Mein Herz, in diesem Bache Erkennst du nun dein Bild? Ob’s unter seiner Rinde Wohl auch so reissend schwillt?
Ф. Шуберт, из цикла «Зимний путь»
***
Спал Хаус долго. Чейз успел понаблюдать за ним, безмятежно похрапывающим, и посмеяться над тем, как забавно он выглядит во сне. Поглазел по сторонам, осматриваясь — когда они вошли сюда, было как-то не до того. Стоящее у прикроватной тумбочки с его стороны банджо он, например, вообще не заметил. Стало интересно, игрой на скольких инструментах владеет Хаус. Рояль, гитара, банджо… Чейз не удивился бы, умей он ещё вдобавок играть на скрипке или, может быть, на каком-нибудь кларнете. Сколько всего он о нём не знает? Или даже иначе: что он вообще знает о нём? Потом, затосковав от этих размышлений, Чейз встал с кровати и осторожно, чтобы не разбудить Хауса, пошёл в гостиную, поизучал книжную полку в поисках чего-нибудь не слишком заумного и выбрал книгу с многообещающим названием «Как создавались 100 самых великих хитов всех времён». Вернувшись в кровать, он просмотрел оглавление — оказалось, что названия примерно половины этих «хитов всех времён» ему незнакомы. Интересно, знает ли Хаус их все? Почему-то Чейз был уверен, что да — но это было скорее интуитивное предположение, чем подкреплённое фактами знание. Они всегда говорили о чём-то отстранённом. Как-то так вышло, что Чейз успел узнать мнение Хауса о многих вещах, но почти ничего не узнал о нём самом: что он любит, чем интересуется, как проходило его детство и юность — такие вещи, которые ты обычно знаешь о своём партнёре. Подумав об этом, Чейз опасливо глянул на Хауса, будто его кощунственная мысль прозвучала вслух, а не в голове — да не просто вслух, а через громкоговоритель. Но Хаус продолжал спать, не зная, какой ярлык на него только что нацепили. Мой партнёр. Чейз не говорил этих слов вслух, но мысленно уже давно начал назвать Хауса именно так. Почти сразу, как стало ясно, что это не встреча на один раз. Когда они стали встречаться регулярно. Наверное, где-то через месяц после первого секса в больнице он понял, что для них обоих — и для него, и, видимо, для Хауса, — это не просто разовый перепихон. «А многоразовый», — мысленного пошутил он тогда, и эта тупая шутка заставила его нервно хихикать весь день, вызывая раздражённое недоумение у Кэмерон и Формана и нечитаемые взгляды Хауса. В такие моменты у Чейза возникало ощущение, что у него бегущая строка на лбу, и Хаус точно знает, что Чейз сейчас думает именно о нём. Чейз не вполне понимал, как ещё ему следовало бы называть Хауса. Они уже несколько месяцев трахаются друг с другом и больше ни с кем: Чейз не искал других связей, потому что получал почти всё, что ему было нужно, от связи с Хаусом, и был почему-то уверен, что Хаус тоже не ищет ничего другого, хоть спросить и не решался. Он давно уже воспринимал их встречи как отношения — может быть, не вполне традиционные, но всё же. Наверное, Хаус прибил бы его за такие ярлыки, если б знал, что у него в голове. К счастью или нет, но они не имели открытого доступа к мыслям друг друга. Чейз помотал головой, отгоняя задумчивость, и, долистав до нужной страницы, стал читать, как Армстронг написал «What a Wonderful World», а Рэй Чарльз «Hit the Road, Jack». Двух статей ему хватило, чтобы понять, что такими темпами он сейчас тоже заснёт. Помаявшись ещё минут десять, он снова встал, вернул книгу на полку и совершил налёт на холодильник, понадеявшись, что Хаус простит ему такое своеволие. В холодильнике, впрочем, ничего привлекательного не обнаружилось: только пара яиц, хлеб, молоко и банка с апельсиновым джемом. Чейз поизучал их с минуту, раздумывая, что из этого вызывает у него наименьшее отторжение, и остановился на тостах с джемом. К сожалению, тостов из них не вышло — потому что тостера у Хауса, как оказалось, не было. Обречённо скривившись, Чейз намазал джем на сырой хлеб. Всё же он был так голоден, что съел аж четыре таких неказистых бутерброда — на этом джем кончился, и, разочарованно вздохнув, Чейз выбросил пустую банку в помойку, а нож положил на внушительную гору посуды в раковине — которую, после секундного раздумья, перемыл: всё равно ничем более полезным занять себя он бы не смог, а жажда деятельности зудела в нём, как укус комара. Закончив с посудой, Чейз заглянул к Хаусу — тот всё ещё спал, теперь перевернувшись на бок и поджав к себе больную ногу. Чейз глянул на часы — время приближалось к девяти. Ещё немного, и спать захочет уже он. Не то чтобы заснуть в кровати Хауса казалось ему непривлекательной перспективой — а всё же это не было тем видом совместного досуга, который он выбрал бы, имей он здесь возможность выбирать. Есть захотелось сильнее, чем прежде, так что Чейз, переодевшись обратно в свои джинсы и стащив с крючка у входа хаусовскую толстовку, направился к двери. Потом остановился, поразмыслил и вернулся к письменному столу, отыскал среди кучи бумаг стикер для заметок и ручку и на всякий случай написал короткую записку, которую прилепил на холодильник. Удовлетворённо кивнув, он выскользнул за дверь и с удовольствием вдохнул свежий ночной воздух. Он вообще любил прогулки — жаль, редко мог их себе позволить за недостатком времени. Но когда мог, ему иногда и дня не хватало, чтобы находиться вдоволь. Сейчас, после их, как выразился Хаус, «развлечений» он чувствовал такой прилив сил, что, наверное, и до Нью-Йорка бы дошёл пешком. Ну или хотя бы до Филадельфии. Ни туда, ни туда ему было не по пути — пока ехал, он успел заприметить в паре кварталов отсюда несколько закусочных. Идти до них было недолго, так что он не торопился, насильно удерживая себя от перехода на стремительный шаг. Прохожие попадалось редко — район Хауса вообще выглядел очень спокойным. Зато за эти пару кварталов Чейзу встретился священник. Они стрельнули друг в друга взглядами: Чейз приметил его колоратку и улыбнулся, оценив иронию момента, а священник улыбнулся ему в ответ, видимо, не совсем поняв, что именно крылось за улыбкой Чейза. И всё же эта встреча почему-то оставила светлый отпечаток на душе. В квартиру он вошёл с надеждой, что, пока его не было, Хаус, наконец, проснулся — но нет. Замерев на пороге, Чейз прислушался и различил из спальни негромкий храп. Печально вздохнув, Чейз прошёл на кухню и, отклеив от дверцы холодильника стикер, смял его и швырнул в мусорку — будто это записка была источником его разочарования. Переодевшись обратно в шорты, которые теперь уже не казались свидетельством какого-то важного жеста, он сел на диван с коробочкой китайской лапши в руках и, больше не желая оберегать сон Хауса, включил телевизор — правда, негромко. Посмотрел серию «CSI», потом, когда пришло время десятичасовых новостей, с досадой ткнул на пульте кнопку выключения и снова пошёл в спальню. Хаус спал уже не так безмятежно, как прежде. Чейз прилёг рядом, с тревогой вглядываясь в его лицо. Что-то настораживало его, но он пока не понимал, что именно. Хаус дышал тяжело и беспокойно, и морщился. Чейз подумал было, что, может быть, ему снится кошмар — пока очередной хриплый выдох не стал больше похожим на негромкий стон, чем на дыхание. Тут только Чейз понял, что именно его смущало — лоб Хауса был покрыт липкой испариной, а рукой он держался за ногу. «Ему больно», — наконец сообразил Чейз, резко садясь в кровати и растерянно озираясь по сторонам. Он должен что-то сделать, как-то помочь, но чем?.. Хаус застонал уже отчётливо, и, дёрнувшись, проснулся. Чейз глянул на него испуганно, не зная, как облегчить его страдания. Даже если Хаусу и бывало больно, он никогда не показывал этого им. Ни Чейз, ни Кэмерон, ни Форман не были дураками и знали, что он страдал по-настоящему, даже когда принимал викодин — но вряд ли они когда-нибудь видели действительные свидетельства этого, только догадывались. Сейчас Чейз впервые столкнулся с тем, как Хаус переживал свою боль. Это сбивало с толку, потому что с этой стороны Чейз Хауса ещё не знал. Хаус глянул на него с раздражением, явно недовольный, что он стал свидетелем этой сцены — но в следующую же секунду, сцепив зубы, уткнулся в подушку и неразборчиво ругнулся. Чейз, отрезвлённый этим, наконец отмер и спросил: — Что сделать? Где твои таблетки? Хаус неопределенно махнул рукой куда-то в сторону. Чейз посмотрел в том направлении — у кровати со стороны Хауса стояла только прикроватная тумбочка. Чейз одним движением перемахнул через изголовье, поскользнувшись на полосатом коврике и едва не упав, и в два стремительных шага оказался рядом с ней. Открыл выдвижной ящик — там обнаружилась куча хлама, но ничего похожего на таблетки. Тогда он потянул дверцу — и замер, наткнувшись взглядом на целую батарею пузырьков с викодином — все, как один, полные. Впрочем, долго размышлять об этом не было времени и Чейз, схватив ближайший пузырёк, высыпал на ладонь две таблетки сразу и сам закинул их в рот Хаусу. Хаус тут же проглотил их и уткнулся обратно в подушку, весь сжавшись от боли. Чейз снова лёг рядом, страдая вместе с ним. Он бы лучше сам переживал эту боль, чём смотрел, как Хаус мучается. — Когда подействуют таблетки? — наконец спросил Чейз, не выдержав вида его напряжённой от боли спины. — Минут двадцать, — глухо отозвался Хаус через подушку. Чейз нахмурился. Двадцать минут сильной боли — это долго. Слишком долго. Неуверенно придвинувшись ближе, он потянулся к его больной ноге и принялся осторожно разминать мышцу — вернее, то, что от неё осталось. Хаус дёрнулся было, протестуя, но не слишком рьяно, скорее, для вида, и зашипел. — Так хуже? — спросил Чейз, останавливаясь. — Лучше не трогать? Хаус отрицательно мотнул головой и с трудом проговорил: — Нет, нормально. Чейз несмело, страшась сделать ещё больнее, провёл ладонью по его бедру там, где когда-то была двуглавая мышца. Теперь, когда он не ощупывал пальцами шрам, едва касаясь кожи, а надавливал, ведя рукой от колена вверх, отсутствие мышцы ощущалось страшным провалом. Чейз даже не вполне понимал, что именно там может болеть, что именно нужно массировать, чтобы облегчить его страдания, поэтому спустя время стал просто осторожно поглаживать ногу, будто надеясь этим выпросить для Хауса пощады, словно его нога была жестоким божеством, требовавшим жертвоприношения. Чейз мог положить на алтарь только свою нежность, и не был уверен, что этого будет достаточно. Но всё же это помогло. Прошла пара минут, и Хаус перестал так сильно вжиматься в подушку. Дыхание его выровнялось и успокоилось. Спустя ещё немного времени он повернулся лицом к Чейзу и стал смотреть на него пристально и как-то строго. — Это не массаж, — наконец сказал он. — Схожу на курсы при случае. Повышу квалификацию, — попытался отшутиться Чейз, смущённо убирая руку. Хаус поймал его за ладонь, удерживая, и признался с усилием: — Не нужно. Её и так хватает. Чейз посмотрел на него, пытаясь понять, было ли это просьбой продолжить, или благодарностью, или чем-то ещё? Всё ещё трудно предполагать наверняка, когда дело касается Хауса. Видимо, уловив его замешательство, Хаус сам вернул его ладонь на прежнее место. Чейз, помедлив, вновь стал успокаивающе поглаживать его бедро. Хаус прикрыл глаза и выдохнул — одновременно как-то устало и с облегчением. Чейз смотрел на него, не опасаясь быть пойманным за разглядыванием, и с какой-то блаженной обречённостью понимал, что это — всё. Если прежде ещё можно было обманываться, отнекиваться или убеждать себя, что всё не так уж серьёзно, что это просто влюблённость — подумаешь, с кем не бывало, — то теперь уже не получится. Когда от сострадания так сводит судорогой все внутренности, когда лучше дашь свою руку на отсечение, чем будешь смотреть на его мучения — это уже не то, что можно приуменьшить — и это уже не то, что хочется приуменьшать. Они полежали в тишине ещё какое-то время. Чейз разглядывал лицо Хауса, чувствуя, как тонет в этом ощущении бесконечной преданности, которое накрыло его с головой. Преданности и какой-то необходимости, будто отказаться от Хауса — это всё равно, что отказаться от еды, воды и кислорода. Было сладко и горько одновременно. Сладко — от счастья находиться рядом и помогать. Горько — от страха лишиться этой близости, от понимания, как она хрупка. Что, если Хаус оттолкнёт его? По какой-нибудь глупой, несущественной причине, из-за какого-нибудь идиотского предлога — как он обычно и делает, когда боится сближаться. Наверное, следовало бы поберечь себя, постараться не завязнуть во всём этом ещё глубже. Было бы это разумно? Определённо. Станет ли Чейз делать это? Ни за что.***
Спустя несколько минут Хаус оправился окончательно. Чейзу трудно было установить, в его ли помощи дело, или викодин подействовал быстрее, чем предполагалось, но, когда Хаус наконец открыл глаза и посмотрел на него ясным и спокойным взглядом, от сердца отлегло. Чейз против воли улыбнулся, но гладить ногу не перестал — не хотелось. Хаус не возражал, кажется, даже наоборот, хоть Чейз и понимал, что он никогда не узнает этого наверняка, потому что Хаус никогда не признается. — Я лапши купил, — невпопад сказал Чейз. Хаус поднял брови. — Где? — В двух кварталах отсюда закусочная, такая… Ну, красная вывеска с каким-то чёрным бамбуком или типа того. Хаус промычал что-то, что Чейз расшифровал как «не самое лучшее, но и не худшее место», и похлопал его по плечу — кажется, благодаря за помощь в своей немного неуклюжей манере. Чейз с опаской следил за тем, как он встаёт и осторожно опирается на больную ногу. — Где твоя трость? — спросил Чейз, вставая рядом с ним. — У рояля, в углу, — нехотя ответил Хаус, делая шаг к комоду со своей стороны и опираясь на него рукой, чтобы легче было стоять на одной ноге. — Постой пока тут, я сейчас принесу. Хаус проворчал что-то неразборчивое ему вслед — что-то о том, что он и сам мог бы справиться, — но Чейз не стал слушать. Ясное дело, Хаус ненавидит быть беспомощным — конечно, кроме случаев, когда сам не хочет воспользоваться своей ногой как предлогом — но Чейз не будет стоять в стороне просто потому, что Хаус не умеет принимать помощь. Во всяком случае, с тростью Хаус вполне бодро дошёл до кухни и заглянул в бумажный пакет из закусочной. Чейз всё ещё сжимался всякий раз, когда он делал шаг, опасаясь, что его боль вернётся — но, кажется, всё было в порядке. — Тут только одна? — удивился Хаус. — Если это проверка, то не знаю, чего ты ждал, потому что я её съем и уступать не буду. — На здоровье, — отмахнулся Чейз, усаживаясь напротив него и наблюдая, как он надрывает пакетик с соусом и выдавливает его в коробку с лапшой. — Пока ты кувыркался с Морфеем, я уже успел сделать кучу дел, и в том числе съесть свою порцию. — И посуду помыть, м? — кивнул Хаус, распечатывая палочки для еды. — Какая хозяюшка. Надеюсь, ты делал это голышом в одном переднике. Не отвечай, лучше я буду представлять себе это именно так. — Я переведу это с хаусовского на человеческий: «Спасибо тебе, дорогой Роберт, что не оставил меня жить в грязи и умирать от голода, ведь в моём холодильнике нет ничего интересного, кроме апельсинового джема». Кстати, я его съел. Хаус нахмурился, прекратил жевать и замер, уставившись на него. — В смысле? Съел джем? — Ну да… — растерялся Чейз. Он мог предположить, что Хаус не обрадуется тому, что он порылся в его холодильнике, но эта реакция была слишком даже для него. — Ты что, спятил? Он же позапрошлогодний… — проговорил Хаус. — У него срок годности истёк ещё до наступления рождества. Я всё забывал его выкинуть. Ты что, не заметил плесень? — Я… Да нет, там не было никакой плесени… — Ещё минуту назад Чейз голову был дал на отсечение, что с этим проклятым джемом всё было в порядке, но теперь он уже не был уверен. Он не включал свет, довольствуясь лампой на письменном столе, да и не слишком внимательно разглядывал содержимое банки. — Была, — тихо сказал Хаус. — Целая банка плесени. Чейз сглотнул, слегка испуганный серьёзностью его тона. — Такой голубоватой, пы-ы-ышной плесени, — протянул Хаус, и Чейз уставился на него с подозрением. — Теперь тоже станешь голубоватым. А, чёрт, ты ведь уже… — Ну ты и скотина! — воскликнул Чейз, разозлившись на себя за свою доверчивость. — Я ведь почти поверил! — Я знаю, — самодовольно хмыкнул Хаус. — Именно поэтому я всегда разыгрываю, а ты, — он ткнул в сторону Чейза палочками, — всегда ведёшься. Чейз насупился, всё ещё недовольный из-за своей легковерности. Пора бы уже привыкнуть к этим его шуточкам — но каждый раз он попадался на его уловки. Впрочем, это сейчас беспокоило его меньше, чем приступ боли, свидетелем которого он стал. Чейз помолчал какое-то время, обдумывая, как лучше начать разговор. Хаус, как обычно, разгадал, о чём он думает. — Слышишь? — вдруг спросил он, тревожно прислушиваясь к чему-то. Чейз тоже прислушался, но не услышал ничего нового, кроме тиканья часов и гудения холодильника. — Нет, — обеспокоенно ответил он. — Что такое? — Да вот же, сейчас, — Хаус воздел к потолку указательный палец, будто призывая слушать лучше. — Слышишь? «Ко-ко-ко». — У тебя что, передоз? — опешил Чейз. — Не-а, — помотал головой Хаус. — Я понял: это кудахчет твоя субличность курицы-наседки. Ну, давай, испорть мне аппетит своими вопросами, а то ещё переем на ночь, — проворчал он, закатывая глаза. Чейз кашлянул, смущённый тем, что его вновь так легко подловили, и осторожно спросил: — Почему твоя нога так заболела? Ты ведь пьёшь таблетки. Тебе становится хуже? — Хуже не становится. Не знаю, так иногда бывает. Может, мало викодина сегодня принял, — легкомысленно пожал плечами Хаус. — Ты что, совсем не следишь, сколько принимаешь? — недоверчиво переспросил Чейз. Хаус напрягся и, отставив лапшу в сторону, мрачно посмотрел на него. — Нет, не слежу. А что, хочешь что-то сказать по этому поводу? Чейз почувствовал, как наэлектризовался воздух. Хаус ненавидел, когда кто-то пытался учить его жить — и даже не слишком пытался скрыть раздражение по этому поводу. — Нет, — покачал головой Чейз, поднимая руки. — Это твоё дело, и я в это лезть не буду. Просто… Я чуть не свихнулся от беспокойства. Подумал, всё стало совсем плохо, раз викодин уже не помогает. А ты просто забыл выпить таблетку? Как-то это… Уж лучше больше, чем меньше. В разумных пределах, конечно. Хаус выглядел удивлённым — кажется, он пропустил мимо ушей его последние слова, зацепившись за другое. — Не будешь в это лезть? — недоверчиво переспросил он, прищурившись. — Это что, манипуляция такая? — Что за чушь? — рассмеялся Чейз. — Какая ещё манипуляция? Чем, по-твоему, я тут манипулирую? — Усыпляешь бдительность? — предположил Хаус. — Пытаешься заставить меня оправдать доверие? Или какие там ещё бывают грязные приёмчики? — Ну нет. Манипуляции — это твоя прерогатива. Я мыслю иначе. Ты волен глотать викодин и не хочешь, чтобы тебя ограничивали в этом — и имеешь на это право. — Идиллия какая-то. И проповеди мне читать не будешь? — А ты станешь слушать? — улыбнулся Чейз. — Нет, конечно. — Тогда зачем мне распыляться? — А в чём подвох? — с подозрением спросил Хаус. — Ты же не будешь пытаться меня убедить, что ты в восторге от моей зависимости? — Не буду, — кивнул Чейз. — Потому что я не в восторге. Но это твой выбор. А мой выбор — мириться с этим или нет. Пока это не становится проблемой — я готов мириться. А решить слезть ты можешь только сам. — Мириться? — переспросил Хаус, подаваясь вперёд. — Ну да, а что? — Слово-то какое, а! — Он присвистнул. — Вот и подвох нашёлся. — Правда? А я что-то не нахожу, — съязвил Чейз. — Ну-ка, просвети? — Сегодня мирюсь. Завтра не мирюсь. Вот она, манипуляция. Поздоровайся с папой Чейзом. Чейз недоумённо уставился на него: — Да в чём тут манипуляция?! — В завуалированной угрозе. Мол, сейчас меня всё устраивает, а если перестанет… Пока-пока, — он сделал прощальный жест рукой. — Было приятно иметь с вами дело, но «мириться», — он скривился, — не-е-ет, мириться я больше не готов. — Что у тебя за шредер в голове? — вспылил Чейз. — Как он из моих слов про выбор нашинковал вот это? — Скажи лучше «Энигма», — нараспев протянул Хаус. — Не нашинковал, а расшифровал то, что на самом деле подразумевалось. И — вот так сюрприз! — манипуляция. — Обозначение, что у каждого есть выбор — это не манипуляция, — возразил Чейз, закипая. — И какой же у тебя выбор? — вскинул брови Хаус. Чейз невольно закусил губу — это обсуждение завело их на опасную территорию, куда он не хотел бы пока заходить — хотя, пожалуй, всё равно когда-нибудь бы пришлось. Он помолчал, пытаясь сформулировать ответ так, чтобы остаться понятым. — Знаешь, моя мать всегда злилась, когда я просил её не пить. Говорила, что я не имею права ей запрещать, потому что у неё своя жизнь, а у меня своя. Забавно, что мне тогда было лет семь или восемь. Чейз запнулся — делиться этими воспоминаниями оказалось нелегко. Он вообще почти никому не рассказывал об этом, и от опасения, что Хаус мысленно закатывает глаза, изнывая от скуки, становилось тошно. — И? — спросил Хаус. — Ты ведь не просто так решил детство вспомнить? Чейз взглянул на него — он сидел, оперевшись локтями на стол, и исподлобья глядел на него, почти не моргая. Похоже было, что он действительно внимательно слушает. — Да, — кивнул Чейз, выдыхая, — не просто так. Короче, что меня вводило в ступор ещё тогда, так это её убеждённость в том, что я не имею права просить её прекратить. Но при этом не имею права и не одобрять это. Понимаешь загвоздку? Она, по её мнению, могла делать то, что хочет. Но и я, по её мнению, должен был делать то, что хотела она. А так не должно быть. Если хочешь свободы — будь добр, предоставь её и другому, иначе это рабство какое-то. Так что… — И в чём твоя свобода, когда я пью викодин? — перебил его Хаус. — Соглашаться с твоим выбором или нет. — И если не ты согласен, то?.. — Когда не можешь принять выбор другого, нужно уходить — это единственный вариант, — ответил Чейз, помедлив. — Кардинально, — хмыкнул Хаус с мрачным выражением лица. — А как иначе? Пытаться воспитывать? — Обычно все так и делают, — пожал плечами Хаус. — И что, тебя возможно перевоспитать? — улыбнулся Чейз. Хаус покачал головой, и Чейз продолжил: — Вот видишь. В чём тогда смысл? Только ты делаешь этот выбор. — А в чём твоя свобода? — повторил Хаус. Чейз понял, чего он добивается, и со вздохом произнёс: — Уйти, если пойму, что не могу оставаться, не могу принять выбор, который ты делаешь. — Ты что, стал ходить на тренинги личностного роста? — Хаус откинулся на стуле, словно пытаясь отдалиться от него. — А что, я вырос как личность в твоих глазах? — пошутил Чейз. Хаус не ответил, погружённый в свои мысли. Чейз не был удивлён, что его воззрения озадачили Хауса — его эгоистичной натуре, наверное, нелегко давалась идея о том, что свобода есть не только у него одного. — И что, просто обрубил и ушёл? Так это у тебя работает? — спросил он наконец. — Нет, не так. Прежде стоит озвучить, какой выбор я сделал. Может быть, это повлияет и на твой. Пока что… Пока ты, бывает, пьёшь меньше таблеток, чем нужно, а не больше, озвучивать нечего, — отшутился Чейз, пытаясь сменить тональность разговора. Это не подействовало — Хаус всё ещё был мрачен: — И ты действительно сможешь уйти, если придётся? На этот вопрос Чейз сам уже не знал ответа. Раньше у него не бывало сомнений, но теперь… — Я надеюсь, — наконец признался он. — Если это будет нужно для блага кого-то из нас. Хотя, может быть, это будет очень трудно. И мне бы не хотелось. — Мне тоже, — негромко сказал Хаус — настолько, что Чейз едва расслышал его слова.***
Несмотря на спор, вечер они провели довольно мирно, хоть после разговора и повисла тяжёлая пауза. Чейз сидел, покусывая щёку, пока Хаус молча доедал свою лапшу, и мучительно раздумывал, как начать разговор, чтобы развеять это тягостное молчание. Оказалось, тягостным оно было лишь для него: Хаус, доев, как ни в чём не бывало предложил поиграть в карты — и Чейз проигрался вчистую. Впрочем, его это совсем не расстроило: ему достаточно было и того, как Хаус азартно выкладывал карты на стол, иногда чуть привставая с дивана от предвкушения победы — сейчас он играл совсем не так расчётливо-холодно, как на благотворительном вечере, а просто дурачился. И Чейзу нравилась эта его дурашливая версия. С ней было легко, словно никаких загвоздок в их отношениях вовсе и не существовало. Потом, когда Чейз остался без фишек, Хаус, довольный собой, пошутил: — Ну что, Пеппино, пожилая миллиардерша опять тебя обыграла? Чейз уставился на него, не понимая, что он такое несёт. — Да ладно, — недоверчиво протянул Хаус, — не говори, что не смотрел. — Я вообще не понимаю, что здесь происходит, — признался Чейз, озадаченный его высказыванием. — Это какая-то отсылка? Хаус доковылял до стеллажа с DVD, позабыв про трость — Чейз невольно подобрался, готовый помочь, поддержать, если он оступится, но Хаус стоял вполне уверенно, даже, кажется, устойчивее, чем обычно. Чейз предположил, что это двойная доза викодина помогла ему напрочь позабыть о боли. Наклонившись, Хаус пальцем вёл по корешкам дисков, и, наконец, выпрямился, держа в руке нужный. — Вот, — сказал он, запуская в Чейза коробочкой, словно это фрисби. Чейз поймал диск, посмотрел на название — «Lo scopone scientifico» — и принялся читать описание: какой-то итальянский фильм 1972 года о карточных играх. — Я не поклонник итальянского кино, — признался он. — Я даже Феллини не особенно проникся, когда посмотрел «Репетицию оркестра». Хаус округлил глаза и покачал головой. — Ты меня убиваешь. — Что, теперь заставишь меня смотреть все итальянские фильмы в алфавитном порядке? — отшутился Чейз, вспоминая тот случай со справочником. — Может быть, — задумчиво протянул Хаус, возвращаясь на диван. — Согласен, только если ты будешь смотреть их все вместе со мной. Хаус стрельнул в него быстрым взглядом, но ничего не ответил, только забрал коробочку с диском и присел у телевизора, включая DVD-плеер. Почти сразу после завязки фильма, хоть он был и не так плох, как можно было предположить, Чейза начало клонить в сон, и он, попытавшись бороться с собой некоторое время, в итоге сдался и улёгся, положив голову Хаусу на колени — тот приподнял брови, будто Чейз сделал что-то совершенно выходящее за рамки приличий, но ничего не сказал, только спросил: — Собираешься остаться спать тут? — Я не сплю. Я просто слушаю с закрытыми глазами. Хаус хмыкнул, но не стал это комментировать. Уже почти провалившись в сон, Чейз почувствовал, как тёплая ладонь Хауса ложится ему на плечо, поглаживая большим пальцем. Захотелось посмотреть в его лицо: может быть, он просто задумался за просмотром и не осознаёт, что делает — а может быть, он сейчас смотрит на Чейза, как сам Чейз смотрел на него всего около часа назад — любуясь, с тёплым чувством в груди. Чейз поборол в себе это желание — было страшно, что, открыв глаза, он спугнёт Хауса, застуканного за этим проявлением нежности, так что он притворился, что уже спит — и вскоре в самом деле заснул. Когда фильм кончился, Хаус осторожно растормошил его и за руку отвёл в спальню. Он опять шёл без трости — Чейз осознал это, только коснувшись головой подушки, но не стал спрашивать про ногу. Если Хаус позабыл про свою боль — то пусть лучше он не вспоминает про неё, пока возможно. Чейз уж точно не хотел ему напоминать. Хаус выключил ночник и лёг рядом, уставившись в потолок. Чейз смотрел на него, едва угадывая его профиль, пока глаза не привыкли к темноте, и думал, что, наверное, Хаус давно не проводил ночь в одной постели с кем-то — эта мысль вновь вызвала в нём волну нежности, и, придвинувшись ближе, Чейз обнял его, поцеловал в шею. Хаус, помедлив, накрыл его руку своей и обнял в ответ, крепко прижимая к себе. Темнота скрывала выражение его лица, и Чейзу было немного жаль, что он сейчас его не видит — с другой стороны казалось, что при свете ламп Хаус был бы совсем другим, словно во мраке стачивались его острые углы. Чейз так и заснул, уткнувшись ему в шею, с блаженной улыбкой от этого чувства близости и спокойствия, и до самого утра спал крепко, без снов. Утром он проснулся раньше и, не желая долго валяться в кровати, осторожно высвободился из объятий Хауса, встал и занялся приготовлением завтрака и кофе — благо, и яйца, и молоко в холодильнике были вполне свежими. Сковородку пришлось поискать по шкафчикам, где, вообще-то, обнаружилось много утвари — правда, вся она оказалось запрятана подальше и явно не извлекалась на свет уже очень давно. А вот кофе стоял на самом видном месте — кажется, кухня вообще существовала в этом доме именно ради кофе. Чейз понадеялся, что Хаус не будет против того, что он так нагло хозяйничает на его кухне и заглядывает в шкафы. Хотя, раз уж там не нашлось ничего противозаконного, возможно, беспокоиться было и не о чем. Хаус вышел из спальни сонный и взъерошенный, и, облокотившись плечом о дверной косяк, стоял, позёвывая, и наблюдал, как Чейз поджаривает на сковороде хлеб — потому что, конечно, он не собирался опять есть холодный хлеб из холодильника, — накладывает омлет в помытые им же вчера тарелки, наливает кофе в две большие кружки: белую с рисунком раздробленной лучевой кости и красную с формулой тетрагидроканнабинола. — Моя красная, — проговорил Хаус, отталкиваясь от стены, и протянул руку. — И тебе доброе утро, — хмыкнул Чейз, вручая ему кружку. Они стояли рядом, и Чейз, воспользовавшись возможностью, осторожно коснулся губами его подбородка. Хаус поморщился, словно ему не по нраву все эти банальные нежности, но всё же Чейзу показалось, что сделал он так скорее для вида, а не потому, что на самом деле был недоволен — ведь он не отстранился. После завтрака Хаус пошёл умываться. Чейз остался мыть посуду, а потом заглянул в ванную, где Хаус, склонившись над раковиной, чистил зубы. — У тебя нет ещё щётки? — спросил Чейз у его спины, вспомнив, что сам с утра пренебрёг умыванием. Хаус выпрямился и, поглядев на него через отражение в зеркале, открыл ящик над раковиной. Там у него, как успел разглядеть Чейз, стояла ещё куча таблеток — но и щётка тоже нашлась. Он кинул её назад, не оборачиваясь. Чейз поймал её — для этого даже не пришлось делать каких-то усилий, потому что она прилетела ему прямо в руки, — в очередной раз подивившись тому, как ловок Хаус в таких вещах. Захотелось попробовать точно так же запустить что-то через плечо, ориентируясь только на отражение в зеркале. Чейз был уверен, что не сможет попасть, куда ему нужно, но попробовать всё равно было интересно. Пока Чейз распечатывал щётку, добывая её из картонки и пластика, Хаус достал из шкафчика электробритву. Чейз, глядя него, вспомнил, что сам он сегодня не брился, и провёл ладонью по подбородку. — Что, проверяешь свой детский пушок? — съязвил Хаус, не оборачиваясь — У меня не детский пушок, — обиделся Чейз. Хаус выключил бритву и, тяжело припадая на больную ногу, сделал несколько шагов, оказавшись перед ним: — Да ну? Чейз не успел ответить — Хаус, взяв его за подбородок, большим пальцем провёл по линии челюсти, мягко коснувшись и губ. Чейз затрепетал от того, как в его прикосновении сочетались между собою властность и нежность. — По-моему, всё-таки пушок, — задумчиво произнёс Хаус, наступая на него. Чейз упёрся спиной в стену, чувствуя, как дыхания перестаёт хватать от его близости, и замер, охваченный предвкушением. — Я зубы с утра не чистил, — предупредил он, не зная, зачем. Хаус фыркнул. — Правда думаешь, что мне не плевать? — Я сейчас не умею думать, — признался Чейз. Хаус улыбнулся и поцеловал его — неожиданно неторопливо, без своего привычного напора, а медленно, тягуче. Сначала мягко захватил его губы и только потом углубил поцелуй, добавляя остроты и возбуждения. Чейз ответил с готовностью, подался ему навстречу, стараясь поддержать его почти нежный настрой, положил руки ему на плечи — щётка, которую он всё ещё держал в руке, мешалась. Хаус отстранился, забрал щётку, отбросил её куда-то в сторону и повёл его в спальню, на ходу срывая с него одежду, обжигая прикосновениями уверенных рук. Чейз тоже не стал ждать, задрал его футболку, погладил ладонями плечи — Хаус улыбнулся, обнимая его. Дойдя до кровати, Чейз был уже полностью обнажённым, а Хаус остался без футболки. Толкнув его на кровать, Хаус навис над ним, обездвижив его взглядом тёмных от возбуждения глаз. В них было столько нетерпения и жажды, что Чейз ожидал, что Хаус сразу трахнет его без предисловий, но вместо этого он лёг рядом и парализовал его током лёгких поцелуев, заставляя вздрагивать от каждого едва ощутимого прикосновения: от уха спустился к ключице, прошёлся вдоль неё шершавыми губами и стал продвигаться ниже — медленно, будто не желал оставить без внимания ни один сантиметр кожи, мучая своей неторопливостью, так что когда его губы оказались внизу живота, Чейз уже весь извёлся от предвкушения и едва дышал, задыхаясь, как припадочный. Но Хаус, словно издеваясь, стал подниматься обратно, пока вновь не оказался с ним лицом к лицу и не поцеловал — тем самым многообещающим поцелуем, от которого у Чейза всё подбиралось внутри и хотелось выгибаться от ощущения, что готов кончить прямо сейчас. Он схватился за Хауса, прижимая его к себе, и торопливо стал приспускать его штаны, не в силах больше ждать. Хаус остановил его, прервав поцелуй, и, отстранившись, подполз к краю кровати, поискал что-то на полу. Чейз лежал, пытаясь выровнять дыхание и смотрел на него, с трудом соображая, что происходит, пока он возвращался обратно и устраивался между его ног. Чейз даже не успел догадаться, что он собрался делать, когда ощутил мягкое прикосновение его губ к головке члена — это было так неожиданно, что он дёрнулся испуганно. Хаус хрипло засмеялся, щекоча дыханием там, внизу — и продолжил, снова неторопливо, мучительно недостаточно, как и в прошлый раз. Его пальцы, едва касаясь, поглаживали вход, пока не проникли внутрь, такие знающие и чуткие, что Чейзу отказало его чувство самоконтроля, и он двинулся этим ласкам навстречу. Хаус надавил ему на бедро другой рукой, удерживая на месте, и неодобрительно проворчал что-то — но своей неторопливости не изменил, оставшись верным изначальному темпу, и Чейз послушно замер, позволяя ему делать то, что он задумал, лишь срываясь на задушенные стоны, когда сил терпеть уже не оставалось, и сжимая его запястье в поисках опоры. Хаус скорее целовал его, чем всерьёз отсасывал — и эти поцелуи, не давая полного удовлетворения, только распаляли — и мучая, и ввергая в блаженство одновременно. Потому что для Чейза они были символом нежности такой силы, что он с трудом мог выдержать её на себе. Это продолжалось долго — так долго, что Чейз оказался опьянён, уже мало что соображая, и когда Хаус перевернул его на живот, даже не сразу понял, что ласки прекратились. Он обернулся, готовый молить не останавливаться — но Хаус и не собирался, просто ненадолго оторвался от него, чтобы затем требовательной ладонью провести по спине, заставляя вжаться в кровать и полностью расслабиться. Чейз с готовностью рухнул обратно, прикрыв глаза. Хаус навалился сверху, прихватил губами мочку его уха, поцеловал возле затылка и медленно толкнулся в него, легко входя в полностью расслабленное тело. Чейз негромко застонал, чуть приподнял бёдра навстречу его движениям, требуя большего, но Хаус цокнул языком, приказывая не двигаться, и Чейз покорно распластался на кровати, отдаваясь в его руки. Хаус был неспешен и очень мягок, без своей привычной резкости и силы — и это было что-то совсем новое, чего Чейз ещё не ощущал в постели с ним. Он двигался размеренно, опаляя горячим дыханием шею. Ладонями он накрыл ладони Чейза, переплетая их пальцы, и неразборчиво шептал что-то ему в спину, иногда целуя, а иногда срываясь на тихий стон. Чейз лежал, зажмурившсь и полностью отдавшись в его руки, и лишь крепче хватался за его пальцы, когда Хаус своим медленным ритмом заставлял его особенно остро прочувствовать каждый плавный толчок. Удовольствие сейчас было другим: не таким острым, как обычно, не таким бьющим под дых, а лёгким, как ласковые волны прибоя. Оно омывало, нежно накатывая с каждым толчком, и уносило за собой. Чейз лежал, полностью отдаваясь этому чувству, и сложно было даже сказать, как долго он уже лежит так. Чейз кончил первым — неожиданно для самого себя. Просто вдруг его поволокло куда-то, и вот он уже вскрикнул от удовольствия. Хаус рухнул рядом — Чейз из-под полуприкрытых век наблюдал, как он смотрит на него, доводя себя до оргазма, и придвинулся ближе, обнимая его, ловя ртом его протяжное дыхание, почти похожее на стон. Они лежали рядом, в тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов в гостиной. Время текло незаметно. В голове у Чейза не было мыслей, только блаженная пустота и удовлетворение. Хаус тоже молчал, прикрыв глаза и бездумно водя большим пальцем по его ладони — Чейз совсем не был против, хотя ему и было немного щекотно от этого. — Ну что? — неожиданно спросил Хаус, продолжая лежать с закрытыми глазами. — Что? — не понял Чейз. — Засчитано? Чейз моргнул, сбитый с толку. — Нежный секс, — пояснил Хаус. — Засчитан? — Он приоткрыл один глаз и вопросительно взглянул на него. Чейз смотрел на него, не веря своим ушам. — Ты серьезно? Из-за пари? — Дело чести, знаешь ли, — хмыкнул Хаус. — Так что, квиты? — Квиты, — кивнул Чейз, слегка разочарованный. Он-то думал, что всё это было искренне, а не только ради их спора. Ему казалось, Хаус был честен в том, что делал. Или так и было?.. — Что за щенячьи глазки? — спросил Хаус, притягивая его к себе. — Обманут в своей большой и чистой любви к нежностям? — Заткнись, — буркнул Чейз. Он действительно чувствовал себя обманутым — сам-то он уже и думать забыл про пари. — Можешь думать, что я вспомнил о нашем споре минуту назад и ляпнул это по-глупости, потому что не учёл, что ты у нас нежный цветочек, — предложил Хаус, помедлив. — А это правда? — Как знать. Будет не так интересно, если я отвечу.