Злодей

      Кошмары были частью его жизни. Почти постоянной константой. Кошмары приходили к нему после очередного напряжённого дня, полного битв и потерь, как напоминание о пережитом. Кошмары приходили и в спокойные дни, когда всё, что он делал это возился в поле, как знак о его разрушенном душевном покое.       Кошмары —это всегда дерьмово, но Лололошка привык. Смог преодолеть ужасающий порог реальности и выдумки. И смог признаться себе, что да, быть может у него не всё так хорошо, как он желал бы. Да, быть может его душевное состояние просто не выдерживает столько испытаний, не смотря на то, как бы легко после не было на душе от очередного спасения. Поэтому он даже не удивился, когда после спокойных дней, они вновь вернулись, стиснули в своих жёстких стальных объятьях, заставляя хрипеть и извиваться от боли.       Потому что кошмары —это уже нечто родное и привычное. И он уже давно знает как с ними бороться.       Только вот сны эти отличались от остальных, было в них что-то страшное, что-то с ума сводящее, ещё сильнее чем жизнь с двойником. Что-то, что заставляло его подскакивать каждую ночь в постели и судорожно хватать ртом воздух. И сердце в такие моменты билось быстро, громко. Сердце в такие моменты желало выскочить наружу. И Лололошка даже мог поверить в это, потому что столь сильного, до сумасшествия ненормального, стука сердца он не слышал никогда.       Но вот, что было самым печальным, если обычно он хорошо запоминал свои сны, что позволяло здраво посмотреть на картинку со стороны. В особенности если речь идет о кошмарах, то здесь по пробуждению они точно растворялись в дымке утреннего тумана, утекали сквозь пальцы водой.       На утро Лололошка не помнил ни единой детали, ни даже самой маленькой и не значительно. Только смазанная картинка.       И всякий такой раз Джон был рядом, всякий раз, оказывался около его постели, поглаживал растрёпанные волосы. Порой обнимал, крепко прижимая к себе и всё что-то шептал. Что он там бормотал Лололошка тоже не помнил. Все эти слова стерлись из его памяти так же как и сны. Что порой наводило на вопрос, а не приснилось ли ему и это? И что явно заставляло вновь задуматься о его ментальном здоровье.        Но Джон явно знал, что с ним происходит. Всё смотрел своим понимающим уверенным взглядом, и всё так же упорно молчал. —Красотка, доброе утро! Я приготовил ромашковый чай, он очень хорошо успокаивает! —и улыбается всё так же уверенно и озорно, с долей нежности.       Лололошка ежится. Отводит нервный взгляд в сторону, да не в силах сделать хоть ещё один шаг, пошевелиться не в силах...Недосып слишком сказался на нём за эти дни.       Джон же не теряется, уверенно подходит к нему и берёт за руку, провожая к столу, на котором уже стояла кружка чая и завтрак, и усаживает на стул, перед этим галантно отодвинув его.        Джон мягко поглаживает его по голове, мимолётно целует в лоб и пододвигает тарелки ближе: — Ешь пока горячее, красотка.       А у Лололошка в голове каша вязкая. Мысли перебивают одна другую и в то же время точно ползут как улитки. Пародоксальный диссонанс, стоит сказать. — Ты… Знаешь, что со мной происходит, —не вопрос, констатация фактов.       Он наблюдает, как Джон легко подергивает плечами, как он спускает очки на нос, с лукавым прищуром оглядывая его с ног до головы, прежде чем остановиться на глазах. Он наблюдает, как на лице двойника расползается знакомая озорная ухмылка. — Красотка, ты ведь тоже знаешь, что с тобой происходит. Рано или поздно это должно было произойти. Особенно, когда больше нет источника влияния. — Я… Не понимаю.       Джон резко наклоняется ближе, его лицо становится серьёзным, почти суровым. Он долгие секунды смотрит ему в глаза, словно ища в них ответ. А после, кладёт свою руку ему на щеку, поглаживая. — Я понимаю, как тебе тяжело сейчас, но я обещаю — всё будет хорошо, ведь я рядом.       Лололошка прикрывает глаза, сглатывая. — Ну-ну, все разговоры о важном на потом. А теперь кушай. Ах, я зря что ли старался, красотка?! Ради тебя между прочим встал ни свет, ни заря, чтобы побаловать мою принцессу!       Джон говорил что-то ещё, но Ло его больше не слушал. Всё его мысли были сосредоточены на пульсирующем комке в голове. Мигрень в эти дни достигла, кажется, своего апогея. Мигрень его убивала. Но не может же быть это памятью?       Не мог он ничего забыть. Точно не мог. Когда забываешь сразу понятно, что чего-то не хватает, точно от тебя кусок оторвали. А тут… Нет, не было у него никогда такого. Но что же это тогда?

***

      Он пытается вздохнуть, выходит слабо, сдавленно. В голове нарастает боль, она бьётся о череп раненой птицей, клокочет и кричит. Из-за боли этой всё резко становится размытым, нечётким. Хотя быть может всё такое потому что вокруг темно? Но почему вокруг темно, где он?       Лололошка пытается подняться, сделать что-то, хоть закричать от ужаса, что переполняет грудную клетку острыми шипами. Но тело его рыхлое, онемевшее. Тело его не слушается. Он лишь и может, что ощущать боль растекающуюся по телу всему. Может слышать, как сердце бьётся безумно, ещё безумнее, чем было ранее.       Это реальность…       Он не спит?       Не спит же?       Так почему телом не может наконец овладеть, вернуть контроль?       Почему перед глазами пятна яркие плясать начинают, образы знакомо-незнакомые.       Почему всё чувства в миг такие острые, режущие, такие слишком гипертрофированные?       И тут он неожиданно, даже для себя, вскакивает, заведенным солдатиком. Хвататется за грудную клетку, дышит глубоко, всё ещё судорожно, кажется, умудряеться сбить с тумбочки лампу, отчего та с грохотом падает на пол и, кажется, разбивается.       Джон появляется тут же, распахивать дверь, в два прыжка преодолевает до него расстояние и вот уже хвататет Ло в крепкие объятья.       Лололошка же всё ещё не отошедший от сна, от ужаса, что испытал в нём, пугается, вырваться пытается, бьёт наотмашь по чужим рукам, но те лишь крепче прижимают к себе, оглаживают тело мерными ласковыми движениями. — Всё хорошо, красотка. Всё хорошо. Ты молодец, — шепчет Джон.       Но Лололошка понять всё ещё не может ничерта. Он сдавленно хрипит, и всё ещё пытается вырваться из объятий назойливых, таких удушающих.       Но Джон тоже непреклонен, по обычаю настырен. Джон не отпускает его… Никогда не отпускает... — Красотка моя, я помогу тебе. Обязательно помогу. Но сперва тебе нужно всё вспомнить. —Джон прижимает к своей груди, раскачиваясь из стороны в сторону.       Лололошка хрипит, цепляется дрожащими руками за чужую футболку, сминая ее. Он давиться очередным вдохом-полустоном и утыкается горячим лбом в чужое плечо. Перед глазами пляшут пятна. И пятна эти не реальные, пятна эти пляшут в голове его.       Джон руками забирается в его волосы, массируя голову и всё так же медленно раскачивается из стороны в сторону. —Ну же, тише. Засыпай обратно. Я рядом, мой хороший.       Мысль острая в голове у Лололошке молнией бьет — нет, спать ему нельзя. Не сможет заснуть. Нет. Нет. Нет. Спать сейчас — значит увидеть что-то немыслимое, что-то ужасающее.       Но отчего-то глаза начинают слипаться. Отчего-то в ушах начинает нарастать сдавленный гул, почти оглушая его полностью. Отчего-то сердце его резко замедляется, не бьётся так рьяно и ужасно. Сердце его возвращается к привычному ритму. — Мне не нужен сон, — хрипит он тихо из последних сил.       Но Джон ничего не говорит. Всё так же обнимает его одной рукой, а второй поглаживает по голове.       Последнее, что понимает Лололошка — он засыпает. Проваливается в зыбкую ребристую темноту, прямо в руки чего-то леденящего.       Последнее, что он видит — как глаза Джона блестят в ночной темноте.       Но чего уже не видел Лололошка, провалившись в сон, что лицо его двойника напряжённое, что губы его искусанные в кровь, сжатые в тонкую-токную линию. Что глаза его смотрят на лицо его мирное, не отрываясь. Что в глазах этих лишь беспокойство читается.       Лололошка бы, собственно говоря, и не увидел бы ничего из этого, из-за ночного полумрака.       И Лололошка не почувствовал даже, как руки чужие подрагивать начинают, как руки эти осторожные не отпускали его всю ночь… Так же как и всё остальные дни.       Только вот в этот раз всё было немного по-другому. Этот раз был особенным.