рту не удержались некоторые куски. Фролло сдержал брезгливое выражение лица. Сел и уже снисходительно посмотрел на Квазимодо, подал ему салфетку.       — Метр Тибо, — обратился Фролло к ректору Университета. — Я бы попросил вас пересмотреть ваше решение о моём брате. Жеан — прилежный ученик и не заслуживает исключения.       Ректор, облизывавший пальцы после жирной рыбы, закашлялся.       — Можно не упоминать о нём, когда я ем?.. Квазимодо, подай мне вина, я не дотянусь, — он обмочил горло и перестал кашлять. — Ваш брат нанёс мне оскорбление, я не желаю это забывать.       — Он был прилежным учеником до недавнего времени, — заступался за Жеана его священник.       — Пока не связался с плохими компаниями. Они ограбили заведение моего племянника. Только из уважения к вам и дворянского титула его не повесили.       — И всё же? — испытывающе настаивал Фролло. — Мне известно, сын королевского нотариуса убил человека и его не исключили, а Жеан никого не убивал.       — Пожалуй, лучше говорить о беспределе в нашем бурном мире, — быстро вмешался молодой священник, желая сменить тему. — Массовые переселения народов, беспорядки — всё это говорит о грядущем конце света и приходе антихриста.       — Дело не в антихристе, — возразил Шармолю. — Папа должен был изгнать евреев из Рима, но у них всегда водятся деньги, они наполняют казну налогами о торговле. Из-за благополучия их миллионы хлынули в Рим. Надеюсь, следующий понтифик это изменит.       — Но Париж — это не Рим! Почему мы должны страдать из-за грехов наших соседей? Эй, ты! — окликнул ректор Квазимодо, чтобы и ему налил вина. Горбун притворился, что не услышал да увидел гневный взгляд Клода Фролло, говорящий «убью», поспешил исправиться. Ректор продолжал:       — И если евреи исправно платят налоги, как быть с цыганами и грязными маврами?       — По мне нужно давно сжечь дотла их квартал Двор Чудес как источник чумы и заразы, как господь сжёг Содом и Гоморру, — отчеканил королевский прокурор Шармолю. — Что скажете, метр Клод?       — Это антигуманно. Я против таких радикальных мер, — внятно сказал архидьякон и, цокнув пальцем столу, добавил. — Я против убийств. Воцарилась пауза.       — Вы защищаете цыган, — хохотнул епископ. — Расскажите о нашей перепалке с одной наглой девицей. Мой дорогой брат Клод, вы так настоятельно требовали, чтобы я подписал ваш указ о запрете танцевать на паперти Собора Богоматери.       Архидьякон неожиданно побледнел и рассердился.       — Да, я запретил этим тварям танцевать, запретил петь и бить в бубен на площади, всё чтобы уберечь моих служителей от постыдных зрелищ.       — И что я прямо сейчас слышу? Шум с площади? Звуки тамбурина?       Фролло встал и открыл плотно-закрытое окно, которое не было расположено высоко.       «Цыганки? Наверно, среди них есть одна...» — думал он.       На площади было очень людно и шумно, периодически выделялся истерический женский или пьяный мужской смех. Только той, о которой думал отец Клод, не было.       Причетник заметил:       — Вы, наверное, говорите про Эсмеральду. Она не появлялась возле Собора с тех самых пор, как было объявлено о запрете. Больше мы её не увидим.       — Эта война ничего не решила. На Соборной площади, как всегда, много соблазна: тут шатаются вульгарные прачки и торговцы, с которыми они блудят, — описывал картинку города духовный прокурор. — В чём ваша победа избавить нас только от одной самодовольной девки?       Фролло должен был испытать облегчение, что добился своего, но снова был не рад. Цыганки нигде нет и ему стало грустно. Только теперь он понял: танец уличной танцовщицы выглядел в миллионы раз приличнее, чем вид подвыпивших порядочных горожанок.       — По моему, разговор заходит в запрещённое русло, — хмурил брови архидьякон. — Нельзя сравнивать добрых христианок, как бы они ни выглядели в дни праздников, с девками из шайки богохульников. Они устраивают позорные шествия.       — Мой дорогой, мы сделали правильный выбор, защитившись от женских чар. Целибат — лучшее лекарство, — напоминал епископ.       — Мне кажется, эта Эсмеральда не цыганка вовсе, — заметил причетник. — Она смугла, но не настолько, чтобы зваться цыганкой. Вполне возможно, она была дочерью порядочных бедных испанцев, которых эти кочевники ограбили в горах и убили.       — Человек человеку зверь, — ответил на это королевский прокурор. — Чтобы человек был человеком, он должен быть воспитан людьми. Эта испанка воспитана ужасными недолюдьми и уже впитала их среду.       — Какая жалость, что её нельзя вернуть в нашу веру и спасти её душу, — загрустил ещё некто.       — Что бы мы с ней сделали?       — Навернули бы в монашки! — хохотнул епископ, осушив ещё один стакан.       Фролло нервничал из-за этого разговора, он сильнее сжимал свой бокал с вином, чтобы его рука не тряслась. Этого не видел никто, кроме Лёхи-Квазимодо. Архидьякон раздавил бокал, разлил вино на скартерть и поранил руку.       — Давайте тост, — встал из-за стола один монах. — За Папу!       — За Папу! — чокнулись священнослужители.       — Какая жалость, что эта девочка не ослушалась приказа и не вернулась. Она казалась намного веселее. Мы бы хорошенько её наказали! — заметил королевский прокурор.       Фролло со всех сил хотел казаться сдержанным. Горбатый быстро нашёл, чем перебинтовать ему руку.       Епископ хрюкнул:       – Вино на скартерти. Примета! Прольётся кровь!       Фролло встал, сорвал повязку с руки и швырнул в угол. Квазимодо подкрался к господину, он надеялся на чаевые, только просчитался: Фролло будто укусила злая муха.       — Квазимодо, убирайся в свою башню, запрись на колокольне и не высовывайся. И только попробуй звонить без поводу, убью!       – Батя, ты как хочешь, а я пошёл на конкурс кандидатов в папы. Он возде Дворца Правосудия. Там мне сказали эта чика танцевать будет. В праздник я не собираюсь торчать на колокольне. Раньше двенадцати и трезвым не жди.       Отец Клод шагал со стороны в сторону, озабоченно теребя пуговицы своей сутаны.       — Во Дворец Правосудия... — подумал он. — Верно. Нужно пойти во Дворец Правосудия. Надо повидать Пьера Гренгуара, его пьеса сейчас, видимо, собирает овации.