Подлец Нотр-Дама

      Эсмеральда лежала в своей камере на холодной подстилке, в луже воды, натекавшей с сырых стен.       Она думала о капитане. После ряда роковых потрясений, все в ней сокрушивших, в её душе уцелело лишь одно чувство – надежда на любовь.       Она надеялась, что Феб жив, что он придёт и спасёт её. Тут же её атаковало чувство вины, что она недостойна его любви. Как она может думать о себе, когда он лежит раненый где-то?       Она сама во всём виновата. Зачем она пошла к нему на свидание, если хотела с ним просто поговорить, чтобы окончательно узнать, взаимные ли их чувства? Зачем позволила ему себя увезти в дом злобной старухи? Нужно было найти его днём и тогда говорить с ним. Это её некрасивое поведение свидетельствует против неё. Она всё делала неправильно. Феб чувствовал себя обманутым.       Она очень смутно помнила свой разговор с ним той кошмарной ночью. Он говорил ей о своей невесте. Это потому что она, Эсмеральда, его обидела. Он хотел сделать её больно, как она ему. Офицер, наверно, заметил, что ей неприятены его прикосновения.       Эсмеральда злилась на себя за то, что испытала отвращение к Фебу. Он самый лучший и благородный из всех людей, которых она видела. Если не Феб, то кто? Она недостаточно старалась, чтобы полюбить его. И тогда внезапное ужасающее забытое воспоминание из детства всплыло на поверхность из глубин её памяти и вспыхнуло в её голове так, что ей стало плохо. Феб её не поймёт. Как он её поймёт, если она сама себя не понимает?       Когда узница всхлипывала, крышка люка отворилась. Через мгновение перед ней оказался человек в чёрном плаще с чёрным капюшоном.       – Кто вы? – спросила она       – Священник.       По голосу она узнала его. Священник продолжал медленно и глухо:       – Ты готова?       – К чему?       – К смерти.       – И как скоро?       – Завтра.       Она уже радостно подняла голову, но тут же её опустила.       – Но как долго ждать! Что им стоило сделать это сегодня?       – Значит, тебе очень плохо? – спросил священник. – Ты знаешь, почему ты находишься здесь?       – Забыла! – огрызнулась Эсмеральда. – Я не боюсь смерти! Мне нечего бояться, так как я чиста перед Богом и людьми. Завтра я буду смотреть в глаза каждому, каждому станет плохо от вида казни невиновного!       Она встала с подстилки, слегка хромая, спотыкнулась и рассплакалась       – Я так хочу уйти отсюда! Мне холодно, мне страшно, какие-то звери ползают по моему телу.       Фролло, обведя рукой по её спине, взял её за руку.       – Пошли.       Она сбросила с него капюшон.       – Опять ты, священник? Ты пришёл поиздеваться?       – Ты боишься? – удивлённо спросил Фролло, она не отвечала. Он повторил: – Разве ты меня боишься?       – Да! Палач всегда издевается над осуждённым. Зачем меня преследовать, угрожать, подставлять в убийстве, пытать?       Он упал перед ней на колени.       – Кто ты, тварь? Что я тебе сделала? Ты ненавидишь меня? За что же?       – Я люблю тебя! — крикнул священник.       Слезы у неё внезапно высохли. Она бессмысленно глядела на него.       – Слышишь? Я люблю тебя! – повторил он.       – Какая же это любовь?       – Любовь проклятого!       Оба некоторое время молчали.       – Слушай, – вымолвил наконец священник, – до встречи с тобой я был счастлив.       – И я.       – Да, я был счастлив, я мнил себя счастливым. А здесь мрак так глубок, что кажется, сам Бог не может видеть нас. И да, когда творишь зло, твори его до конца. Безумие останавливаться на полпути. Вершина преступления таит в себе какой-то бешеный экстаз. Священник и колдунья могут слиться в наслажденье и на охапке соломы и в темнице.       Возмущение придало цыганке сил.       – Убирайся!       Фролло хватил её за руку.       – Я забыл сказать прилюдию того, что согласен стать твоей игрушкой. В Париже происходили странные убийства, я считал тебя причастной. Я ни в чём не уверен и теперь, но мне плевать, даже если ты убивала. Слушай, я ненавидел сам себя за то, что очарован тобой. Во мне боролись бог и дьявол. Думая, что выступаю за правду, я написал на тебя донос в духовный суд. Приказ тебя арестовать был дан Фебу де Шатоперу. Даже я был в ярости от его подлости. Он заманивал тебя на свидание...       – Ты врёшь!       – Знаешь, что я выстрадал из-за тебя? Я был в суде! Я был среди судей. Да, под этим монашьим облаченьем извивался грешник!       Он распахнул перед ней сутану. Она в ужасе закричала, увидя на его груди большую рану.       – Я не предвидел пытки. Когда тебя пытали, я хотел покончить с собой. Крикни ты ещё раз и кинжал достиг бы сердца.       Эсмеральда укусила себя за руку, чтобы не сказать ругательство и отвернулась, чтобы он не видел её слёз. Он говорил:       – Сжалься! Немного пепла на этот пылающий уголь. Утри, заклинаю тебя, пот, что струится со лба. Терзай меня одной рукой, но ласкай другой. Ты несчастна?! Ты мнишь себя несчастной, но ты не знаешь, что такое несчастье! Тебе холодно, да? Темнота тебя слепит, да? Тебя окружают стены тюрьмы, но внутри тебя бьёт жизнь, пусть даже это твоя глупая любовь к этому легкомысленному человеку. А внутри меня темнота, холод, отчаяние, тюрьма внутри меня! Я с детства заключён в тюрьму под названием монастырь. Мою судьбу решили за меня родители!       Он катался по полу и сходил с ума.       – Знаешь ли ты муку долгими ночами, когда сердце разрывается, зубы впиваются в руки, а мысли, как палачи пытают любовными картинами, ревностью, отчаянием?! Как счастлив тот, кого четвертуют или распиливают надвое! Это лучше, чем быть в суде! Это было моё преступление, уготованная для меня виселица! Я страдал вместе с тобой! Не только ты несчастна. Подумай как это – быть священником, любить женщину, быть ненавистным, чувствовать, что за тень её улыбки отдал бы своё доброе имя, состояние, душу, бессмертие и не иметь ничего взамен, кроме скверной рясы, которая вызывает у неё страх и отвращение. И видеть, что она влюблена в солдатский мундир. На его месте должен был быть я! Все мои ласки, которыми я мечтал тебя одарить, превратились для тебя в пытку. Я уложил тебя только на кожанную постель.       Эсмеральда слушала, испытывая жалость к этому мужчине. Она подумала, что могла бы его полюбить... если бы её сердце не было занято другим. Но даже тогда она не смогла бы дать ему огонь, которого он хочет... подобное было бы возможно, если бы она была другой, если бы она была девушкой из плоти и крови, а она чувствовала, что её душа скована льдами.       Ранее, оставаясь наедине в своей камере, она вспоминала маленькую девочку, которой была. Взрослый мужчина, лица которого она не помнила, совал свой член ей в рот, он выкручивал ей руки, он её избивал.       «Слишком дикая, с такой бы даже Купидон член сделался вялый», – говорил неизвестный из прошлого.       «Я не способна дарить любовь, я испытывала отвращение даже к Фебу, а ведь он мне нравится», – думала она.       Эсмеральда винила себя за неблагодарность своему приёмному отцу Клопену и его друзьям-бродягам, которые спасли её из лап какого-то монстра (так объясняла ей старая цыганка). Она была злой девочкой.       «Почему я не умерла тогда? Так было бы лучше для всех. Зачем они меня спасали? Я умерла уже в детстве.       И этот священник тоже не понимает, зачем ему я. Он разрушит меня, когда бы узнает, что ничего сверхъестественного в моём теле нет. Он влюблён не в меня, а в свои образы и представления обо мне.       Рано или поздно к нему придёт мысль: ради чего он отрёкся от сана и своего доброго имени? Я перетерплю все унижения от его разочаровения. Это меня убьёт. И я вскорою себе вены. У меня в любом случае только один путь. В могилу. Хватит с меня унижений в этой жизни.       Но он моего позора не узнает. Да и я люблю другого. Это факт в отличии от тайны моей души будет более понятным для мужского ума».       Священник замолк, она сказала:       – Бедный... – Клод взглянул не неё с надеждой, она закончила фразу: – Мой Феб!       Архидьякон взвыл и схватил её за руку.       – Не произноси его имени, несчастная! Ты словно дробишь своими зубами мою душу.       Она вырвала у него свою руку и отошла в другой угол камеры. Он пошёл за ней.       – Сжалься, если ты — исчадие ада, я последую за тобой. Я всё для этого совершил. Ад, в котором будешь ты — мой рай, – Клод прижал её к стене. – Скажи, ты не хочешь меня? Не скрывай это. Я такой же, как все мужчины, а ты любишь мужчин. Ты обучишь меня всему, что знаешь. Я увезу тебя отсюда. Мы найдём место на земле только для нас. Мы будем счастливы.       Она прервала его ужасным резким смехом.       – Не смеши меня, отец мой. Твои руки в крови.       Фролло с недоумением уставился на свои руки. Из-под его ногтей сочилась кровь.       – Ну, хорошо, – со странной покорностью ответил он. – Оскорбляй меня, насмехайся надо мной, обвиняй меня. Только идём! Гревская виселица. Твоя казнь завтра, – он взял её за руку, как непослушного ребёнка, он бы увёл её и силой. – Идём!       Она продолжала смеяться и спросила:       – Что стало с моим Фебом?       – А! – произнес священник, отпуская её руку.       – Что стало с Фебом?       – Он умер! — крикнул священник.       Умер? – безжизненно и холодно сказала она. – Разве мы будем счастливы, когда на нас вина?       Священник не слушал её.       – О, да! — шипел Клод. – Он точно умер. Клинок вошёл глубоко, казалось, остриё коснулось его сердца. Да я сам жил на острие того кинжала!       Девушка с бессвязным криком набросилась на него, как разъярённая тигрица и толкнула его на ступени.       – А-а! Уходи, чудовище! Уходи, убийца! Дай мне умереть! Пусть чужая кровь навеки заклеймит твой лоб! Принадлежать тебе, поп?! Никогда! Никогда! Ничто не соединит нас, даже ад! Уйди, проклятый! Никогда!       Он споткнулся об ступеню, расправил свои ноги, запутавшиеся в сутане и ушёл. Цыганка стала к нему спиной.       Перед тем, как закрыть тюремную дверь, Фролло крикнул:       – Говорят тебе, умер он!       Она упала ничком на землю, и ничего больше не было слышно в темнице, кроме вздохов капель воды, зыбивших лужу во мраке.