О том, как опадают лепестки

      Чуя целый день не выходил из своей комнаты и не принимал никакой еды от брата и сестры, которые пытались проведать его. Они, должно быть, слышали его разговор с Дазаем прошлой ночью, наверное, знали о том, что он не послушал их, о том, что он сделал. Однако не похоже, что они злились: и Рюноске, и Гин пытались поговорить с ним, но…       Закрыть глаза и притвориться, что его не существует, было лучше и проще, чем встретиться с ними лицом к лицу.       Так что целый день и ночь Чуя не выходил, пока новый день не подкрался к нему сквозь деревянные панели, — и вот тогда он понял, что сейчас для него есть только один путь.       Он встал, съел остатки еды, которые ждали его у входа в комнату, и приступил к работе. Больше нет смысла откладывать уход. Ему осталось сделать не так уж много — два дня постоянной работы, если он будет стараться достаточно усердно, хотя он сомневался, что Рюноске и Гин позволят ему.       …Будут ли они скучать по нему? Или нет?       Чуя думал о брате и сестре Акутагава как о друзьях, но они слуги Дазая, и если они решат, что на этот раз он был слишком неуважителен…       Два дня.       Или как можно быстрее.       Это то, на чëм ему нужно сосредоточиться.       Эта мысль заняла его разум и утомила настолько, что Чуя проспал всю ночь без сожалений и душащего чувства вины. Тем более, что, как и ожидалось, лис не приходил беспокоить его, — ни когда Чуя занимался за садом, ни когда он ел.       Может быть, его даже нет здесь, может быть, он снова куда-то ушёл. Чуе не хотелось знать о его местоположении. Здесь Дазай или нет, ничего не изменит и не сотрёт то, что произошло и как. Встреча с лисом не облегчила бы стеснение в его груди, скорее всего, только усугубила бы положение.       Потому что, как он сможет вынести вид лиса, который когда-то казался ему неопасным, а теперь вдруг стал чужим? Или, может быть, они всегда были чужими друг другу, и глупый Чуя, думая иначе, просто ошибся?       …Но слова незнакомца причинили бы такую боль?       Может быть, нет.       Или да.       Чуя не знал и не хотел знать, потому что это больше не имело значения.       — Перерыв? — Рюноске стоял у раздвижной двери, держа поднос с тарелками и чашками, и… улыбался Чуе. Или, по крайней мере, пытался улыбнуться, несмотря на невыразительное лицо. — Тебе не следует переутомляться.       Чуя посмотрел на него. Его взгляд смягчился, но изо всех сил попытался скрыть свою печаль, которая не имела права на жалость или показ, если уж на то пошло.       — Я в порядке, — пробормотал он, не прекращая копаться в траве.       — Это хорошо, — юноша оглядел сад, прежде, чем сесть на деревянный пол. — Но отдыхать тоже надо.       — Мне нужно закончить.       Для себя или для Дазая, — Чуя не знал.       — Не обязательно торопиться…       — Я знаю.       Рюноске вздохнул, но не сдался.       — Всё равно посидишь со мной? Мне одному будет скучно.       Чуя знал, что это неправда: юноше нравится быть одному, а если нет, то у него есть сестра, но… сам факт, что Рюноске прилагает усилия, когда в этом нет необходимости, заставил Чую улыбнуться, пусть и немного.       — Ладно, — Чуя сел рядом, взял одну из чашек, наполненную чаем, и глотнул.       Ах… ему будет не хватать чая Гин — она, может, и беспомощна на кухне, но её навыки заваривания бесподобны.       — Ты много сделал за сегодня, — сказал Рюноске, указывая подбородком на сад.       — Да… — Чуя бросил взгляд на ряды кустов, которые он посадил на прошлой неделе. — Всë почти готово, так что я хочу закончить как можно быстрее.       Ему это казалось правильным и неправильным одновременно, но он не мог сказать этого вслух.       — Понимаю, — Рюноске замолчал, но по его глазам было видно, что он хочет сказать гораздо больше. — Как ты думаешь, сколько времени это займет?       — День-два. Самое большое три.       — …Ты можешь заниматься садом подольше?       Честно говоря, Чуя не ожидал услышать такое от него. Часть его хотела, чтобы эти слова были произнесены, чтобы ему дали какой-то знак, что он не всë испортил, но он не думал, что Рюноске в самом деле так сделает. Чуя не верил, что в его жизни здесь всё ещё есть хоть что-то, что не рухнуло.       — Могу, но… — но как бы он ни ценил эти слова, он не должен этого делать. — Я не думаю, что это хорошая идея.       — Даже на несколько дней?       — Рю, послушай… — Чуя не знал, что он хочет сказать, но он больше не мог просто оставаться там, где ему не рады. Это дом не Рюноске, а Дазая. — Мне правда пора возвращаться. Я и так пробыл здесь достаточно долго.       — Ещё несколько дней ничего не изменят.       — Рю…       — Десять суток, — юноша перебивает его. — Это не так много, и у нас будет достаточно времени, чтобы…       (Попрощаться?)       Юноша нахмурился, глядя на источающую пар жидкость в своей чашке и ища там ответ.       — …Почему десять? — тихо спросил Чуя.       Рюноске послал ему ещё одну застенчивую улыбку-имитацию (ну, он попытался).       — Помнишь, я рассказывал тебе об Осеннем Фестивале?       Голубые глаза расширились, когда до него дошёл смысл только что сказанных собеседником слов.       — Я не могу…       — Гин хочет пойти с тобой, — быстро сказал юноша. Это было нечестно: он знал, что Чуя питает к ней слабость. — И я тоже.       Удивительно. Не желание пойти с Чуей, а то, что Рюноске фактически признал это вслух.       — Но я человек.       — Неважно. Вокруг всегда есть люди, — на фестивале ëкаев? — Но, если ты боишься, мы можем замаскировать тебя заклинанием.       — Рю, это…       — Пожалуйста? — ещё более несправедливо. — Думай об этом как о прощальной прогулке.       Чуе действительно не следует оставаться ещё дольше, чем необходимо — это опасно и будет не только очень неловко сейчас, но и болезненнее позже.       — Я… — Но часть его всë ещё хотела получить и сохранить несколько фрагментов воспоминаний с этой двоицей (троицей?). Перебороть себя не получилось. — Если в саду достаточно дел, тогда, думаю, я могу попробовать…       Боги, он такой глупый и отчаявшийся.       При этих словах плечи Рюноске расслабились. Он тихо вздохнул.       — Спасибо.       После они почти не разговаривали, только обменялись несколькими комментариями о погоде и еде. Только когда Чуя встал, чтобы продолжить работать, Рюноске сказал то, от чего, возможно, непреднамеренно, снова становится больно.       — Одежда по-прежнему твоя, ты же знаешь. Она всегда была и будет только для тебя.       Чуя замер, в горле пересохло, а в глазах скопилась жгучая влага, которую он с усилием подавил. Он посмотрел на свою старую, грязную юкату, на грубую ткань, царапающую кожу.       Даже если Рюноске скажет, у Чуи не хватит духу поверить в это. У него не хватит духу вспомнить о том, что прошло.       Потому что, даже если этот материал груб, именно эта юката причинила бы ему сейчас меньше боли.       Если бы Чуя был предоставлен самому себе, он бы закончил свою работу в течение двух дней, — но, как оказалось, он не одинок.       Каждый день Гин и Рюноске приходили, чтобы «напомнить» ему о необходимости отдохнуть гораздо дольше, чем на самом деле необходимо, или попросить его помочь с задачами, которые совсем не требовали внимания. Он знал, зачем они это делают, часть его даже рада этому, но в его сознании таилась тень, каждый раз напоминающая Чуе, что это не может продолжаться вечно, что он должен закончить то, что задумал.       Только на этот раз тень не шептала ему, она не прокрадывалась в его мысли со злобными словами и не пыталась разорвать его на части. Тень молчала.       Эта тень была тишиной.       Она принимала форму пустоты, заполняющей дни и ночи Чуи, дыры, хотя когда-то, на месте этой пустоты было полно дразнящих комментариев, глупых прозвищ и старых историй, которые рассказывал Дазай. Но она всегда была рядом, его тихой и вечной мукой.       Страшно, насколько сильно Чуя привык к тому, что ему не принадлежало, как быстро он принял разговоры с лисом как часть своей повседневной жизни, и как они ему понравились. Молчание для него было очень болезненным. Слова Рюноске пытались спасти положение и согреть пустоту в его сердце вместе с тихими смешками Гин, но…       Он ни разу не видел Дазая с той ночи.       Очевидно, он здесь, или, по крайней мере, так сказали Чуе брат и сестра, но ему так не казалось. Здесь было слишком тихо, слишком умиротворенно, слишком одиноко, и это оставляло ему слишком много времени на размышления. О том, что произошло, о словах, которые были сказаны, и чувствах, которые были задеты. Гнев разгорелся в груди Чуи, только для того, чтобы затем превратиться в печаль, а потом — в сожаление.       Все эти эмоции разрывали его душу на части, но худшее из всего этого — властное осознание того, что он даже не может ничего предпринять. Он даже не может извиниться.       Потому что Дазай ясно дал понять, что не хочет видеть Чую.       Конечно, юноша знал, какая комната принадлежит лису. Он мог бы попробовать пойти туда, но он больше не чувствовал, что этому будут рады, и не хотел усугублять ситуацию, если можно сделать ещё хуже.       Вместо этого Чуя запер в себе каждую мрачную мысль, каждое счастливое воспоминание, которое делало его несчастным, и превратил свой разум в клетку, которую никогда не откроют.       Это нелегко.       Это далеко не просто, но это единственное, что мог сделать Чуя, — это держать двери закрытыми, игнорировать лязг цепей, сковывающих его мысли, выбросить ключ.…       Проблема в том, что ключ никогда ему не принадлежал.       Чуя сам построил эту тюрьму, забыв, что некто другой поместил в неё то, что было у него в голове. Он мог заставить свой разум очиститься, а сердце закрыться, мог принять тень, которая отравляет его душу…       Но он не мог остановить разрушение стен, когда Дазай прошёл мимо него, не сказав ни слова.       Было ли это намеренно? Он слышал, как Чуя шёл по коридору? Или это было простое совпадение? Независимо от ответа, лёгкое дуновение воздуха и чёрно-синее монцуки заставили цепи разорваться.       Чуя застыл на месте, широко раскрытыми глазами уставившись на деревянную стену перед собой, в то время как всë вокруг развалилось на части. Он здесь, он только что был здесь, он прошёл прямо мимо него и…       Чуя быстро направился к углу, посматривая на лиса, которого он не видел несколько дней.       — Дазай…       Он остановился в конце коридора, но не обернулся и ничего не сказал. Он только оглянулся через плечо.       Его глаза тёмные. Тёмные и холодные.       Горло Чуи сжалось, а губы приоткрылись, но с них не сорвалось ни единого звука. В его сердце слишком много скрыто, он не знал, что сказать и с чего начать, но он не мог позволить ему просто уйти.       Он должен что-то сказать, он должен заставить Дазая остаться.       — Мы… — Его голос слабый, тихий. — Мы можем поговорить?..       Лис молча смотрел на него, прежде чем медленно повернуться лицом к Чуе, спрятав руки в рукавах монцуки.       Нет ответа.       Но он остался.       …Но что теперь? Что может сказать Чуя, чтобы всë стало лучше? Позволить чувству вины, медленно разъедающему его, быть услышанным и поверенным?       — Прости, — этого недостаточно, это простое признание едва ли отражало то, что он на самом деле хотел сказать, но оно было честным.       Одноко этого просто недостаточно, чтобы заставить Дазая сказать что-нибудь в ответ. Ни единого слова или даже самого слабого звука.       — Я… прости, — повторил Чуя, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я действительно такой. Я не хотел… — Он почувствовал, как тёмные глаза пронзили его насквозь. Ему захотелось отвести взгляд, но он не смог.       — За что ты просишь прощения? — спросил Дазай. Его слова были лишены теплоты и эмоций. — Чего ты не хотел?       — Я не хотел обидеть тебя…       — Человек никогда не смог бы обидеть меня.       Чуя вздрогнул; дыра в его сердце расширилась от того, насколько отстранённо звучал голос Дазая, от того, насколько далёким чувствовал себя лис, несмотря на то, что находился здесь.       — …Я знаю, — но Чуя всë ещё верил, что за гневом, кипевшим тогда в тёмных глазах, скрывалась обида, что независимо от того, что говорил Дазай, каким-то образом Чуя причинил ему боль. — Что я хочу сказать, так это…       Он хочет сказать очень много.       — …что я сожалею.       Но этого всё равно недостаточно.       — Ты уже говорил это.       Губы Чуи сжались в тонкую линию, разочарование медленно начало закрадываться в его сознание. Он знал, что одного извинения недостаточно, но он пытался, а Дазай вёл себя так, как будто это ничего для него не значит.       Что ещё он должен сказать?       Он больше не мог прочитать выражение лица Дазая; его хвосты совершенно неподвижны, а уши вообще не шевелились. Лис выглядел, как каменная фигура, — величественная и могущественная, но в то же время холодная и безжизненная.       — Я знаю, но я хочу, чтобы ты мне поверил…       — Зачем? — Дазай снова оборвал его. — Люди говорят много всего и вечно повторяют одни и те же действия. Почему ты должен быть другим, Чуя?       Чуя снова вздрогнул при звуке своего имени, произнесённого подобным образом. Он всегда раздражался на лиса за то, что тот называл его «человечком», или «чиби», или как бы там ни было ещё, но услышав, как Дазай произносит его имя таким ледяным, горьким голосом, Чуя подумал, что не хотел бы, чтобы это произошло ещё раз. Он вспомнил, как Дазай впервые назвал его так с обидой и разочарованием.       (Чуя больше не хотел слышать и вспоминать).       — Потому что я не лгал, — он говорит слабо, почти умоляюще.       — О том, что ты не убийца, или о том, что я монстр?       Слова похожи на острые кинжалы: пронзают сердце Чуи, оставляют глубокие порезы. Только из них течёт не кровь, а чувство вины.       — Нет! — Чуя покачал головой, сжимая кулаки. — До этого. Я не лгал, когда мы…       Были ближе, добрее, не разваливающимися на части.       — …проводили время вместе.       Дазай не выглядел впечатлённым, он все ещё смотрел на Чую сверху вниз тем же тёмным взглядом, который совсем не потеплел, взглядом, который не верил ни единому слову. Или, возможно, не хотел верить.       — Чего ты хочешь этим достичь? — наконец спросил Дазай, не сердясь, но… так же без эмоций. — Ты уже сказал всë, что хотел.       — Дазай, пожалуйста, я… я не хочу уходить, зная, что ты меня ненавидишь.       Чуя не будет просить, чтобы он нравился, чтобы он был другом. Он упустил этот шанс, но даже если это будет что-то нейтральное…       «Не надо меня ненавидеть, — мысленно повторял он. — Не превращай эти два месяца в ложь.»       После того, как он уйдет, Чуя не хочет цепляться за воспоминания, которые ничего не значат, он хочет, чтобы они оставались тёплыми, честными, счастливыми, даже если это счастье уже исчезло.       Просто не позволяй этому быть ложью.       Просто не позволяй этому быть бесполезным.       Дазай заговорил не сразу. Чуя позволил себе надеяться, что это хороший знак, но…       — Я слышал, ты собираешься завтра на фестиваль.       Он так и не выразил своего облегчения, так и не дождался ответа.       Это потому, что Дазай и вправду ненавидел его? Или это потому, что Чуя недостаточно важен, чтобы к нему испытывали такие сильные чувства, и лис просто не видел смысла отвечать?       — Да, — его сердце сжалось, но Чуя знал, что не сможет выдавить ответ из лиса. — А ты?..       — Нет, — этого следовало ожидать. Следующие слова Дазая превратили и без того глубокие раны в жутчайшие порезы. — Это последний раз, когда мы видимся.       Сердце Чуи пропустило удар, его глаза широко распахнулись, а дыхание перехватило где-то в горле.       — Я уезжаю на несколько дней, а ты уходишь после фестиваля. Ты закончил свою работу, тебе больше незачем оставаться.       Это правда, но это неправильно. Они не могут расстаться вот так.       — Но я… — он может подождать, он может вернуться позже, что угодно.       — Чуя, — имя громко и отчетливо прозвучало в воздухе и пугающе холодно в голове его хозяина. — Тебе здесь не место. Возвращайся в свой мир.       В том, что говорил Дазай, не было ни колебаний, ни сомнений, но Чуя не мог заставить себя поверить в это.       — Если хочешь увидеть, как цветёт сад, ты всегда можешь вернуться.       Почему всë пошло не так?       Лис больше ничего не сказал, и Чуя так и остался на месте, наблюдая, как тот разворачивается и уходит, снова исчезая из его жизни и оставляя его с осознанием, которое разбивает его сердце вдребезги.       Вот и всë.       Это конец.       Он не услышал слов, которые бормочет Дазай, уходя, он не услышал тихих «я не ненавижу тебя» и «мне жаль», потому что лис говорил это не для того, чтобы его услышали, а для того, чтобы напомнить себе, почему он это делает.       Держать чиби подальше, где-нибудь, где Дазай больше не заставит его плакать, потому что, в конце концов…       Это к лучшему, как бы сейчас ни было больно.       (О, но как же они оба неправы. Это не конец истории и не та боль, с которой им суждено столкнуться).