primum non nocere.

«Ты бы пожертвовал собой ради любимого?» «Да. Конечно, да». *** О, сколько раз Шидо молился об этом всем возможным богам, упав на колени у больничной кровати и до побеления сжимая в пальцах простыню. Сколько раз просил кого-то всесильного, если он существует, забрать его собственное тело, разум, душу, да что угодно — но только взамен вернуть её. Позволить ей сделать вздох самостоятельно, без помощи бессердечно гудящего аппарата. Открыть её чудесные глаза, встретить взгляд которых хотя бы ещё один раз Шидо хотел больше всего на свете. Он бы взглянул на неё — живую, здоровую и улыбающуюся — один последний раз и умер бы безропотно; добровольно принял бы любой конец, который этот безжалостный бог бы для него приготовил. Всё, что угодно — ради неё. И будь проклят тот день, когда Шидо, готовый собственными руками вскрыть свою грудную клетку, опустошить себя полностью, отдать всё без остатка, вдруг понял то, что знал всё это время и чему не придавал значения (хотя, как врач, должен был): Неподходящая группа крови. Трансплантация невозможна. Будь проклята, кровь — привередливая дрянь, жалкая красная субстанция, не способная осознать глубины человеческого отчаяния. Сколько ни молись, ни плачь, ни рви душу — факты оставались холодными и равнодушными. У Шидо не было ничего, что он мог ей отдать ради спасения. Ничего, кроме собственных знаний, рук и острого хирургического скальпеля. И Шидо жертвовал тем единственным, что у него осталось после того, как холодная и безжалостная груда металла отняла всё, чем он дорожил: своей этикой, своей совестью, своей моралью. Хотя, конечно, в первую очередь — чужими, ни в чём не повинными жизнями. Жизнями людей, кровь которых, в отличие от Шидо, была подходящей. И как бы горло ни сдавливала ненависть к самому себе, как бы ни дрожали руки, на мгновение замирая над операционным столом — Шидо закрывал глаза и уши, не желал слушать тоненького голоска вины из глубины души; потому что голосок этот тонул в оглушительном вое пробивающейся надежды. Надежды, которая убеждала: если ничего другого ты отдать не можешь — отдай это, отдай всё, отдай всех во имя меня. И тогда обязательно всё будет хорошо. *** Надежда умирает последней? Грязная ложь. После того, как эта гадость вырывается из лёгких с надрывным кашлем, с неверящим стоном, с полным отчаяния воплем — у кого как — в унисон с писком выравнивающейся кардиограммы, остаётся кое-что ещё. Горе. Такое огромное, глубокое и чёрное, что за ним не видно и не слышно уже ничего вообще. Сравнимо с тем, как будто тебя оглушили тяжёлым ударом по голове: зрение мутнеет, в ушах звон, к горлу поступает тошнота, а все мышцы разом отказываются держать твоё тело. А сердце — будто вырвали из груди наживую. Шидо был обманут, ослеплён, обведён вокруг пальца этой тварью-надеждой, только чтобы теперь вдруг осознать, что не может даже закричать: шею будто сдавило, перекрыв кислород окончательно; и всё, на что он был способен — короткие судорожные всхлипы в попытке не то сделать вдох, не то выбить остатки воздуха из лёгких полностью и захлебнуться в этом горе, которое теперь по-хозяйски разливалось по всему телу. Шидо слишком хорошо запомнил это чувство, которое со временем, может быть, вернуло ему зрение, слух и способность дышать, но не стало слабее ни на йоту. Но тогда он ещё не знал, что совсем скоро — когда шум в ушах пройдёт — к нему добавится ещё и звучный, злобный и громкий голос того самого чувства вины, что он так долго игнорировал. Чудесный дуэт, а? Как оказалось, Шидо действительно пожертвовал собой. Вот только бог, которому он молился, предпочёл взять и ничего не дать взамен. Забрать и обмануть, посмеяться над тем, кто подумал, что положить на алтарь собственную душу поверх горы убитых поможет ему получить что-то лучше, чем очередная смерть и несмываемые пятна крови на руках. А у Шидо больше не оставалось ничего — кроме чёрной пустоты в груди и медленно приходящего осознания того, что он натворил. Кроме собственных знаний, рук и отброшенного хирургического скальпеля.