primum non nocere.

* * * В полумраке небольшого домика почти ничего не видно, а пахучий дым ещё сильнее застилает глаза. Зловещий треск тонких восковых свечей в углах заставляет сердце трепетать от волнения. Он сидит перед тобой, совсем молодой, спокойный и серьёзный, весь в белых одеждах, будто мраморная статуя; а пронзительный взгляд светлых глаз словно смотрит прямо в душу, пробирая до костей. — Здравствуй, — травник поднимается с места и вежливо кивает тебе головой, но руки для приветствия не протягивает. Его взгляд изучающе скользит по тебе снизу вверх, оценивая всё: от позы до выражения лица, — словно в попытке угадать, что принесло в это место очередного путника. Они никогда не приходили просто так. Всегда была какая-то причина, какая-то просьба, мольба, последняя надежда, заветное желание или что-то ещё. Они все чего-то хотели настолько отчаянно, что решались даже прийти в этот дом и просить Шидо об этом. По-видимому, другого алхимика в округе, который был бы действительно на что-то способен, не было; а репутация Шидо говорила сама за себя — устами тех, кому удалось вернуться от него с подарком. — Зачем ты здесь? — коротко интересуется травник, обходя заполненный хрустальными колбами и склянками стол по кругу и не сводя с тебя взгляд. Его пальцы машинально скользят по связкам крапивы, свисающим с невысокого потолка; но плотные кожаные перчатки, скрывающие руки, хорошо защищают от её укусов. — Тебе наверняка что-то нужно, я прав? Давай сразу к делу. — Да, — отвечаешь ты и рвано выдыхаешь, услышав, как дрогнул твой собственный голос. — У тебя есть что-то, способное воскрешать мёртвых? Мне очень нужно такое средство. Губы травника трогает едва заметная усмешка, различить которую в полумраке ты успеваешь лишь на долю секунды — или это был фантомный момент, всего лишь игра света, тени и твоего собственного воображения, отравленного запахом трав? — Воскрешать мёртвых? Так тебе вздумалось победить смерть? — в его голосе тебе слышится лёгкий надлом, словно он сдерживает смех; но его взгляд перемещается, будто изучать твои жесты и язык тела ему наконец наскучило. Желания людей всегда такие разнообразные — но в сути своей удивительно похожи. Что есть главная цель человека, если не бесконечная борьба с естественным течением жизни, в самом деле? Шидо сам не знает, забавно это или грустно — но это определённо любопытно. — Что заставляет тебя думать, что мне такое под силу? — тебе кажется, что тон травника пропитан неподдельным интересом, хоть он и не смотрит на тебя: отвернувшись к стене, быстрыми и отточенными движениями один за другим собирает из связок цветы и травинки. Лист алоэ, веточка розмарина… От запахов кружится голова. — Всё-таки говорят, время вспять не повернёшь. Откуда такая надежда? — В округе ходят разные слухи. Говорят, для кого-то ты уже подобное делал. А раз уже делал, почему бы не сделать ещё раз? — Тебе стоит поменьше верить слухам, — травник отстранённо качает головой. Склянки под его руками звенят, стукаясь друг о друга хрустальными боками, и откатываются на край стола, освобождая пространство. — Не всё, что люди рассказывают, правда. Если свои глаза не видели, то чему веришь? Голос травника кажется таким бархатным и мягким, что тебя от него невольно клонит в сон. А может быть, виной тому этот густой дым, пахнущий кориандром и мятой, которого с каждой минутой словно становилось всё больше? Ты и заметить не успеваешь, когда на расчищенном столе появляется большой чугунный чан, блестящий так, словно только что был начищен. Пальцы травника задумчиво поглаживают его край. — Да. Люди говорят многое. Представить боюсь, что тебе ещё обо мне рассказывали, — он чуть слышно вздыхает и снова поднимает на тебя взгляд, в котором сквозит слабое сочувствие. Но только на короткий миг: уже через секунду он, сцепив пальцы в замок, снова смотрит на тебя пытливо и требовательно. — Хорошо. Предположим, я мог бы сделать такое средство. Но почему я должен был бы сделать его для тебя? Вмешательство в ход жизни опасно. Ты сдерживаешь раздражённое цоканье: этот допрос начинает раздражать. Травник мог бы просто дать тебе средство, а не мучить этими играми. Но тот короткий сочувственный блеск в его глазах наталкивает тебя на мысль. — Потому что в твоих силах помочь тому, кто молит тебя о помощи. Разве ты можешь отвергнуть нуждающегося? — Не нужно, — останавливает тебя травник, подняв ладонь, хмурится и качает головой. Взгляд его, прежде изучающий и спокойный, холодеет. — Я помогаю не потому, что меня молят о помощи, а потому, что в ней нуждаются. И если ты действительно нуждаешься — не пытайся меня в этом убедить. Травник снова поднимается с места и больше не смотрит в твою сторону — его внимание снова привлекают ветви растений всех сортов, что он тщательно и избирательно, сдвинув брови в напряжении, перекладывает с места на место, отбирая нужные. Твоё дыхание перехватывает, и даже тяжёлый запах уже не так сильно бьёт в нос; ты только стараешься расслышать еле различимое бормотание, срывающееся с губ этого странного человека: — Прострел... Нет, лучше мак. Точно мак. Отчего-то по позвоночнику пробегает холодок, когда травник не глядит на тебя, а только беззвучно что-то шепчет, будто читая заклинание; но когда он наконец снова поворачивается к тебе с охапкой трав в руках, от сердца сразу отлегло. Взгляд его кажется нечитаемым, словно проходит прямо сквозь тебя — но то, как бережно он один за другим выкладывает стебли и листья на стол рядом с чаном, убеждает в том, что он и вправду знает, что делать. Сможет помочь. — Мне нужно знать больше, — коротко кашлянув в кулак, начинает говорить он, одной рукой шаря где-то под столом. — Ради чего ты хочешь вернуть этого человека? В моей работе причины так же важны, как и цели. Ты чувствуешь комок в горле: ты не ожидал такого вопроса. Разве знахари должны интересоваться настолько личными вещами? Разве необходимо выносить это из собственной души, чтобы таинственная эссенция сработала? — Я скучаю по нему. Он ушёл так внезапно, и я... Я просто не могу отпустить его так легко. Не могу. — Довольно эгоистично, не думаешь? — травник тихо усмехается, и тебе кажется, что выражение его лица на миг помрачнело. Ты вдруг понимаешь, что почти ничего не видишь — и не потому, что в комнате темно; едкий дым не то от свечей, не то от тлеющих растений безжалостно щиплет глаза, и от этого их застилает слезами. Ты осознаёшь, что стоять на ногах становится трудно, и, пошатнувшись, бездумно опираешься ладонью о стол. От смеси множества ароматов и запахов, от проклятого дыма в комнате становится невероятно душно, и можно только диву даваться, как травник выносит подобную атмосферу целыми днями. Ты пытаешься вглядеться в его лицо в попытке увидеть страдание или хотя бы раздражение, но вопреки ожиданию не видишь ничего. — Ты скучаешь, ты не можешь отпустить... Всюду ты, — Шидо улыбается пустому и блестящему дну чана как-то горько, прежде чем поднять усталый взгляд, в котором плещется что-то между печалью и разочарованием. — Но я не могу сказать, что не понимаю. Или что могу судить. В конце концов, мёртвые ничего не могут сказать о себе, правда ведь? Снова как-то надрывно закашлявшись, он наконец вытаскивает и выкладывает на стол то, что пытался нащупать: слегка изогнутый, серповидный садовый нож. Одна его рука машинально тянется к связке ещё совсем свежих, словно недавно срезанных алых цветов. Маков. — Я вижу, я тебя утомил. Это будет последний вопрос, и я постараюсь тебе помочь, как смогу, — ты наконец-то снова ловишь его взгляд: пронзительный, как никогда раньше; словно умоляющий тебя задуматься перед ответом хоть на минуту. — Ты говоришь, что ты нуждающийся, но это не так. Сейчас ты заказчик. И ты должен знать, что за такие вещи, как игра со смертью, приходится платить. Так вот, ответь мне: если бы я сказал, что чтобы воскресить того, кого ты любишь, нужно пожертвовать чужой жизнью — а может быть, и не одной, — тогда ты бы тоже на это пошёл? Ты бы всё равно просил меня об этом, скажи я тебе, что придётся кого-то убить? Вопрос застаёт тебя врасплох, и ты замираешь. Сердце сжимается от боли в попытке просто представить то, о чём говорит травник. Концовка №1 (итоговая) * * * "Да? Я бы убил другого человека ради того, чтобы вернуть его?" "Нет? Я бы опустил руки и смирился с тем, что его больше не вернуть?" "Я не знаю? А хотел бы он, чтобы я убил ради него?" Это слишком. Ты не можешь ответить на это. Ты не вправе ответить на это. — Я... Я бы пожертвовал собой, — отчаянно выплёвываешь ты разгорячённые слова в лицо травнику и жмуришься; сердце словно рвётся на кусочки. И вдруг ты замечаешь, как он усмехнулся — и на этот раз, кажется, по-настоящему. Не мрачно, не насмешливо и не печально, а совершенно искренне. — Хорошо говорить, когда это только слова, не правда ли? — он опускает глаза на стол, скользя пальцами по рукояти ножа-серпа. — Когда не приходится действительно выбирать между чужой жизнью и собственной. Удобно вложив нож в ладонь, он вдруг молниеносно, словно кинувшаяся змея, делает надрез — и один из маков падает из связки с перерубленным пополам стеблем. Прежде, чем из него начинает вытекать сок, травник спешно хватает цветок в руку, подставляет под разрез бутылёк: и первая капля со стебля почти бесшумно ударяется о хрустальное дно. Только тогда, поймав твой непонимающий, почти обиженный взгляд, он внезапно слабо, бесцветно и как-то измученно улыбается тебе, не выпуская цветка из рук. — Но я рад, что ты ответил именно так. Это всё ещё довольно эгоистично — считать, что одной твоей жизни достаточно взамен на возврат чужой, — он бережно опускает срезанный цветок внутрь бутылочки и, сосредоточенно сдвинув брови, переходит к другим травам. — Но ты хотя бы попытался найти выход, и я вижу, что был готов сделать это прямо сейчас. Это больше, чем многие могут предложить. Когда последняя стружка с листа кипариса и последний лепесток валерианы оказывается на дне бутылька, травник двумя пальцами вынимает из нее мак. Он уже кажется пожухлым, неживым — будто был срезан не пару часов назад, а неделю. Травник поднимается с места, закупоривая бутылочку пробкой, и белая ткань его одежды струится вниз по рукам; а ты только теперь как никогда ясно видишь на его, казалось бы, молодом лице печать необыкновенной усталости. — Возьми это, — он вкладывает бутылёк тебе в руку. — Это маковая настойка, для забвения. Возьми и уходи. Я не знаю, что ты обо мне слышал и от кого, но я никогда не воскрешал мёртвых. Не знаю даже, возможно ли это. Но даже если да — мне больше нечем тебе помочь. Ты не успеваешь опомниться, как оказываешься за порогом домика, сжимая бутылёк в руке. В лёгкие врывается чистейший свежий воздух, а на глазах здесь, в прохладе, ещё отчётливее ощущаются редкие выступившие слезинки. Ты не оборачиваешься — знаешь, что двери обители травника для тебя теперь закрыты. • • • Шидо не знал, было ли это правильным решением. Его сердце было тронуто — но допустимо ли так легко поддаваться на чужое горе, когда твоё собственное — до сих пор там, в погребе, бездыханное и ждёт одного тебя? Чан, который так и не пригодился, отправился назад под стол. Искать внизу лёд даже не пришлось. И всё-таки — какие это были прекрасные лёгкие... Он даже ни разу не закашлялся, несмотря на такой дым. Жаль, очень жаль упускать нечто настолько хорошее. Шидо хотелось надеяться, что она простит его за минутную слабость. За то, что не сумел совладать с собой и лишил её лишнего шанса на возвращение. В нос бил гадкий запах гари и белых лилий. Воскрешать мёртвых, ха? Шидо непременно разберётся, как это делается. Уже скоро. Но в одном он уже уверен точно. Начинать всегда следует с нового бьющегося сердца. * * * Концовка №2 (бонусная) • • • — Да, — решительно срывается с твоих губ прежде, чем ты успеваешь обдумать ответ. Впрочем, тут и думать нечего — разве это не ясно? Какая разница, какой будет цена, если главное — итог? Снова услышать чужое дыхание, увидеть дрожащие ресницы, ощутить движение мраморно-недвижимого тела... Ты успеваешь заметить только одну неуловимую усмешку, исказившую лицо травника — и она скрывается за пеленой, застилающей твои глаза. Дышать с каждой секундой становится всё тяжелее, словно грудь сдавливает в тесных объятиях — но на самом деле это ароматный дым коварно пробирается в твои лёгкие, наполняя их собой, забивая горло и нос. Ты машинально открываешь рот, чтобы сделать вдох — и сквозь неосознанно выступившие на глазах слезы видишь, как травник поднимается с места. Связка маков отброшена на стол, а пальцы скучающе вертят блестящий змеиным клыком серповидный нож вместе с ещё какой-то травкой, узнать которую нет никакой возможности. — В таком случае, ты точно меня не осудишь, — вкрадчиво шепчет он, приближаясь к тебе; и что-то внутри подсказывает бежать прочь, но ты не можешь сдвинуться с места. Ноги словно бы отнялись; руки безвольно повисли, как плети; и всё, что тебе остаётся — жадно вдыхать свечной дым в попытке распознать новые, незнакомые ароматы, примешивающиеся к обычному запаху огня и пепла. Рыжие отблески пламени играют на стенах, на связках засушенных растений, на серебристых волосах травника — и ты чересчур поздно понимаешь, что он подобрался слишком близко к тебе. Обоняние полностью забивается тонким запахом ландышей. — Ты ведь сам понимаешь, — тоже сверкающее рыжим и зловеще острое лезвие ножа касается плоской стороной твоей щеки, когда на неё ложится ладонь в мертвенно-холодной кожаной перчатке, — каково это — когда так сильно хочешь вернуть кого-то. Его жизнь важнее любой другой. Важнее всего на свете, — взгляд травника кажется ещё пронзительнее, чем до этого, но теперь эта острота словно режет наживую. Это взгляд хищника — опасный, жадный и пророчащий смерть. Ты словно парализован — иначе нельзя объяснить то, почему ты так и не можешь шевельнуться, хотя всё твое существо кричит и молит бежать. Есть что-то завораживающее, гипнотизирующее в том, как травник двигается нарочито медленно (или тебе так кажется из-за затуманенного разума?); как приоткрывает рот и кладёт что-то тёмно-зелёное на язык, прежде чем наклониться к тебе, расслабленно прикрывая глаза. Поцелуй кажется приторно-сладким, почти что гнилостным — и в то же время каким-то невероятно отчаянным, виновато-нежным, совсем невесомым, трепетным и отстранённо сухим. Ты чувствуешь загадочный цветочный лепесток на собственном языке и понимаешь, откуда идёт эта отвратительная сладость — но избавиться от неё уже не можешь. Не когда твоё лицо обхватывают ладони в ледяных перчатках; не когда вместе с плотным дымом губы обжигает чужое горячее дыхание; не когда всё тело медленно немеет и слабеет, и тебе кажется, что ты растворяешься в руках у травника, а на самом деле только оседаешь и безвольно повисаешь в них. Травник отстраняется с растерянной усмешкой, придерживая твоё тело рукой и плотнее прижимая к себе; а ты ощущаешь, как твои веки тяжелеют, а дыхание вместе с сердечным ритмом замедляются, готовые остановиться. — Беладонна. То, что нужно для твоего случая, — мурлычет бархатный голос тебе на ухо, и это предпоследнее, что проносится в твоём засыпающем мозгу. Последнее — ощущение его твёрдых пальцев на собственной грудине. — У тебя великолепные лёгкие, знаешь? Я полагаю, нужного размера. «Зрачки расширены, как нужно. Дыхание почти остановилось. Но жизнь всё ещё теплится в этом теле. Так и надо. Ты меня слышишь? Скоро ты снова сможешь сделать вдох, только потерпи немного, родная». • • •