Oh, baby, baby, you're driving me crazy I can't take no more Running around, breakin' me down
My head's down on the floor
Steelheart
***
— Ну что, уже придумал, что попросишь у Хауса? — подчёркнуто-равнодушным тоном спросила Кэмерон. Чейз оторвался от созерцания центрифуги и взглянул на неё: в неверном синеватом свете лаборатории трудно было различить выражение её лица, скрытого за окулярами микроскопа, однако именно её демонстративная незаинтересованность выдавала волнение. Будь ей всё равно — она охотно посплетничала бы об этом, как и о многом другом прежде. — Вообще-то нет, — признался Чейз. — Ума не приложу, что бы такого пожелать. Знаешь, такой шанс выпадает, наверное, раз в жизни. Продешевить не хочется — но и слишком наглеть тоже нельзя. Он ведь может и отказаться. — Не думаю, — всё ещё не глядя на него, произнесла Кэмерон. Чейз заметил, что левая нога у неё подпрыгивает под столом — пожалуй, одно только это выдавало её истинное отношение к разговору. — Это же Хаус. Уверена, для него все эти штуки с пари священны и непреложны, как и всякая другая мальчишеская чушь. Чейз подумал, что в её словах было зерно истины — хоть и скрытое под шелухой «ох уж эти мальчишки с их дурацкими правилами и пари». — Наверное, ты права. Но вчера мне как-то было не до мыслей об этом, — ответил Чейз, невольно дотрагиваясь до шеи, где, скрытое воротником рубашки, немного ныло место прощального укуса Хауса. Он не соврал — ему действительно было не до размышлений о пари. Потому что сразу после окончания игры Хаус, подав ему приблизительно дюжину знаков бровями, выманил его из зала, и, болезненно ухватив за локоть, потащил в один из тёмных боковых коридоров больницы. Чейз сразу понял, что они уходят всё дальше от банкетного зала, в другое крыло, где сегодня вечером, наверное, обреталась только одна несчастная дежурная медсестра да дюжина лежачих больных — но не сразу понял, куда именно Хаус его ведёт. В душевую для персонала. Там и в обычные дни никого не бывало — а сегодня и подавно. Он думал, что сейчас они поговорят, и приготовился выплеснуть на Хауса всё своё негодование. Но Хаус вёл его не разговаривать. Едва за ними закрылась дверь и щёлкнул замок, Хаус молча толкнул его на скамейку у стены. Чейз плюхнулся на неё, потеряв равновесие, и слегка ударился затылком. Он не поспевал за стремительным развитием событий, и растерянно замер, глядя на Хауса снизу вверх и не понимая, чего ждать. Хаус не включил свет, и только тусклый блик уличного фонаря, проникавший через маленькое окно под потолком, едва позволял Чейзу выхватывать из темноты его лицо — вся остальная комната терялась во мраке. Чейз почти не видел его — только напряжённый силуэт и горящие раздражением глаза, — но от его тёмной фигуры исходило столько ощутимой агрессии, что Чейзу стало не по себе. Таким он его ещё не видел. Не только во время секса. Даже в жизни не видел, даже во время ломки — хотя, казалось бы, тогда они все узрели самую злобную из всех возможных его версий. Чейз уже привык, что, когда они остаются вдвоём, Хаус не слишком, но всё же меняется — становится более внимательным, не таким грубым и резким. В этот раз было иначе. Не дав Чейзу опомниться и не говоря ни слова, Хаус приблизился к нему, спешно расстегнул брюки, и, приспустив штаны, навис над ним, почти утыкаясь членом в его лицо. Чейз не успел даже подумать, что должен сделать, когда Хауса требовательно обхватил ладонями его голову и потянул на себя, заставляя взять в рот. Чейз сделал это без промедления. Он никогда не мог противостоять Хаусу в его возбуждении, и обычно сам заводился мгновенно, когда чувствовал его желание. Даже сейчас его сознание ещё не успело решить, хочет ли оно этого, а тело уже отреагировало — хочет. Всё его раздражение мигом улетучилось, уступив место возбуждению. Может, Чейзу и стоило бы устроить протест против такого обращения с собой — но предвкушение, вспыхнувшее в ту же секунду, как Хаус наклонил его голову к себе, не оставило ему и шанса на то, чтобы отстоять своё достоинство. И плевать. Хаус был уже полутвёрдый. Чейз с готовностью обхватил головку губами, чувствуя знакомый вкус на языке. Не с первых встреч Хаус позволил Чейзу дойти до минета. И вообще их первые разы были где придётся, а потому спешными и без прелюдий. Стол в переговорке, как и обещал Хаус, они всё же опробовали через неделю после того памятного раза в кабинете. Чейз тогда всю неделю ощущал себя бульдогом у закусочной: оттуда доносятся желанные запахи, а он сидит, никому не нужный, и грустными глазами смотрит сквозь стекло, пуская на асфальт слюни и слёзы. Хаус никак не подавал виду, что между ними что-то изменилось, и оттого Чейз не находил себе места, тревожась, действительно ли его ждёт ещё хотя бы один раз? Может, это опять была стратегия, а может, Хаусу просто было не до того — но когда в пятницу вечером Хаус велел ему задержаться, он чуть не грохнулся в обморок от облегчения, и даже для виду не стал протестовать. Потом они ещё пару раз перепихнулись в машине Чейза где-то на окраинах — причём Хаус говорил ему адрес, а сам приезжал туда позже на своём мотоцикле. И только после этого они, наконец, доросли до отелей. Но даже там сначала всё происходило быстро. Наверное, только спустя пару месяцев Чейз освоился настолько, что однажды без разговоров опустился на колени, едва они перешагнули порог номера, и принялся за дело — а там уже Хаусу было не до споров. Чейз любил делать минет и знал, что хорош в этом. С Хаусом, однако, он преследовал и свои выгоды. Только так он мог делать то, что Хаус не контролировал. И раз доставить удовольствие было его собственным решением — значит, оно было гораздо ценнее, чем всё прочее. Потому что этим Чейз выпихивал их за пределы царивших между ними рыночных отношений. Когда Хаус трахал его — Хаусу было хорошо. Но и Чейзу тоже. Такой равный обмен походил на взаимовыгодное сотрудничество, а не на близость. В этом смысле минет больше, чем что-либо, был для Чейза актом заботы. Которую он волен был проявить так, как хотел. Обычно. Сегодня он не решал ничего. Едва Чейз прикоснулся языком к члену, Хаус, крепко держа за голову, начал размашисто трахать его рот, резко подаваясь бёдрами вперёд и жёстко насаживая на себя. Чейз чувствовал, как член наливается кровью у него во рту и растёт, занимая всё больше места, перекрывая воздуху путь в лёгкие и заставляя мечтать о нормальном вдохе. Но он не думал об этом, поглощённый разрастающимся внутри возбуждением. Он только жалел, что его глаза ещё недостаточно привыкли к темноте, чтобы различать лицо Хауса достаточно чётко. Чейзу нравилось смотреть на него. Нравилась его особенная мягкость и беззащитность, проявляющаяся только во время секса, в минуты наибольшего удовольствия. Чейз был уже почти уверен, что то немногое, что Хаус невольно приоткрывает, когда уже не может себя контролировать, то немногое, что Чейзу удавалось заметить — что это всего лишь вершина айсберга. А где-то там, в глубинах, скрывается что-то живое, горячее, способное на любовь удивительной силы и жаждущей такой же любви в ответ — но скрытое за неприступными бастионами недоверия, которые Хаус сам же вокруг себя и возвёл. Иногда Чейзу удавалось увидеть эту жажду где-то в глубине его глаз. И те несколько раз, когда это происходило, когда эта завеса приоткрывалась на непродолжительные мгновения — те несколько раз были во время минета. Так что Чейз с определенных пор полюбил две вещи: делать ему минет и смотреть в его лицо, мечтая вновь заметить проблески того, другого Хауса. Но сегодня, даже сквозь полумрак, он видел, что ничего подобного в лице Хауса нет. Его глаза были наполнены злобой и чем-то ещё, что Чейз не мог понять, но мог почувствовать, что это что-то совсем недоброе. Всё это испугало бы Чейза с любым другим человеком — но не сейчас. Потому что Хаус стоял перед ним, тяжело дыша, и, несмотря на всё своё раздражение, закусывал губы от удовольствия, иногда пропуская через них невольный тихий стон — и Чейз горел, когда слышал это. Если это наказание, то оно охрененно приятное. Если бы Чейза спросили, какие существуют самые приятные вещи в мире, он ответил бы: секс с Хаусом, поцелуй с Хаусом и стоны Хауса. Чем ближе к концу списка, тем больший это был деликатес — и тем ценнее было его отведать. Хаус, как правило, трахался молча, лишь дышал тяжелее — но иногда, в особенные моменты, Чейзу удавалось сорвать негромкий стон с его губ. И если это вдруг случалось — от одного такого хриплого стона Чейз раскалывался на сотню хрупких осколков, а если это повторялось — истирался в трепещущую пыль. Так что да, ему было плевать, что его имеют в рот, не спросив его разрешения — потому что он был готов сделать для Хауса всё, когда слышал гласные свидетельства его удовольствия. Блядь. Именно в эту секунду Чейз осознал, что ему, вообще-то, нравится быть использованным Хаусом. Что, как и в его фантазиях, он чувствует себя нужным и важным, когда Хаус трахает его, как ему самому нравится — и для Чейза нет бо́льшего удовольствия, чем доставить удовольствие ему. На глазах от нехватки воздуха выступили слёзы, акварелью размазав силуэт Хауса — Чейз был не против, потому что видеть его сейчас было выше его сил. Чейзу было стыдно перед самим собой, но происходящее заводило его нестерпимо. Член болезненно ныл, впиваясь в ткань брюк, и Чейз вслепую расстегнул ширинку и обхватил его рукой, пытаясь унять мучительное, распирающее желание — но этих движений ему было уже недостаточно. Чейз упустил момент, когда его собственных рук перестало хватать для полноценного удовольствия. Когда он стал нуждаться в уверенных ласках Хауса, в его горячих и твёрдых ладонях, которые всегда делали так, как нужно — иногда медленно и нежно, а иногда быстро и грубо. Но всегда так, как Чейз не смог бы сделать сам. Всегда так, чтобы Чейз, скуля, умолял не останавливаться и подавался навстречу его рукам, полностью вверяя себя им. Когда на Чейза уже накатило лёгкое удушье, Хаус отстранился и, взяв за волосы, заставил посмотреть ему в глаза. Его взгляд словно искал что-то, и Чейз постарался дать всё, что мог — всю свою преданность и всё своё желание ощущать Хауса рядом. В себе. — Хочу тебя, — прошептал он, надеясь, что этими словами сможет выразить всю силу своей потребности — и, чтобы подкрепить слова действием, сам наклонился вперёд и медленно, не отрывая молящих глаз от его лица, провёл языком по всей длине от основания к головке. Видимо, выразил — Хаус улыбнулся уголком губ, и на миг его лицо сделалось знакомым, тёплым. Но через секунду от этого тепла вновь не осталось и следа. — Я это знаю, — жёстко сказал он. — В этом и проблема. Вставай и повернись. Чейз подчинился, сглотнув. Он знал, что сейчас будет, и изнывал от нетерпения. Член болезненно требовал прикосновений, и Чейз мечтал поскорее ощутить на нём движения хаусовских рук, которые всегда помогали унять эту боль. Хаус прижался к нему, вдавливая в стену, щекой в холодный кафель, и приспустил его штаны до колен, не утруждаясь тем, чтобы снять их. Его руки развели ягодицы Чейза в стороны. Чейз сцепил зубы, готовясь почувствовать его внутри, зная, что Хаус, как обычно, не будет тянуть, а сразу без церемоний втрахает его прямо в эту стену — и лучше быть готовым к тому удару удовольствия, которое сейчас его протаранит. — Сегодня будет жёстко, — предупредил Хаус, когда Чейз ощутил его член у входа. — Готов к этому? — Блядь, да я на всё готов, давай уже, — простонал Чейз, закатывая глаза. Зачем предупреждать, как будто это наш первый раз? Но было действительно жёстко. Хаус ни разу за время их встреч не бывал сдержанным и медленным. Нежный и чувственный секс был не для него. Он всегда двигался грубо, сильно и глубоко — и этим всегда заставлял Чейза извиваться под ним, забыв себя, и потом, едва расставшись, ждать новой встречи. Чейз никогда не жаловался на его напор, потому что всегда это было именно тем, в чём он нуждался всю жизнь, сам не зная об этом. Но сегодня всё было иначе. Это было удовольствие на волоске от боли. Хаус двигался так, словно на самом деле хотел избить его, а не трахнуть — так резко и с таким остервенением, что Чейз не удивился бы, если бы назавтра у него вся задница оказалась в синяках, будто его били палками. Но где-то там, по этой тонкой, как бумажный лист, кромке между болью и удовольствием было разлито что-то такое, чего Чейзу ещё не доводилось испытывать — но очень хотелось испытать. Где-то там, не заходя за грань, Хаус отыскивал наслаждение, заставлявшее Чейза вздрагивать, скулить и хрипеть в рукав пиджака, вгрызаться в свою руку, прогибаться в спине, чтобы стать ближе, чтобы преодолеть разделявшие их миллиметры воздуха и стать чем-то одним. Больше всего на свете Чейз сейчас жалел, что в мире существует одежда, и что Хаус зачем-то эту одежду носит — и что она мешает им чувствовать друг друга, обмениваться этим жаром. Это неизведанное наслаждение раскалённой иглой пронзало пах, когда Хаус входил особенно плотно, и отпускало, если следующий толчок не был таким же сильным. И Чейза сам снова и снова молил Хауса трахать жёстче, не жалеть, не сдерживаться. Чейз умирал от этих ощущений. Ему было и хорошо, и плохо, и стыдно, и досадно — но всё это было неважно. Он готов был позволить Хаусу обращаться с собой как угодно, потому что знал, что никто больше не сможет заставить его чувствовать это. Только Хаус мог довести его до таких сакральных вершин удовольствия — и если бы не он, Чейз даже никогда не узнал бы, что так вообще бывает. Хаус дышал ему в затылок, заставляя волосы шевелиться от его горячего дыхания — а потом Чейз вдруг почувствовал его горячие сухие губы на своей шее. И в том, как он впивался губами, словно желая вобрать его в себя, Чейз ощутил такую же потребность в близости, какую чувствовал сам. Сейчас он был необходим Хаусу так же, как тот был необходим ему. Именно он, Чейз — не любой смазливый парень, которого можно жарко трахнуть. Нет, это было другое — это была жажда, не связанная с телесными наслаждениями. Это была потребность, но не физическая. И это была потребность именно в Чейзе. Так же, как только Хаус мог дать Чейзу то, в чём Чейз всегда нуждался — так сейчас только Чейз мог дать Хаусу то, в чём всегда нуждался он. Странно и совершенно невовремя Чейз ощутил такую мощную волну поднимающейся благодарности, что чуть не стал говорить о ней вслух. Не успел. Хаус наклонился к его уху и сбивчиво прошептал: — Я… почти уже… Чейз недоумённо промолчал. Обычно за Хаусом не водилось привычки сообщать ему об этом — но сегодня ведь всё было не как всегда. — Хорошо?.. — неуверенно выдавил он, сознавая, что и его собственный оргазм медленно подкрадывается к нему, скручиваясь пружиной внизу живота. — Малыш, я без презерватива. Чейз не смог бы сказать, что поразило его больше. Малыш?.. Без презерватива? Блядь. Конечно, вряд ли у Хауса в кармане пиджака был джентльменский набор: и платок для дамы, и презервативы для Чейза. Запоздало Чейз вспомнил, что не было никакой заминки, которая обычно требуется, чтобы открыть упаковку и раскатать презерватив по всей длине. Но Чейз совершенно не подумал об этом в начале, а теперь… Теперь Хаус был в нём — и Чейз осознал, что всё это время был без всякой защиты — буквально. Без всякой преграды между ними. И сейчас он чувствовал, что Хаус уже близок к концу. Вот почему сегодня всё ощущается иначе. Потому что исчезла последняя тонкая грань, отделяющая их друг от друга, и они почти слились — кожа к коже. Точнее, кожа к слизистой, но чёрт… Это осознание и пугало, и возбуждало одновременно. Потому на самом деле меняло всё. Как будто то, что происходило между ними, разом сделалось глубже и важнее. Как будто вот сейчас всё стало по-настоящему, честно, искреннее. Как будто до этого Хаус не член предохранял, а душу — а теперь открыл её, и вот она, беззащитная, теперь глядит на Чейза прозрачными голубыми глазами. И от этой открытости и беззащитности, которая появилась вдруг, грянула, посреди всей злости и гнева, что Чейз сегодня выдержал — от этой неожиданной близости стало так хорошо и светло, что Чейз понял, что пропал. Хаус прижался ещё теснее, обхватив его руками, и уткнулся лбом ему в спину. Чейз ощущал его горячее рваное дыхание даже сквозь пиджак и рубашку. — Я ещё могу вытащить, — прохрипел Хаус, двигаясь всё менее ритмично, — если хочешь. Нет. С прозрачной ясностью Чейз осознал две вещи. Первая: он не хочет, чтобы Хаус отстранялся, чтобы эта хрупкая близость между ними истаяла — сейчас. Пусть это неизбежно случится позже, но только не сейчас. Пусть потом. А вторая вещь — он готов был бы отказаться от еды и воды, если бы взамен Хаус ещё хоть раз назвал его так. Малыш. — Не надо, — ответил Чейз, понимая, что ещё пара секунд — и его размажет оргазмом, и он не сможет сказать, что хотел. — Я хочу, чтобы ты… в меня. Хочу узнать, как это. Хаус приглушённо застонал ему в спину. Чейз ненавидел это, ненавидел его привычку сдерживаться — в этом. Ещё пара судорожных толчков — и он замер, сжимая Чейза в объятиях и вздрагивая. А потом, почувствовав, как Хаус изливается в него, кончил и сам Чейз. Это было странное ощущение. Чейз никогда даже не пытался предположить, как это бывает, но, учитывая, что до Хауса в его заднице бывали только неживые предметы, по-настоящему осознать, что можно почувствовать, когда в тебя кончают, — по-настоящему осознать он и не смог бы. Это было горячо. Это было распирающе. Влажно. Пульсирующе. «У меня как будто его сердце в жопе», — мелькнула у него абсурдная мысль, вызвав истерический смешок — и он позволил себе рассмеяться, потому что понял, что неизмеримо счастлив. Потому что аналогия была идиотской — но в некотором смысле очень верной. Потому что кроме физических ощущений были и другие. В груди, хоть с ней ничего и не делали, стало невыносимо сладко и тепло, как ещё не бывало прежде. Потому что только что они с Хаусом заглянули куда-то, где Чейз ещё не бывал — и захотел там остаться… Словом, вчера ему правда было не до мыслей о своём выигрыше. Рассказывать обо всём этом Кэмерон он, разумеется, не стал, а в ответ на её вопросительно изогнутую бровь, появившуюся из-под окуляра микроскопа, соврал: — Ну, я был пьяный, и так шокирован тем, что выиграл желание, что даже плохо помню, как домой добрался. А вот это уже было неправдой, потому что поездку домой он помнил хорошо. А точнее то, как Хаус, что уже стало традицией, помог ему привести себя в порядок, оставаясь при этом непривычно тихим и молчаливым — и Чейз не мог понять, умиротворённое ли это молчание, или напряжённое. Ему хотелось поговорить о том, что произошло, но он чувствовал, что не следует. Что это хрупкое, тонкое, что проросло, проклюнулось только что так неожиданно — что оно настолько беззащитное, что его очень легко не сберечь и невольно затоптать. Эта нить, которая, он почувствовал, связала их — она была ещё такой непрочной, что могла порваться от дуновения ветерка. А Чейзу хотелось укрепить её. Потому что он никогда прежде не чувствовал этой нити между собой и кем-то ещё. Но теперь, почувствовав, осознал, что это самое ценное, чем он обладал в жизни. Самое эйфорическое, что ощущал — даже более эйфорическое, чем секс. Он нуждался в том, чтобы сохранить эту связь. Сделать её глубже. Даже если это будет трудно. Даже если с другого конца эту нить будут подтачивать гнилые зубы сомнений и страха — он сбережёт её. По крайней мере, приложит все силы. И если для этого ему сейчас надо заткнуться и дать Хаусу пережить всё это в самом себе — что ж, он заткнётся и сделает вид, что его совсем не заботит отсутствие привычных шуток и подколов и его задумчивый вид. Потом они с Хаусом вместе выскользнули из душевой и окольными путями, стараясь не наткнуться на кого-нибудь, вышли через запасной выход, дошли до будки телефонного автомата и заказали себе по такси. А потом Хаус вдруг, наплевав на осторожность, на то, что их могут увидеть случайные прохожие или сотрудники больницы — наплевав на всё это вмял его в стеклянную дверцу, больно уперевшись ручкой трости в бедро, и втянул в совершенно блядский поцелуй — развязный, глубокий и охреннено грязный. Чейз не помнил, чтобы они когда-нибудь так целовались — и очень жаль, что такого не бывало прежде, потому что по ощущениям это было похоже на квинтэссенцию секса — только без секса. Чейз задохнулся от той собственнической уверенности, с которой Хаус надавил большим пальцем ему на подбородок, заставляя открыть рот и углубить поцелуй, с которой требовательно сминал его губы, иногда чуть прикусывая. И впервые Чейз даже слегка запаниковал, когда Хаус оттянул его за волосы и впился в шею укусом — это был первый раз, когда он сделал Чейзу больно по-настоящему, заставив вскрикнуть от неожиданности, а потом застонать, когда, словно извиняясь, нежно прикоснулся языком к месту укуса. Чейз не успел толком войти во вкус, когда по будке мазнул свет фар выезжающего из-за угла такси — и Хаус в ту же секунду отпрянул от Чейза, будто его шибануло электрошоком, и, не объяснившись и не взглянув на него, порывисто развернулся и скрылся в салоне подъехавшей машины. Чейз оторопело смотрел на опустевшую дорогу, пока его собственное такси не посигналило ему, вырывая из задумчивости, и был настолько не в себе, что вляпался ногой в лужу, сходя с тротуара. В машине ему даже слегка поплохело, так что пришлось открыть окно и хватать ртом влажный ночной воздух. Он был в полном раздрае. Всё, что произошло сегодня, измотало его и морально, и физически. Он был и испуган, и растерян, и счастлив, и возбуждён — настолько, что, несмотря на усталость, вынужден был подрочить, едва оказавшись дома. Он стоял, прислонившись спиной к двери, и, закрыв глаза, вспоминал этот жёсткий поцелуй, эту боль — и потом эту нежность на прощание. Кончать второй раз за пару часов было довольно мучительно и долго не получалось — только воспоминание о том, как Хаус тихо вскрикнул ему в рёбра, а потом Чейз ощутил, как его заполняет что-то мокрое и горячее — только это заставило его излиться, наконец, в свою ладонь, и с облегчением сползти по стене на пол. Пытаясь собрать себя из разрозненных частей, на которые он развалился от всего этого, Чейз отправился душ, где долго стоял под обжигающими струями и размышлял. Как же ты меня достал со своими качелями. Почему я никогда не понимаю, что ты на самом деле делаешь? Уже засыпая, он подумал о том, что было очень похоже, что Хаус просто сбежал. Не то, чтобы избегать объяснений было чем-то необычным для Хауса. Однако как правило он избегал объяснений из презрения к ним — он считал себя выше того, чтобы тратить на них своё время. Или, может, ему было просто лень. Вчера же Чейз почувствовал другое: будто Хаус уходит так поспешно и не объяснившись, потому что он сам испугался того, что между ними произошло. И сбежать ему было легче, чем остаться. — Ты заснул, что ли? — голос Кэмерон вырвал его из размышлений. Вздрогнув, Чейз взглянул на неё, запоздало сообразив, что, должно быть, не ответил на её вопрос. — Прости, что ты сказала? — Спросила, как же ты был пьян, если не пил. Но ты, наверное, имел в виду опьянение своей победой? И, конечно, ты ничего не попросил у Хауса, когда вместе с ним ушёл из зала неизвестно куда и не вернулся, — она скривилась, скептически глядя на него. Форман, молчавший всё это время, оторвался от своих проб на антитела и захихикал: — Вы подозреваетесь в краже чужой собственности. Всё, что вы скажете, может быть использовано против вас. Он был, по-видимому, ужасно доволен своей шуткой. Чейз примирительно поднял руки, хотя и не чувствовал себя виноватым. Но в последнее время Кэмерон стала настолько язвительной, что Чейзу иногда казалось, что она видит их с Хаусом насквозь, хотя, на его взгляд, они отлично держались и ничем не выдавали себя — если не считать вчерашнего. Хаус бы скорее стал носить халат и кроксы, чем позволил себе прокололся в чём-то личном и впустить туда посторонних. Чейз решил перевести тему в более безопасное русло: — А ты бы что попросила? — Попросила бы сводить её на свидание, — ехидно вставил Форман, опередив Кэмерон с ответом. — В какой-нибудь ресторан на ужин. Ну, знаешь, чёрное платье, каблучки, маленькая сумочка… По тому, как с Кэмерон слетело всё её напускное равнодушие и как она уничтожающим взглядом посмотрела на Формана, Чейз понял, что это было попадание в самое яблочко. — Ну а ты? Попросил бы не шутить больше про то, что он трахает твою подружку? — мрачно ответила она, и Форман замолк, сконфуженный. Он всеми силами старался делать вид, что эти шуточки Хауса его не задевают — но получалось неубедительно. Все они знали, как его это бесит. — Да уж, помощи от вас не дождёшься, — подытожил Чейз, пресекая зарождающуюся склоку. — Думаю, попрошу что-то приятное, вроде освобождения от дежурств. Или право приходить на работу попозже. Но я ещё не решил до конца. Приятное. Он, разумеется, не стал бы тратить такой шанс на подобные мелочи — но для отвода глаз следовало запустить какую-нибудь невинную дезу. А в общем-то… после воспоминаний о вчерашнем ему действительно пришла шальная мысль о том, что бы такого приятного попросить. Кэмерон глянула на него с сомнением, будто бы не очень веря его словам — но Чейз не успел слишком глубоко задуматься над этим, потому что центрифуга запищала, сообщая о завершении теста. Он пробежался глазами по результатам и присвистнул: — Ни повышенных лейкоцитов, ни антител к Эпштейна-Барр. Ох… зато положительно на ВГЧ-8. Это ему не понравится. Кто пойдёт докладывать? Форман и Кэмерон молча уставились на него. Лица у них было такими говорящими, будто по ним пустили субтитры. — Что? Нет! Почему всегда я? — возмутился Чейз. — Ну, ты же у нас сотрудник с завидным энтузиазмом, — Кэмерон так подчеркнула эти слова Хауса, что Чейз почти перестал сомневаться в том, что она что-то подозревает. Со вздохом принимая поражение, Чейз покачал головой и неохотно согласился: — Ладно-ладно. Я пойду. В любом случае они не смогли бы избегать друг друга вечно. Пусть лучше разговор случится раньше — Чейз только сейчас осознал, как на самом деле измаялся от неизвестности. Вчера что-то между ними переломилась, и ему необходимо было узнать, какого рода был этот перелом. Он хотел вызвать новые симптомы — и преуспел в этом. Однако это только запутало его, а не внесло ясность. Иногда даже Хаус признавал, что только разговор с пациентом может помочь в постановке диагноза — видимо, сейчас был именно тот случай. Так что Чейз решил, что следует поговорить с ним. Собрать анамнез. И не забыть при этом главную заповедь: все лгут.