Плохо только, что этот человек так близко: она чувствует его прикосновения — и ей это нравится; она вдыхает запах его одеколона — и ей это нравится. Она, оказывается, ждала его — а вот это ей уже совсем не нравится.
Пауло Коэльо, «Одиннадцать минут»
А она ведь знала, что рано. Знала, что её худо-бедно выработанный за эти дни «контроль» шит белыми нитками. Но всё равно за каким-то дреморой согласилась отправиться на несложное задание по просьбе ярла Балгруфа. И прихватила с собой Мирака, конечно же. Идиотка. Три дня они вдвоём топали к юго-западу, и три ночи она не могла глаз сомкнуть, кусая до глубоких следов свои сжатые кулаки, думая лишь о том, что Мирак спит совсем неподалёку, в каких-то считанных шагах отсюда, за парусиновой стенкой походной палатки. Тёплый, спокойный, всё такой же лавандовый — даром, что они в глуши, далеко от вайтранских бань: этот чистюля всегда находил возможность помыться. Как только он засыпал, в Вигдис начиналась борьба не на жизнь, а на смерть. Что же ей делать — просто слушать умиротворённое дыхание или подкрасться поближе? А может, и вовсе залезть под его тент и нырнуть к нему под одеяло? Вдобавок к этим терзаниям, ей становилось стыдно — Мирак так легко доверял ей, новообращённой верволчице, свою жизнь, что без задней мысли отправлялся на боковую, даже не удосужившись оградить свою палатку чарами. И это после её признания в том, что её тянет людей грызть! Зато она сама, прошедшая с ним столь многое, до сих пор никак не могла до конца поверить в него — стереглась всё чего-то. И в такие моменты робкие мысли о былых преступлениях Мирака звучали в голове куда тоньше комариного писка. На исходе третьей ночи, умаявшись от тревожных дум и постоянной борьбы с собой, Вигдис всё же забылась на пару часов. А как проснулась — помятая, не отдохнувшая, с раскалывавшейся головой — поняла, что Мирака рядом нет. Никогда она доселе так быстро не вылетала из палатки. И лишь почуяв, что Мирак хоть и отошёл, но находится в зоне досягаемости её носа, Вигдис немного успокоилась. Заметила, что случайно выбила ногой поддерживавший полотняный навес колышек, досадливо вздохнула, вколотила его обратно в землю. Наконец, постояв немного истуканом, тупо разглядывая злополучную деревяшку, она всё же решилась и, доверившись обонянию, пошла следом за спутником. Тот обнаружился стоявшим по пояс в потоках мелкой речушки. Обнажённым. Над поверхностью воды поднимался крепкий шлейф столь полюбившегося девушке аромата, исходившего от его намыленных аккуратным фиолетовым брусочком волос. Вигдис притаилась за зарослями кустов, не имея ни сил, ни желания оторвать взгляд от открывшейся перед ней картины. Густые пшеничные ресницы Мирака были плотно сомкнуты, по массировавшим голову жилистым рукам стекала обильная пена: густо обволакивая плечи, она ручейками струилась по его поджарой груди, мягко очерчивала крепкий, пусть за год вольной жизни и слегка поплотневший от доброго мёда и свежей сдобы живот, а затем белоснежными комьями сползала в воду. Тёмно-русые, коротко обрезанные на данмерский манер пряди от влаги казались почти чёрными. Открытое светлое лицо его было одновременно и похоже, и непохоже на лица других нордов: высокий лоб, золотистые густые брови, ярко-голубые глаза и крупный нос встречались у северян часто, а вот тонкая линия росших пирамидкой аккуратных усов, узкий острый подбородок, покрытый короткой, тщательно подстриженной растительностью, чуть припухшая, будто у ребёнка, верхняя губа и две круглые родинки на виске, похожие на некогда популярные — судя по книжкам с картинками в ярловой библиотеке — у альтмерских аристократов мушки, — всё это придавало Мираку схожести и с эльфами тоже. В общем, по нему было сразу видно, что Мирак пришёл из другой эпохи. Хотя, скорее, он явился из всех других эпох и культур одновременно, изучив каждую, пропитавшись ими насквозь, и за долгие годы плена в Апокрифе позаимствовав из них всего понемногу — как лицом, так и разумом. Задумчивый взгляд Вигдис медленно скользил всё ниже, спускался от его мыльной макушки к шее и выступавшему на ней холмиком кадыку, прошёлся по усеянным веснушками плечам — она помнила, что россыпь пшеничного цвета пятнышек на лопатках была куда обильней — оббежал белую, покрытую курчавой порослью грудь, и остановился на огромном, страшном, круглом шраме прямо под рёбрами. Девушка знала, что похожая отметина, только шире, у Мирака есть и на спине: сама ведь когда-то зашивала сквозную рану с обеих сторон, горячо молясь Кинарет, чтобы он, окровавленный и ослабевший, не умер на её руках. А не умер он сущим чудом — до сих пор не верилось, что такое вообще смогло зажить, что Мирак не окочурился если не от кровопотери, так от заражения. Ему ещё чертовски повезло, что щупальце Хермеуса Моры не проткнуло внутренние органы. Оно-то всё могло, конечно, и хуже обернуться: может, даэдра бы Мирака и другими своими отростками пропорол и как куклу на части разодрал — да вот только Вигдис ничего подобного дожидаться не стала. Спрашивала себя сотни раз потом, что же вынудило её вступиться за своего противника, подорваться с места и кромсануть со всей дури Сиянием Рассвета по гладкой мерзкой демонической конечности, пронзившей тело Мирака — и так и не смогла найти однозначного ответа. Словно толкнуло её на это что-то неизведанное — возможно, то же самое, что заставляло Вигдис раз за разом разорять бандитские лагеря, спасать жизни пленникам бродячих некромантов и защищать деревушки от клятых драконов. Благо, и на этот раз у неё всё получилось, и подаренный другой даэдрической сущностью меч смог-таки разрубить склизкое щупальце. Вигдис до сих пор, бывало, снились яркие кошмары о том, что случилось после. Неземной страшный стрёкот Хермеуса Моры, казалось, сотряс весь Апокриф до основания. В следующую секунду даэдрический принц обрушил целый град ударов на миракову башню, на вершине коей ещё пару минут назад бились двое драконорождённых. Словно тяжёлые стволы вековых деревьев, щупальца раненого демона с оглушающим грохотом бились о камень, дробя массивные монолиты легко, будто тонкий лёд. Площадка под ногами пошла глубокими трещинами, обломанные плиты затопило зловонной чёрной субстанцией, и Вигдис не устояла на ногах, крепко шлёпнувшись на мягкое место. А затем башню расколотило надвое — ещё секунду назад девушка, кряхтя, потирала ушибленную поясницу, а теперь уже летела вниз, в дожде из бетонных обломков и тысячелетней пыли — прямо в пучину ядовитых чернил. И везде — сверху, по бокам, снизу — были видны глаза, целые россыпи безумных, расширенных от гнева дьявольских глаз со сдвоёнными зрачками. Дальше всё сохранилось в памяти лишь отрывочными кусками. Вот что-то или кто-то ловит её за руку у самой поверхности губительно-опасной жижи — вывихнутые связки потом болели ещё пару месяцев. Вот чужие пальцы крепко, до синяков, вцепившись в её саднящую кисть, тащат Вигдис вперёд по ажурно-тонкому, быстро уходившему под обжигающие кислотные волны мосту, а она бежит за уводящим её из-под обвалов человеком так быстро, что у неё колет в боку — бежит, полуприкрыв ресницами воспалённые, забитые острой пылью глаза, и всё время оскальзывается на чём-то алом. Вот она ошалело озирает библиотечный зал — здесь её уже не достаёт смертоносное чернильное море, но вездесущие щупальца и вой даэдра всё ещё слишком близко: они вокруг, никуда не исчезли. Вигдис пытается сориентироваться, куда двигаться дальше, и тут со всех сторон слышится треск разламываемых Морой полок, а на неё обрушиваются целые ворохи книг — Вигдис, прикрыв голову руками, бросается вперёд и тут же спотыкается о тело: Мирак, потерявший слишком много крови, лежит среди сотен разномастных пожелтевших страниц с погнутой от тяжёлого удара, полусвороченной с лица маской — бледный, прижимающий руки к зияющей ране: чары исцеления, клубящиеся промеж его пальцев, с каждым мигом становятся всё жиже и блёклее. Вот она, обхватив его под мышками, тащит всего перепачканного кровью и копотью Мирака вперёд и благим матом орёт ему, полубессознательному, что-то малоосмысленное, стараясь перекричать рокот волн, грохот осыпающихся фолиантов и рёв громящего всё вокруг Хермеуса Моры. Как они выбрались, она не помнила. Голова прояснилась уже после того, как они оказались на Солстейме — Вигдис хватило пары пинт крепкого зелья лечения, чтобы мало-мальски прийти в себя. А вот Мирак провалялся в постели ещё три недели, будучи на грани между жизнью и смертью всё это время. И когда, наконец, очнулся, ещё целый месяц с трудом связывал слова. Да и не только языком шевелил не ахти как — без помощи Вигдис по первой ни ходить, ни ложку держать не мог. Уже только потом, когда речь и возможность нормально двигаться вернулись в полной мере, Вигдис убедилась в том, что часть его воспоминаний была стёрта. Знания, полученные из книг, первые годы апокрифского плена и всё что было до, он помнил хорошо, а вот последние столетия словно бы подёрнулись плотной дымкой. Позабыл Мирак и свои планы вернуться, и магию Камней, и то, как заставлял солстеймцев строить себе храм, да и сам этот храм совсем не помнил. Ну, а Вигдис решила не заострять на этом внимания. Всё равно от того места ни вреда, ни проку больше быть не могло — некая сила, которую обитатели Вороньей скалы посчитали землетрясением, а по уверениям скаалов бывшей ничем иным, как карой Херма Моры, разрушила храм до основания, погребя под его сводами и мираковых драугров, и часть его культистов. Другие же, насколько было известно Вигдис, в тот же день пустились в бега. Громкий всплеск заставил её вновь сфокусировать взгляд на реке: Мирак с головой окунулся в студёную воду, будто бы совсем не чувствуя холода. А когда вынырнул, откинул волосы со лба одним изящным движением, из-за которого у Вигдис разом вырвался судорожный вздох, сдавило в переносице и тёплой влагой обдало между бёдер. Волчица в её груди недовольно заворчала: прямо перед ней — рукой подать — стоял мужчина, по которому и Вигдис-зверь, и Вигдис-человек пускали слюни, а она тратила время на дурные людские мысли, что вращались вокруг ужасов прошлого, мешая ей наслаждаться столь притягательными картинами настоящего. Кому как, а оборотничьей её сути такое положение дел явно не пришлось по нраву. Будто бы не передумала она уже тысячи раз о том, как и почему их совместное путешествие началось, а возможность вот так посмотреть на него выпадала столь часто, чтобы упускать хоть секунду! Объект её наблюдений тем временем критично осмотрел свои торс и руки, чтобы в следующую секунду нагнуться к влажному предплечью и принюхаться к собственной коже. Затем, явно неудовлетворённый, он начал намыливать тело по новой. Вигдис прищурилась: неужели Мираку действительно казалось, что он недостаточно сильно благоухает цветами? А потом вдруг пришло озарение, ударив её черепушку изнутри будто бы обухом. Вигдис тотчас вспомнила первые месяцы, когда Мирак почти каждую ночь с криком просыпался от терзавших его кошмаров, как он без сожаления избавился от своей почти не повреждённой, отлично зачарованной жреческой робы, в которой провёл столько времени на службе у Моры, как часами отмывал вином и щёлочью свои оружие и маску. До сего дня, всякий раз перед тем, как взять с полки очередной томик, он смазывал ладони пахучим одеколоном, а саму книгу обрабатывал очищающими чарами даже от мельчайших частичек плесени. «Ему кажется, что от него всё еще пахнет Апокрифом! — поняла Вигдис, ошеломлённо сглотнув. — Поэтому и старается отмыться от него, поэтому и провонявшую тамошним гнилостным воздухом одёжу носить не пожелал, поэтому и не переносит малейших грибковых миазмов!» Сердце Вигдис сдавило от жалости к Мираку: уж её-то волчий нос почуял бы даже малейший отголосок апокрифского душка — и она точно знала, что его давно не осталось ни на его теле, ни на его вещах, но Мирак, видно, настолько сросся с этим ненавистным местом, что чуял его вонь даже тогда, когда её, по сути, уже и не было. Очень уж это напоминало то, как потерявший руку вояка ещё долго ощущает в отсутствующей конечности ноющую боль. Вигдис хотелось броситься к нему, обнять и не отпускать до тех пор, пока он не поймёт наконец, что всё осталось позади, что Мора и его изумрудный ад уже в прошлом. Хотелось гладить его мокрые волосы, хотелось дышать чистотой его тела, прижимаясь щекой к его крепкой груди, хотелось… Уж слишком невовремя Мирак сделал несколько шагов к берегу, на мелководье, обнажая перед её взором куда больше себя, чем прежде. Она невольно облизнула губы, когда он опустил руку ниже пояса, скользя кусочком мыла по тому месту, которое Вигдис было особенно интересно в её ночных грёзах о нём. Жалость немедленно отошла на второй план, охотно уступив место целому урагану совсем иных чувств, всё так же включавших в себя необоримую тягу подлететь к Мираку и прикоснуться — правда, уже совсем не так, как думалось секунду назад. Как минимум, она могла бы помочь ему помыться. А после согрела бы своим телом после холодной воды. Вигдис поймала себя на мысли о том, что на этот раз у неё может не получиться сдержать себя. Немедленно надо уносить ноги, иначе быть беде! Но, что испугало девушку до дреморок — внутренняя волчица, будто бы услыхав её мысли, словно взбеленилась. Зверь явно не собирался подчиняться человеческим доводам: вероятно, близость столь желанной «добычи» его лишь усилила. Вигдис покрылась по́том, понимая, что волчья сущность бунтует против неё, упирается и, кажется, берёт-таки верх. Голени прострелила судорога — даже не видя их, Вигдис понимала по колючему зуду, как пробивается на коже плотный серый мех, ощущала, как острые когти прошивают яловые сапоги, упрямо цепляясь за саму землю, чтобы не позволить Вигдис сбежать. Мир окрасился в багрянец, а лицевые мышцы горели огнём, пока челюсть вытягивалась вперёд, формируя звериную морду. Грудной рык помимо её воли сорвался со стремительно темнеющих губ, и пусть Вигдис тут же шлёпнула себя покрывшейся шерстью ладонью по как на дрожжах растущему рту — звука было не вернуть, а Мирак, приподняв голову, прищурился, тут же вскинув руку с загоревшимся на кончиках пальцев пламенем. — Кто здесь? — громыхнул его голос над рекой. «Уходи! — завопило её человеческое «я», мысленно хватая волчицу за грудки и хорошенько встряхивая её, чтобы та очухалась, — Беги отсюда немедленно — если он увидит тебя в таком виде — поджарит к даэдровой матери!» Хорошо хоть, что инстинкт самосохранения у зверя и человека работал одинаково безотказно. Вигдис развернулась и припустила прочь, с хрустом проламываясь сквозь чащобу, уносясь всё дальше от реки. Она слышала, как трещала по швам и разрывалась на лету её одежда, понимала, что мчалась уже не на двух, а на четырёх ногах, видела, как менялся пейзаж вокруг, но не могла остановиться. И только когда в нос ударил тяжёлый мускусный запах другого зверя, Вигдис замедлила бег, ощущая, что впереди её караулит опасность. Лишь увидев, как прямо перед нею, с торжествующей ленивой грацией из-за кустов пахучего чубушника выскочил гигантский саблезуб, и услышав, как за спиной, с подветренной стороны, раздалось раскатистое порыкивание ещё двоих, Вигдис поняла, что попала. Саблезубы обступали кольцом. Её низкое утробное рычание их не отпугнуло — они явно чуяли, что втроём куда сильнее неопытной, уставшей верволчицы. Завязалась свара. В ушах Вигдис звенело — впрочем, клацанье зубов, голодный рёв и звуки ударов быстро сменились жалостливым собачьим скулежом. Её скулежом. Могучий толчок опрокинул её на спину, мохнатые лапы надавили на грудь, а чья-то гигантская, дурно пахнущая пасть обильно окропила морду Вигдис слюной, чтобы в следующую секунду вонзиться клыками ей прямо в горло. Шею прошило острой болью, мир покачнулся и зарябил. Наверное, стремительно ослабевавшее, терзаемое тремя парами хищных челюстей тело старалось отогнать агонию приближавшейся гибели галлюцинациями — иначе было не объяснить, почему последнее, что Вигдис услышала перед тем, как провалиться во тьму, было не звериным, но человеческим голосом. Голос властно выкрикнул что-то, всё на мгновение осветила яркая вспышка пламени, а затем Вигдис потеряла сознание.