***
Впервые за многие тысячелетия время в мире мёртвых перестало тянуться настолько мучительно медленно. Как будто не изменилось ничего и, одновременно, поменялось всё. Бог Подземелий и Божество цветения, как и раньше, много времени проводили вместе, гуляя по многочисленным залам дворца, конца и края которых не было видно. Им не обязательно было говорить, чтобы чувствовать себя в присутствии друг друга более, чем спокойно. Холодность Нёвиллета становилась не такой явной, когда он поднимал свой взгляд на Ризли, а Ризли, в свою очередь, ощущал, как его сердце замирает, стоит ему встретиться с ним глазами. Когда Бог Подземелий отправлялся обходить все части Подземного Царства, постепенно спускаясь по широкой лестнице в пять тысяч ступеней, Нёвиллет оставался один, хотя в остальном следовал за Ризли тенью и во время суда над великими грешниками, и во время докладов служителей и надзирателей мира мёртвых, и когда тот сидел над свитками, изучая чужие грехи или добродетели. — Людям было завещано, как жить, — раздалось над ухом у Ризли в один из таких дней. — Если правила просты, зачем ты и твои служители разбираете чужие грехи и благородные деяния лично и столь подробно? — Потому что иногда одного доброго поступка не хватает простой душе, чтобы войти в Элизиум, и одного дурного — чтобы попасть в Тартар, — отвечал Бог Подземелий, поднимая взгляд на Нёвиллета. — От этого зависит вечность. Вечные страдания, вечный покой или вечная радость. — Ты не слыл благородным в надземном мире. — Так и правила, по которым судят людей, написаны были не здесь. Рука Нёвиллета опустилась на его голову, зарываясь в пряди непослушных тёмных волос. Он смотрел сверху вниз, раздумывая над сказанным. Порою, в подобные этому моменты, глаза его вспыхивали. И тогда Ризли ясно чувствовал исходящую от него силу и желание. — Слово Олимпа здесь не действует так, как оно задумано. Люди не делятся на дурных и праведных. И самое сладкое вино горчит, и самое больное яблоко ещё имеет несточенный червями кусок. — Мой господин говорит справедливо, — после недолгого молчания подтвердил Нёвиллет, рассматривая пергамент перед Ризли, но как будто не читая и не изучая его в подробностях. — А как же быть с теми, кто желает искупить свои грехи или не согласен с твоим судом? — Увы, мой суд окончателен, — пожал плечами Бог Подземелий. — Ты действительно бог смерти, Плутон. — Нет, — покачал головой Ризли. — Я лишь хозяин этого места. Бог Смерти — Танатос. Ему не поклоняются. Он вне всех миров. Я лишь ношу его волю и распоряжаюсь его наследием. — И всё же ты судья и действуешь от его имени. Нёвиллет снова провёл рукой по чужой голове. И Ризли едва сдержался, чтобы не прильнуть к ней откровенно и желанно. — Танатос выше распрей Олимпа. Он не оставил своих заветов, но я знал его какое-то время. Я хотел быть похожим на него, но он не судит людей. Все умирают равными по его воле, но то, как сложится их загробная жизнь — моё решение. — И всё же иногда и за людьми нужно оставлять слово в их судьбе. Раз ты прилагаешь такие усилия для спасения кого-то, так возложи часть своих чаяний на тех, кто пришёл под твой суд. — Что ты предлагаешь? Кожу закололо. Голова, шея, плечи. Нёвиллет не менялся в лице, пока разглаживал нежные бутоны меж чёрных с проседью прядей. Ризли вздохнул. С некоторых пор у божества цветения появилась привычка периодически выращивать на нём самые разные цветы. В основном — за ушами и под воротом одежды. Скосив глаза, он заметил алые маки вокруг себя. Конечно. Последнее время Нёвиллету особенно полюбились на нём маки. Было в этом что-то от тяжёлого, но не гнетущего собственничества. Нёвиллет словно облеплял его собой, стремился стать ещё ближе, ещё больше присвоить. Его движения никогда не были вызывающе-вульгарными. Он всегда или касался головы Бога Подземелий, или плеч и рук. То их объятие в первый день стало скорее исключением, и после того, как Ризли покинул Нёвиллета, понял, что под рубахой его облепляют десятки прекрасных нарциссов. — Свой суд, — спокойно ответил Нёвиллет. — Я обдумаю подробности. Скажи мне, когда закончишь. Я хочу отвести тебя в одно место. — Это в моих-то владениях? — хмыкнул Ризли Тот не ответил, оставляя его. Лишь подол белой туники мелькнул у выхода из залы с бесчисленным множеством стеллажей с письменами, уходящими под несуществующие потолки. Закончив со своей работой на сегодня, Ризли поднялся и щелчком пальцев подозвал скорбную душу-служанку. Серый балахон явился из воздуха и застыл, почтенно наклонив голову. — Где Нёвиллет? — В ваших покоях, мой господин. — Хорошо. Ризли проследовал через лабиринт коридоров и залов к утопленной в скалах части дворца, где располагались внутренние покои. Его комната ничем не отличалась от комнаты Нёвиллета, разве что смежна она была с другой, переполненной чудесными диковинами и оружием, запертой и запретной любому, кто хотел бы войти. Но, конечно, у Нёвиллета на этот счёт было своё мнение. Ризли застал его, застывшим среди шкафов, полок и постаментов, вертящим в руках серебряный шлем с ниспадающим к земле алым "конским хвостом". — Как ты вошёл сюда? — Нет места, где бы я не смог вырастить цветы, и нет цветов, которые бы не повиновались мне, — Нёвиллет поставил шлем на полку и обернулся. В глазах его мелькнула озорная искра. — Ты мог просто спросить. Я бы открыл. — Чары на этом месте действительно сильны, но не так сложны, как замки на винных складах Диониса, — бледные губы растянулись в почти самодовольной ухмылке. Ризли качнул головой, пытаясь сбросить наваждение. Образ улыбавшегося Нёвиллета был чужеродным и неестественным, и всё же, когда он это делал, что-то жарко ёкало в груди Бога Подземелий. — Ты хотел мне что-то показать? — Да. Нёвиллет вышел из комнаты с диковинами и обернулся, ожидая, пока Ризли снова наложит на дверь и стены защитные чары. Они прошли по коридорам и вскоре оказались в просторном зале с арочными колоннами. Пол здесь не был вымощен — под ногами шуршала сухая земля и камни. Нёвиллет остановился посреди комнаты и развернулся к Ризли. Поднял руки. Улыбнулся. Землю прорезали ростки. Тысячи ростков. Они стремились вверх, разрастались, раскрывались листьями и бутонами. Маки. Теперь — его любимые цветы, сместившие даже до одури обожаемые нарциссы. И сколько бы раз Ризли не видел подобного, каждый раз застывал в благоговейном восторге. Он не знал, как Нёвиллет заставил цвести эту землю. Это было невозможно, нереально. Цветы росли и росли, пока не начали доходить до колен. Нёвиллет опустил руки, и они с глухим хлопком ударились о его бёдра, будто он вмиг потерял интерес к своим конечностям. У Ризли оставался только один вариант. Он вскинул ресницы, глядя на Нёвиллета: — Иллюзия? Тот покачал головой, наклонился и сорвал один нежный цветок. Растение осыпалось прахом, стоило Нёвиллету разогнуться. — Они умирают мгновенно, когда я срываю их или ухожу из комнаты. Поэтому я нашёл способ сохранить их красоту. Нёвиллет сделал шаг вперёд, к Ризли, и застыл, обернувшись. От стен и углов комнаты бежала белая волна — цветы каменели на глазах, становясь выточенными из белого мрамора, как и колонны, меж которыми они росли. Лишь вокруг них оставалось алое пятно из сотен мелких всё ещё живых цветов. — Думаешь, сможешь полюбить это место? — тихо спросил Ризли, глядя Нёвиллету в глаза. — Я уже люблю это место, — также тихо ответил Нёвиллет. Спустя несколько дней к ступеням перекрёстка душ привели великого грешника. Обычно Ризли собственноручно судил самые тяжёлые и запутанные случаи, и этот не был исключением. — За что он предстал перед твоим судом, мой господин? — Нёвиллет стоял на самой высокой ступени. Уже спустившийся на пару вниз Ризли обернулся и подал ему руку. — Наёмный убийца, перед самой смертью проявил милосердие — зарезал мужа, истязавшего жену и детей годами. — К чему ты готов его приговорить? — спросил Нёвиллет, опираясь на руку Ризли. — Правила велят обречь его на мучения в Тартаре. Он должен будет переживать смерть каждого, кого убил, на самом себе. Вечно. Они спускались в глухом молчании до половины лестницы. Вскоре перед ними показались трое — две молчаливые тени в серых балахонах с закрытыми лицами и человек между ними. Покойник — в такой же серой робе, но с открытым лицом, стоял, ровно держа спину. Глядя в его осунувшееся лицо с грубыми чертами и насупленными бровями, Ризли ощущал на себе взгляды тысяч молчаливых духов, сгрудившихся подле лестницы, подземных тварей, которые не описать привычными понятиями, кровожадных демонов. Здесь все они за одним — за кусочком надземного тепла и искренних, ещё пока не погасших до конца эмоций, принесённых оттуда. Величайшее лакомство взамен на преданную службу. — Тебе зачитали твои грехи, раб? — зычный голос Ризли вознёсся к невидимым сводам Подземелий. — Да. Внезапно руку Ризли тронули холодные длинные пальцы. — Позволь мне. Бог Подземелий поднял взгляд на Нёвиллета, стоящего тремя ступенями выше. Тот выглядел спокойным, но глаза его опасно поблёскивали. Ризли сам обещал ему. Видимо, пришло время выслушать его предложение. — Считаешь ли ты, что достоин права на вечный покой? — спросил Нёвиллет. Его голос был куда тише, но слова звучали чётко. — Я не желал бы вечных мучений, — хрипло отозвался убийца. — Почему? — Потому что делал и добрые дела. — Твоё последнее убийство ты также считаешь добродетелью? Ризли не видел лица Нёвиллета, но чувствовал его кристальный взгляд, пронзающий подсудимого. Тот опустил глаза, рассматривая свои сухие жилистые руки. — Я отдал жизнь, спасая. Наверное, я хотел бы, чтобы мне это зачли. Вязкое молчание длилось с минуту. Либо — вечность, смотря с изнанки какого мира взглянуть. Ризли было хотел снова повернуться, но Нёвиллет опять заговорил, разрезая давящую тьмой тишину. — Докажи мне, что ты прав. И я замолвлю слово перед тобой. Ризли прикрыл глаза, выдыхая. Перед глазами стояла картина валящегося с ног дикого козла, пронзённого хрустальной ветвью. Взмахом руки Нёвиллет обвёл лестницу перед собой. Преступник отшатнулся, и Ризли бы тоже отступил, если бы уже не видел подобного ранее. Мраморные ступени расцветали полем алых маков. Вся лестница вмиг окрасилась, словно кровью — нежными цветами. Они были совершенно разной высоты, касались щиколоток и коленей — прекрасные. Зловещие. — Ты дойдёшь до вершины лестницы, — голос Нёвиллета звучал безэмоционально, отточено и холодно. — Так докажешь, что твои принципы изменились и твоя смерть лишь прервала череду добродетелей, искупляющих твои злодеяния. Прежде, чем радость окрасила лицо подсудимого, Нёвиллет вскинул руки и два раза хлопнул в ладоши. Знакомая белая волна накрыла поле алых маков. Ризли не нужно было приглядываться, чтобы узнать отблески на затвердевших лепестках. Острый хрусталь окружал их, и лишь под их с Нёвиллетом ногами безжалостные цветы всё ещё трепетали нежными бутонами. Преступник рухнул на колени, закрывая лицо руками. — Это невозможно! Пощады! — Возможно, — горло покрывалось ледяной коркой, стоило словам срываться с губ Нёвиллета. Ризли дёрнулся вперёд, когда тот сделал шаг и спустился к преступнику. Убийца отнял лицо от влажных ладоней и посмотрел на Нёвиллета умоляюще. Выражение Бога Цветения не дрогнуло. Он отвернулся. Перед ним распростёрлось хрустальное поле. Цветы вокруг его ног застекленели, покрывшись твёрдой коркой, когда он сделал шаг вперёд и вверх. Бог Подземелий, словно заворожённый, смотрел, как на бритвенно-острых лепестках остаются багровые пятна. Нёвиллет шёл вверх с лицом невозмутимым и холодным, и лишь губы его бледнели с каждым шагом всё более. На попытку приблизиться к себе он лишь поднял руку, останавливая Ризли. — Как могу я знать, достоин ли судить, не пройдя весь этот путь, что уготовил другим? Это правильно. И справедливо. Он отвернулся и снова пошёл вверх, сдирая ноги в кровь. Лепестки вонзались в его обнажённые икры, царапали щиколотки, сдирали в мясо стопы. Но он всё равно шёл вперёд, а за ним, словно тень, следовал Ризли, чувствуя, как замирает сердце и гладят нежно бархатные лепестки его собственные ноги. Когда позади оказались все две с половиной тысячи ступеней, на стилбат Нёвиллет ступал медленно, покачиваясь. Полы его туники окрасились в красный. Ризли поймал его, падающего на ледяной мрамор, в свои объятья и прижал к себе, задыхаясь от вонзавшейся в сердце боли. Каждый его шаг по хрустальным лезвиям будто резал в ошмётки сердце Ризли. Он не мог смотреть на его исполосованные ноги, на которых не хватало изрядно плоти. — Никогда больше я не позволю тебе... — Не тебе решать, — слабо отозвался Нёвиллет, осев полностью в его руках. Взгляд Бога Подземелий упал поверх головы Нёвиллета на устланную хрусталём лестницу. И встретившись с мучением и благоговением в глазах застывшего на ней убийцы, он заметил в них отражение собственных чувств.***
Непорочен в своей жестокости, холоден и чист — Нёвиллет стал наваждением, благословением и проклятьем. Этой привязанности, раздиравшей острыми шипами грудь, Бог Подземелий не мог найти достойного объяснения. Сердце сочилось кровью, когда он втирал мази в язвы на ногах Нёвиллета, но злости на него не было, лишь боль и восхищение. Ризли менял его повязки, дотрагиваясь до его ступней и пальцев губами, целовал острые щиколотки, припадал поцелуями к коленям. Он подчинялся ему и его боготворил. Едва ресницы Нёвиллета дрогнули и он пришёл в себя, Ризли передвинулся на широкой кровати выше, к его рогатой голове. Он разглядывал его, опёршись на локоть и не решаясь сказать ни слова. Белый свет факелов отражался на узком лице, а беспокойные блики плясали на влажных ресницах, словно искры на воде в ясный день. Нёвиллет смотрел на него совершенно трезвым взглядом. Лицо его лишь раз исказилось болью, когда он рискнул пошевелиться. Раны затягивались стремительно, но резь в ногах явно осталась, даже несмотря на сильное онемение от зачарованных мазей. — Лежи и не вставай. Тартар и все его демоны, я до последнего надеялся, что это иллюзия, — видя гримасу на лице Нёвиллета, Ризли почти зло дёрнул подбородком, ощущая вместе с облегчением наконец-то навалившейся сверху и раздражение. — Делай что хочешь, но я тебе больше такого не позво... Рука легла ему на макушку и с силой надавила вниз. Прежде, чем Ризли успел сообразить, что-то прохладное и мягкое коснулось его губ. Нёвиллет вёл, целуя его едва ли не грубо, жадно, проникая языком в рот и кусая губы. И Ризли сдался. Отдал себя целиком и полностью, признавая поражение. Нёвиллет воистину был великим стратегом, и завоевание сердца самого хозяина смерти стало его лучшим творением. Бог Подземелий давно любил его. Это он осознавал чётко, проговаривая в своей голове этот незатейливый факт едва ли не впервые, когда ещё слабые, но уверенные руки проникали под его одежду и распутывали шнуры, расстёгивали пряжки и оголяли изрытую шрамами кожу. Он хотел его. И столько времени представлял свои руки на этом теле, вот только сейчас всё как будто случалось наоборот — пальцы Нёвиллета оглаживали его нагую грудь, касались сосков, царапали эластичными синеватыми когтями кожу на рёбрах. Ризли целовали. Кусали. Толкнули в грудь, и он рухнул на кровать, чувствуя, как руки его безвольно опускаются по бокам. Нёвиллет был сверху — морщился от боли, но глаза его полыхали всеми огнями подземного царства. — Мой, — шептал он в губы Ризли, царапая его плечи когтями, ложась сверху и позволяя обнять себя за талию. У него невероятно мягкая кожа, тонкие бедренные кости и решётка из рёбер, где каждую перекладинку можно прощупать, где каждая впадинка отдаётся в пальцах стуком сердца. Оно у него везде — в ложбинах между рёбрами, над ключицами, оно ощущается глухим биением между их животов. Ризли снял с него окровавленную тунику, и всё это время не решался тронуть, чтобы одеть — на мягких шкурах Нёвиллет лежал обнажённым и открытым — но неприкосновенным и прекрасным, настолько далёким, что даже мысли прикоснуться к нему, кроме как залечить его раны, не возникало. Не возникало и сейчас. Ризли так хотел его, но совершенно не представлял себя, пошло и бесцеремонно лапающим это тело. Нёвиллет застонал, удачно пододвигаясь и прижимаясь членом к его животу. Ризли осторожно просунул руку между ними и поправил свой, затем нежно прижимая второй рукой к себе тонкую талию. Стоило головкам коснуться друг друга, и пришла очередь Богу Подземелий стонать, зарываясь носом в волосы на виске Нёвиллета. Тот стоял на коленях, не обращая внимания на покрасневшие повязки, и тёрся рогатой головой о его шею, а бёдрами — о влажнеющие бёдра. Он проезжался своим аккуратным членом по члену Ризли вверх выше середины живота, задерживался, позволяя головке замарать предсеменем впадину под рёбрами, а затем снова спускался, ловя губами стоны под собой. Всё смешалось. Имело смысл каждое движение, каждый вздох и стон, равно как и не имела более значения уплаченная за этот момент цена. Ризли умирал и возрождался под ним, впервые за всю свою жизнь осознанно позволяя владеть собой. Последняя ступень доверия — своё собственное тело. Живое, не рождённое мраком, не вылепленное тенями. Способное чувствовать, возбуждаться и требовать большего. Потому что это всё ещё был Нёвиллет — совсем молодое божество, но совершенно не юное и глупое, а сильное сердцем, слишком умное и упрямое, чтобы пропойные глупцы смогли разглядеть его пугающий потенциал. Безумное. Обожаемое до дрожи в руках и слёз на глазах. Бог Подземелий никогда не плакал. Но сейчас почему-то глаза заволокло пеленой, когда сомкнулось в очередной раз между их членами жаркое скользкое пространство. Ризли застонал, пряча лицо в тонком худощавом плече и позволяя сжать себя слабым, но цепким рукам. Нёвиллет скакал на нём с влажным хлюпаньем, выдавливая из раскрасневшегося набухшего члена смазку, растирая её и распаляя сознание. Сладкая нега внизу живота от осознания, что это Нёвиллет объезжает его, как хороший наездник — неукротимую лошадь, горела в сознании яркой звездой. Несколько резких, учащённых движений — и Ризли излился на их животы с приглушённым рыком сквозь зубы. Будто тиски, сжимавшие все его внутренности, резко и горячо сжались, а потом настало облегчение — яркое, мощное, разлившееся по мышцам тёплыми долгожданными волнами. Он вдыхал запах сотен неизвестных цветов с волос Нёвиллета — их невероятную сладость, до дурноты, до безумия стараясь прижать к себе, стать единым целым со своим собственным чудом, которое снизошло на него в тот момент, когда уже нечего было ни приобретать, ни терять. Его любовь. Его собственное божество. Объект обожания и поклонения. Он бы служил ему, он клал на его алтарь жертвы. Он бы сточил колени в мясо, простаивая перед ним и ожидая милости. Года. Века. Вечности. Поэтому не противился, когда Нёвиллет переворачивал его на живот и заставлял встать на колени. Когда тот лёгким движением, будто прося, поднимал его корпус вертикально и вжимал лопатками в свою угловатую плоскую грудь с частыми острыми рёбрами. Он обнимал Ризли сзади, пока сперма с его живота сочилась между мощных поджарых ягодиц по бёдрам вниз, на простыни и шкуры; когда его узкие ладони ложились на подвздошные ямки под испещрённым шрамами прессом Бога Подземелий, стирая белёсые капли и пачкая ими его грудь. — Мой. Повторял вкрадчиво, нежно, стоя так, на коленях, разводя чужие мощные бёдра, заставляя едва ли не присаживаться до поверхности под собой, только бы дотянуться лицом до шеи Ризли, до которой едва доставал. Его губы целовали точно, опасно — рядом с бьющейся жилкой — в двух сантиметрах от пусть и не смерти, но нескольких веков тяжёлых мучений перерождения в узких створках почти погибшего рассудка. Тонкие клыки — два сантиметра чистейшего первородного страха — желанны до зуда под ногтями и ноющего сладкого узла внизу живота. Аккуратные беспорядочные метки и лиловые засосы, оставленные этим небольшим ртом с хищными зубами — свидетельство его — Ризли — помешательства и слепого обожания — вседозволяющего, крошащего в пыль собственную гордость и достоинство. И Нёвиллет, не чувствуя сопротивления, действительно метил его, вонзаясь в шею узкими клыками, словно змея. Такова любовь богов. В ней нет гордости и стеснений. Ризли сдался ему просто, сравнительно. Преподнёс свою суть в широко раскрытых ладонях, позволяя ароматному цветочному маслу литься с пальцев Нёвиллета на свой копчик, между ягодиц. Он любил его почти исступлённо и понимал это, уже не противясь, отдаваясь жаркому дыханию на своих плечах и пальцам, скользящим к его заднице. Не отрывая руки от кожи Ризли, Нёвиллет вёл ею вдоль бедренных косточек, мышц и позвоночника, оставляя за собой липкую дорожку подсыхающей спермы. — Мой, — повторил, обводя по бедру ягодицу, вплотную в твёрдой мышце. Впрочем, долго оттягивать он не желал. Пальцы скользнули к сжавшейся дырке, мягко пройдясь перед этим по обратной стороне снова твердеющих яичек; затем указательный настойчиво очертил край, смазывая, принося пока что удовольствие только моральное. — Я заберу всего тебя, — шептал на уровне седьмого шейного позвонка, проникая глубже, заставляя выгибаться навстречу и терять рассудок окончательно. Ризли завёл руки за спину, но одну из них перехватила цепкая ладонь Нёвиллета, отвела и положила на блестящий от пота живот, переплетя с ней пальцы. — Я буду любить тебя, — Нёвиллет добавил второй, а затем и третий палец, проникая глубоко, протаскивая сперму и смазку внутрь — по неровным, нервно сжавшимся стенкам. Ризли закрыл глаза, отдаваясь. Он был готов. Он хотел этого, — я буду трахать только тебя. Я буду иметь тебя, пока ты не будешь молиться на меня. Он вошёл сразу на всю длину. Получилось больно, туго, но Ризли лишь простонал сквозь зубы, всё же заведя одну из рук себе за спину и слепо положив её на зад Нёвиллета. Тот в ответ прижался всем телом, вонзая клыки где-то между лопаткой и позвоночником. — Я посажу самые красивые цветы для тебя, — шептал Нёвиллет, набирая скорость и амплитуду толчков. Ризли откинул голову назад. Воздуха катастрофически не хватало. Сейчас он чувствовал себя до одури живым, на много, много километров во все стороны не было в царстве мрака и смерти более живых, чем они. Пот градом катился с него. Ощущение резких толчков, раздвигавших его непривычные, узкие стенки сводило с ума. Нёвиллет двинул свою руку, пальцы которой были ещё переплетены с пальцами Ризли, к его члену, заставляя обхватить его, кладя свою слабую небольшую ладонь сверху. — Я буду любить тебя, — шептал пересохшими губами Ризли, глядя на замирающие на ресницах отблески влажных огней. Бог Подземелий не плакал. Никогда. Но слёзы всё равно стекали по его щекам. — Я убью за тебя. Я никому не отдам тебя больше. Никогда. — Да, мой господин. Ты весь мой. А я — твой, — Нёвиллет вжался в него особенно плотно, дыша сбито и горячо ему в шею. Ризли обернулся, встречаясь с ним взглядом. — Я не желаю делить тебя. — Тогда становись моим мужем, — голос в одночасье сел. Горло пересохло, и холодный, слишком мёртвый воздух вокруг царапал стенки почти больно. — Я стану твоим мужем, Аид. Ризли рыкнул, впиваясь ногтями в сочную ягодицу Нёвиллета, изгибаясь дугой и встречаясь с ним губами насколько это было возможно. Косой, смазанный поцелуй, перешедший в простое мимолётное касание губ в такт резким, быстрым толчкам. Им на двоих достались одно дыхание, одно наслаждение и одна любовь, выстраданная годами бесконечных разлук. И одна разделённая вечность. Нёвиллет трахал его самозабвенно, быстро и ярко, влажно шлёпая по пропотевшей коже юркими бёдрами. Он надрачивал рукой Ризли его же член, шепча что-то невиданное и неслыханное доселе. Жар расплавленным металлом растекался по венам, скапливался внизу живота и дразнил, предвещая скорую яркую разрядку, пока член Нёвиллета проезжался по простате, заставляя кровь закипать, а мышцы сжиматься в ожидании предстоящего наслаждения. Ризли сжался, вздрогнул, глухо рыча и переходя на быстрые, почти отчаянные рывки по своей плоти, стягивая кожу и ощущая каждый полыхающий нерв и пульсирующую вену внутри себя, изливаясь второй раз и пачкая их всё ещё соединённые руки, свой живот и бёдра. Он почувствовал, как член Нёвиллета покидает его тело, а уже в следующую секунду его толкнули на влажные, замаранные шкуры и развернули на спину. Все движения Нёвиллета были довольно слабыми, он скорее просто подталкивал Ризли, и даже сквозь морок наслаждения он каким-то чудом умудрялся считывать эти знаки и повиноваться им. Ризли наконец видел его — стоящего на коленях перед ним, между его ног. Волосы его растрепались, кожа блестела — бледная, белая — здесь, только в этом холодном мрачном мире он казался настоящим, словно наконец нашёл своё место. Глаза его горели, губы были искусаны, рога блестели, ловя ровными покрывающими их пластинками отсветы неспокойных огней, когда он обхватил свой член рукой, а когтями второй впился в бок Ризли. Тело охватило знакомое покалывание. Ризли вытянул руку, накрывая ею узкую ладонь, и улыбнулся. В глазах Нёвиллета стояли слёзы, когда он со всхлипом задвигал рукой несколько раз по своему члену, изогнулся и обильно кончил на живот Ризли, забрызгивая семенем его грудь, пресс, яйца и их снова переплетённые руки. И белоснежные цветы на тонких ползучих лианах, оплётшие их тела. Ветви раздирали кожу, окрашивая нежные лепестки кровью. — Цветущий терновник? — мягко спросил Ризли, садясь и кладя ладонь на повлажневшую солёную щёку Нёвиллета. На порезы он не обращал внимания, раздвигая тернии руками, подбираясь ближе к своему возлюбленному. — Я не знал... — Всё хорошо. — Прости. Ризли обнял его, подтаскивая к себе ближе. Даже сейчас, когда в его объятьях он был тонким и потерянным, хранитель Подземелий чувствовал, что в его руках — гордое и сильное божество, способное творить чудовищные, но и не менее прекрасные чудеса. Столько было пережито ради этого момента, этого объятия и долгожданной близости, что Ризли был уверен — всё не зря и не ведёт в никуда. Нёвиллет сидел, облокотившись о его грудь плечом, оставляя между их тел затухающий жар. Колкий терновник отступил, но не исчез, более их не разделяя, но теперь как будто оплетая вместе. Было больно, но Ризли испытывал боль и сильнее этих сладостных уколов, почти незаметных за приторным ароматом цветущей сливы. Он закрыл Нёвиллета собой, не позволяя его собственным чарам вредить ему. Любовь топила Ризли, обнимая мягкими горячими волнами сердце, равно как оплетали их переплетённые фигуры терновые ветви. Да, гнев богов и их смехотворная воля не имели здесь ни значения, ни власти. Здесь была лишь бесконечная нежность, до кома в горле давящая и прекрасная. Всё, что случится — случится потом. И они справятся со всем. На этот раз — вместе, без обманов и недомолвок. — Я люблю тебя. — А я тебя, Аид. Никто не называл его этим именем. Ни смертные, ни боги. Все боялись этого слова, все избегали его упоминания. И то, с какой нежностью, с каким нажимом и собственнической уверенностью уже второй раз повторял его Нёвиллет подтверждало — Ризли в своих чувствах не ошибся. Нёвиллет гладил его по щеке в ответ, спускался пальцами по ключицам, оглаживал синюшными когтями кадык. И везде, где вёл он рукой, Ризли чувствовал привычную боль и покалывание. Он видел, как врастают в его кожу алые маки, деля поверхность его кожи с мелкими бутонами роз, сладко пахнущими терновым сливами и нежным пронзительным ароматом нарциссов. Его обвили шипы, листья и хрупкие цветы, а Нёвиллет всё вёл и вёл пальцами, приоткрыв рот и сведя тонкие брови. Со стороны могло показаться, что ему почти больно, но привыкший к его эмоциям Ризли знал, что эта гримаса — лишь неумелая мешанина слишком ярких чувств, которые он не успевал отображать на своём лице. Сливаясь с ним в поцелуе — горячем и глубоком, Ризли думал, что любить его — всё равно что идти через тернии к звёздам. Сдирать ладони о хрусталь и шипы, но неизменно цепляться за его хрупкую натуру, и быть за терпение вознаграждённым сполна. Потому что его личная весна в душе стоила того. Потому что любовь Нёвиллета пока не готова была отдавать — лишь забирала, контролировала и подчиняла. Но однажды и этот бутон раскроется, освобождаясь от бремени мучительных воспоминаний, доверяя. И однажды Нёвиллет полюбит его по-другому.