Счастливая пора букетиков и сердечек

      Над головой сияют звёзды. Под ногами – тоже. Там целая вселенная. Миллионы огоньков светятся внизу: окна, фонари, фары, вывески, неоны, голограммы... И все вместе напоминают один огромный живой организм. Огоньки двигаются, мигают и копошатся в сердце города, как множество мелких насекомых.       У муравьёв есть такая штука – коллективный разум. Это своего рода живой мозг. Живой в плане движения. Муравьи в нём бегают, живут и создают движение. Следовательно...       Нет, нет! Это вполне просто объясняется на примере человека. Человеческий мозг – скопление нейронов, функционирующих сообща. Муравейник – скопление муравьёв. Муравей – нейрон. Стало быть, муравейник – мозг.       Иногда Альт-Сити напоминает муравейник. В нём люди работают слаженно, как механизм, ради одной цели, ради Империи и всеобщего блага.       И есть в этом что-то такое... притягательное.       Радан сам придумал эту теорию и ужасно ей гордился. Может быть, ему просто хотелось иметь свой собственный неординарный взгляд на некоторые вещи. Во всяком случае, теперь он не может спокойно смотреть на муравьёв.       И не только на них – на Империю, конечно, тоже. Конкретно сейчас она кажется ему такой маленькой и далёкой, а здесь, где Радан находится, под небом, доставая руками до звёзд, слишком высоко, чтобы мирские проблемы его хоть как-то касались.       Это – крыша одного из наиболее высоких зданий, и вид отсюда открывается поистине космический. И довольно ветрено. Радан даже вдруг жалеет, что поскупился на покупку какой-нибудь ветровки. Кожу неприятно морозит, и волосы на руках (на одной единственной руке!) встают дыбом.       Но всё равно Радану жутко нравится приходить сюда стабильно каждую субботу вечером, садиться на край, свесив ноги, и думать, думать, думать...       А иногда – говорить.       Он никогда не сидит на крыше в одиночестве. Рядом с ним, так же свесив ноги, всегда сидит Кавински. Почему-то так повелось ещё с той поры, когда они впервые оказались здесь. Тогда тоже был вечер, тоже сияли имперские огни, но лишь одно было по-другому...       Впрочем, об этом ещё рано.       Сейчас Радан с особым упоением глядит вниз, вспоминая муравейник.       И ещё эта теория забавно перекликается с теорией Кавински о шестерёнках.       «Муравей – он ведь тупо биоробот, – сказал как-то он. – Ты сравниваешь насекомое с человеком. Не обесценивает ли это человеческую личность?»       И тогда Радан напомнил ему о шестерёнках. Да, возможно, сравнение людей с кучкой железа – тоже не очень корректное, потому Кавински ничего не оставалось, кроме как согласиться.       И ещё один интересный факт – Кавински никогда не появлялся на крыше трезвым. Уж отчего это, Радан не знает, но догадывается, когда друг вдруг подходит опасно близко к краю. Держаться за бетон половиной стопы действительно сложно. Носки его ботинок нависают над пустотой, а он теряет равновесие, весело смеясь.       Ему нравится думать, будто он живёт на грани риска. Хотя зачастую всякая смелость выходила боком: от драк, до внезапных смертей. И такая смерть, скажем, разбившись в лепёшку об асфальт, была бы просто несусветной глупостью.       Потому умирать он не спешил.              – Тебе не кажется, что в этой жизни ты что-то делаешь не так?       Кажется. И всегда казалось. Особенно в последнее время, когда привычный распорядок жизни оказался вдруг нарушен. Теперь Радан каждое утро начинает не с головной боли, а с поцелуя в щёку. И это кажется ему странным, но до одури приятным.       В ванной его встречает запах духов, в кухне – завтрак. В таких условиях не принято жаловаться.       И всё же проблема в нём самом, – решил Радан. Так нельзя. Это как минимум не вежливо, а как максимум – клеймо в глазах друзей.       – Почему? – тем не менее спрашивает он, отрывая взгляд от огней и смотря теперь в лицо Кавински. Привычной улыбки не видно. Подозрительно апатичная физиономия.       – Когда ты ей скажешь? – вопросом на вопрос. И Радану тоже больше не хочется улыбаться.       Он ведь не предавал её, проводя время с друзьями. Не предавал и сейчас – в один из немногих разов, когда дальше разговоров дело не заходило. И всё-таки иногда бывало так, что Радану на следующий день приходилось гореть от стыда. Тональный крем его девушки хорошо скрывал розовые пятна на ключицах.       Сам Кавински не раз говорил ему, что это, вероятно, – предательство.       Предательство или нет – нельзя, чтобы Шерон знала. Чтобы хоть о чём-то догадывалась. Скрываться не сложно, когда официально каждую субботу вечером ты работаешь на лучшего друга. А тот платит иногда. За просто так.       Радан бы не стал придумывать такие хитроумные схемы, если бы не...       – ...не собираюсь я ей ничего говорить, – отвечает он, слегка помедлив.       Кавински только криво улыбается. Чего он вообще поднял эту тему?       Разве не очевидно, что на крышу Радан ходит, чтобы забыться. Хотя бы на несколько часов почувствовать свободу. (Настоящую. Не ту, что он сам себе слепил, сбежав из дома. И не ту, что дарила подпольная жизнь.)       А вот у муравьёв всё чётко, как по графику.       – Тогда ты, Раданчик, получается, козёл, – говорит Кавински, как будто ещё более очевиднейшую вещь.       Радан, пораскинув мозгами, к чему-то приходит.       – Знаю, – соглашается.       – И ничего с этим не делаешь, – продолжает Кавински.       Радан опять медлит, собирает мысли по кусочками. А те как назло все расклеиваются и разваливаются.       – Ревнуешь? – в конце концов выдаёт он.       Кавински пожимает плечами.       – Нет. Жаль её.              Молчание длится гнетуще долго и противно, тягуче разливается в пространстве, как пиво из банки, и висит в воздухе. Радан успевает за это время обдумать одну мысль около пяти раз.       А почему в приоритете, собственно, Шерон?       Хотя нет, не так. Менее цинично. Почему он вообще ощущает эту неопределённость?       Не то чтобы Радану кажется, будто он последний мудак. Так покажется ей, если в итоге всё вскроется. Шерон – она дамочка истеричная, в отличие от Кавински, который вполне спокойно соглашается быть, скажем...       Транквилизатором для души.       А они давно знакомы. У него шансов больше. (В такие моменты Радан вспоминает эпизод почти десятилетней давности. Когда он, будучи пятнадцатилетним звездюком, уделал взрослого дядьку. И в тетрисе, и в драке.) Во всяком случае...       Радан шарахается от собственных мыслей, будто от чего-то ужасного. Ему всё кажется ужасным. Он бы ответил на выпады Кавински, отмахнулся, но вместо этого он почему-то вдруг реально задумывается. Даже шутки как-то не генерируются.       – Ты круче, – говорит Радан и в ту же секунду думает, что сморозил глупость. – Нет, не в том смысле, что... Короче. Блин...       Кавински только пьяно улыбается и действительно хохочет. А шутка-то и не смешная, шутка-то и не шутка вовсе. По крайней мере, не задумывалась таковой.       Бутылка из-под какого-то дешманского пива, весело звякнув о кольца на пальцах, летит вниз с крыши. Прямиком в космос.       – Если серьёзно, – говорит он. – тебе пора бы перестать заниматься ерундой и начать жить.       – «Жить» – это в каком смысле? – не понимает Радан и думает, что действительно фигня какая-то выходит.       – В самом стандартном. Женись, детей заведи. Купи им хомячка, себе – квартиру и выплачивай ипотеку до конца жизни. А по выходным можешь смотреть футбол.       – Шутишь что-ли?       – Возможно. Но ведь на двух стульях не усидишь. Хотя у тебя есть вариант послать её на хер, но ты так не сделаешь. Ты слишком добрый.       На слове «добрый» Радана опять передёргивает. Никогда, никогда, никогда ему ещё не было так стыдно. А он ведь пытается. Нет, правда пытается что-то со своими чувствами сделать, но при этом максимально аккуратно, чтобы не задеть никого. Даже если его собственное сердце разорвётся на части.       Но ведь на двух стульях не усидишь. Придётся выбирать.       Хотя и Радан с противоречиями в своей жизни как-то уживается. Он души не чает в котиках и собачках, а людей разносит в пух и прах в рукопашную. Он спит с мягкими игрушками, но при благоприятных условиях – с мужиками.       – Только это отрежет тебе все пути к отступлению, – продолжает Кавински, метаний друга не замечая. – В противном случае ты будешь козлом в квадрате.       Радан не дурак и врубается. Только выслушивать подобное от человека, которого...       Он совершенно не желает больше об этом думать.       – Не хочешь обсудить смысл жизни, философию, всё такое? – спрашивает он, запрокидывая голову и рассеянно глядя на звёздное небо.       Кавински затыкается и молчит мгновение. А потом вдруг выдаёт:       – А у муравьёв вот нет никаких моральных дилемм.       Стремительно, на удивление незаметно пролетает неделя. И вот опять суббота. Такая же, как и прошлая. Такая же, как все прежде. (Ибо дождей никогда не было.) А вот тучи бывают иногда. Но не сегодня. Сегодня – звёзды.       Радан был прав, и огоньки города напоминают космос. Космос сверху и космос под ногами – пустое холодное ничего с обеих сторон.       И почему, сравнивая Империю с муравейником, Радан вспоминает о космосе? Кавински пошёл дальше. Если муравейник – то под землёй, среди темноты бесконечного лабиринта тоннелей. (Муравьи просто делают свою работу, и даже свет им для этого не нужен. А ещё муравьи с самого начала знают, что делать и придерживаются этого плана до самой смерти. И никаких фриков.) А если космос – то непременно вакуум. В космосе люди не выживут, а звёзды – скопление газа. Они горят-горят себе... А потом – бам! И становятся чёрными карликами (трупами?), браздящими пустотные просторы.       А вот шестерёнкам ничего не мешает быть шестерёнками. Их полезность зависит только от состояния механизма.       Но, сколько бы Кавински не выдумывает теорий, Радан всё не появляется.       С таким же успехом можно сравнить Империю с огромным арбузом, а людей – с косточками. (Ага, в кровавом арбузном море своих сожалений.) Придумать можно что угодно.       Но Радан так и не появляется.       Не появляется он и на следующий день, игнорируя звонки.       «Наигрался что-ли?» – думает Кавински.       И больше не звонит.