Расскажи мне о любви.

Зима его боится. Не в привычном плане, когда ожидаешь удара в спину в самый неожиданный момент, да такой, что нож входит меж позвонками по самую резную рукоятку, а немного по иному. Он давно уже не мальчик, — перевалило за семнадцать, но жизнь помотала будь здоров, — а Валера, вбегающий по утрам к нему в класс, горит адским пламенем, и всё норовит его зацепить своим огнём. Зима от него шарахается, прижимает к груди руки и смотрит хмуро, поправляя воротник кофты. Не хочется гореть совсем, хочется в вечной мерзлоте остаться кусочком льда, чтобы через тысячелетие разморозиться и наконец жить в мире, где его не будет. — Зём, а ты че в кофте? Жара же. — Мне холодно, — хмуро отвечает он, глядя на новые лаконично-чёрные кроссовки Турбо с ядрёно-синими шнурками: он, сидя на парте перед ним, болтает ногами от скуки, — на уроки иди. — Пойду конечно, — ворчит в ответ Валера, — мне историчка сказала, что не аттестует. — Поделом тебе, — Зима наконец поднимает на него взгляд. Встреченный светло-зеленой бездной тушуется, рассматривает каждую линию в радужке, каждый отлив. Зима хочет поймать его в длани, как солнечного зайчика, и выпустить на волю миллионом фотонов. Съесть, пустить по артериям сладким счастьем, тающим в окружении лейкоцитов. Зима передумывает спустя секунду — ему нельзя, ни в Турбо, ни в кого-то другого. Такого порченого никто не возьмёт, только после смерти снимут скальп, забальзамируют и оставят в мавзолее, как Ленина: так, чтобы контуры тату остались читаемыми и чёткими, как резкие линии его подписи в паспорте. Зима категорически против проявления любви, доброты и прочего: жадность не порок, а вот дружелюбие очень даже. Если выпустить вовремя колючки, все в стороны разбегутся, напуганные, и никто не потревожит привычный покой. У Зимы душа — устоявшаяся гладь воды, ровная поверхность озера: вода в нём чистая, как в Байкале, куда его в далёком детстве возил отец. Зима — нетронутый, нелюдимый, наверное, оттого и зататуированный. Какова вероятность того, что одна из пятнадцати девушек, которых от в своё время вежливо слил, оказалась его соулмейтом, которого он бездарно проебал? Зима думает об этом каждую ночь, а после приходит к выводу, что природа не могла надругаться над ним так: мало того, что судьба преподнесла ему подарок в виде удачного места появления, где он наверняка будет открыто любим, так ещё и подарила девушку-соулмейта, когда ему на девушек с высокой колокольни. — Дай физику скатать. Вахит бы его прямо сейчас взял на удушающий, насильно прямо в классе бы засосал при всех, чтобы его потом (по возможности) Валера виском его впаял в угол парты, прежде попросив написать заявление, что Зима к нему претензий не имеет. А там — внутреннее кровотечение, смерть, похороны, где он будет валяться в обитом красным гробу с крестом на груди, как дохуя верующий, где Валера его не поцелует в лоб из брезгливости, наверное. Будет орать мать, вокруг – молоть всякую хуйню, что ему на небесах лучше, и что он был отличным парнем, и что наверняка не держит обид. Вахит держит только скрещенные пальцы каждое утро у зеркала, надеясь, что очередные лепестки не расцветут в районе рёбер. А они, суки, всё равно распускаются. — Я не делал, — отвечает запоздало, часто моргая и пытаясь согнать осеннюю задумчивую хандру с лица. Валера косится на него, прежде чем схватить за подбородок, вынуждая запрокинуть голову наверх и посмотреть в глаза. — Ты чё, гасишься? Зима дёргается, но Турбо держит крепко, сжимает пальцы, пахнущие дешёвыми сигаретами, на линии челюсти: наклоняется вперёд, вглядываясь в зрачки. Зима считает терпеливо до трёх, отводит в сторону глаза и игнорирует заинтересованные взгляды одноклассников. Один. Турбо задевает чувствительное место под мочкой: Зима улавливает ненавязчивый, выветрившийся запах его духов и травяного шампуня от кучеряшек на голове. Два. Турбо что-то говорит ему, но Вахит мысленно затыкает уши, как ребёнок при скандале родителей: ла-ла-ла, если я спрячусь, проблема уйдёт, так было всегда. И будет. Голос Турбо всё лезет в уши, как противный писк остановившегося кардиографа, как угрюмая прямая линия на мониторе. Три. Отпусти уже меня, сука. Отпусти, отпусти, отпусти. Турбо руку скидывает резко, спрыгивает с парты: скрипят низкие кроссовки по линолеуму, въедаются в уши навязчивым звуком. Зима, конечно, уклоняется: он Турбо знает как облупленного, лучше матери, как свои пять пальцев, оттого и его коронная «двоечка» теряет всякий смысл. — Ты ахуел, Зём? Ты какого хуя на таблетки сел? Или уже всё, по вене пускаешь? Отвечай, сука! Зима перепрыгивает через парту, тянет за собой стул, чтобы сбить Валеру с толку — он отпинывает его, как нехуй делать, с грохотом роняя. У Зимы раскалывается башка, в моменте становится жарко и холодно: деревенеют конечности, ему ли в своих «два мяча» убегать от адиков? Но он дёргает с места, крепче держа сумку: лишь бы не споткнуться и не ёбнуться с позором в этом узком коридоре, давящем на него синими стенами. — Отвали, Валер! Орёт на бегу, сваливая на улицу без куртки — тяжёлая металлическая дверь поддаётся с неохотой, скрипит, отдавая последнюю, видимо, молитву: «Отче наш» и рядом не стоял с этим заунывным скулежом. — Куда! Турбо тянет руку вперед, пальцы цепко хватаются за капюшон: назад-назад-назад, безмолвно говорят они, трещит ткань. Вахит сдаётся: стоит, руки по швам, солдатская выправка, спина жалко сгорбленная. — Не торчу я, — давит хрипло из себя, — и не собирался. — В глаза мне смотри. Зима не поворачивается, внутри прорастает что-то неприятно сжимающее грудину: так, наверное, ощущается предательство. Вот, смотри, Зим, так и чувствуется твоя хвалёная любовь: боялся, а она догнала и забила ногами, ещё и плюнула сверху. Ты тут не в «Шапито», не делай вид, что тебе от всего этого хоть немного весело: противно от самого себя, от слабины, что (не)вольно дал трещину в своей броне. Давай, Зима, признавайся, сдавайся, как нацист под пытками выдаёт тайны третьего рейха. — Повернись. Зима просто садится на корточки, утыкается лицом в свои колени, пахнущие пылью и осенней сыростью. Рядом линяют тополя, скидывая ему на макушку листву: под ногами месиво, в которое хочется упасть лицом и задохнуться. Вахиту кажется, что лучше бы он торчал, чем вот так: слабый, жалкий, как последний неудачник. Валера за его спиной стоит с пару секунд, шуршит пачкой от сигарет, Вахиту за ухо пихает последнюю, перевернутую, и обходит по часовой. — Зимушка. — Отъебись. Зима накрывает голову руками, резинка на рукаве совсем ни к чёрту, ползёт вниз, обнажает предплечья, усыпанные цветочным орнаментом, как дорогим эскизом Босхарта. Зима молчит, как на допросе: пытается собраться с силами, но голос всё равно петушится в середине предложения. — Хотел смотреть? Хотел, сука, посмотреть? Он рывком поднимается, дергает молнию: треклятое хлопковое орудие пыток заедает, и он без сожаления вырывает собачку, заставляя кофту распахнуться. Перед глазами мелькают огоньки, неоконченное сочинение всплывает совсем некстати. У Зимы как-то всегда получается не: невовремя, некрасиво, недостаточно. Это его крест, ему его нести тяжело, как Иисусу на казнь. Вахит пишет руссичке про игемона, про сына Божьего и предателя. — Смотри, блять! Смотри, Валер, я — Иуда! Ебанный рот, по моей вине умирает святыня! Я — сам себе Понтий Пилат. Он ставит сумку на влажный от мороси асфальт, кидает сверху кофту: руки вытягивает вперёд, смотрит на переплетение листков и тычинок с хладнокровием хирурга, смотрящего на тело ребёнка на кушетке. — Зимушка, не надо.. Валера запрокидывает голову наверх, глядя в хмурое небо, языком ловит капли непослушного дождя. Это небо за них обоих плачет, раздосадованное, разгневанное, разбитое. Раз. В Зиме что-то с хрустом ломается, но он списывает это на сломавшуюся ветку, а не на искрошенные в немом крике рёбра. Ему в этом мире делать нечего теперь, рядом с Валерой так точно: как рядом с убийцей жить, неприятно и постоянно напоминает, ёкает, скребётся. — Зимушка.. Валера его кофту поднимает, отряхивает нападавшие листья, взглядом старается огибать каждую чёрную полосу, чтобы не смущать(ся): накидывает сверху на плечи, заворачивает, как гусеницу в спасательный кокон и прижимает к себе. Гладит успокаивающе по спине, бормочет какую-то полную ерунду: что всё хорошо будет, обязательно-обязательно, а Зиму как будто насухо выдоили. Ни единой эмоции, как на лице холодного металлического памятника. — Зимушка, а, Зимушка, хоче– Вахит слабо отпихивает его в сторону, неспособный принять хоть какую-то помощь: размазывается по асфальту бесформенной кучей, и собирает себя сам. Добавьте побольше соды, может и отмоете; гарантий никаких не дают, тут как в автомате — причём неизвестно, он ак-47 или игровой. — Валер, а ты знал, что язык может скрыть истину, а глаза — никогда. Вот такие они.. глаза. И никогда в них ничего не спрятать, ибо душа — она там.. — он впихивает руки в рукава, кисти лениво засовывает в карманы, — а у меня и души видимо нет. И глаза у меня — совсем пустые, всё равно что в зеркало глядеться. А у тебя глаза красивые, Турбо, ты их не прячь. Он разворачивается на мысках, топорщится во все стороны нескладно сумка: идёт обратно к школе, на ходу прикуривая. — Ты куда? — Известно куда, домой. А ты на историю иди, а то и правда не аттестует. Она та ещё стерва. Зиме на едва скуренную падает огромная капля: сбивает пепел, тушит. Зима мысленно бычком прижигает рану в груди, ставит рабское клеймо, умерщвляет. Отмирает левое предсердие, а хотелось бы чтобы сердце сразу встало, не качая ненужную кровь. Вахит не оборачивается на стоящего в ступоре Турбо, даже не говорит ничего на прощание. Зима его боится.

«собираю свой мир по кусочкам из лжи, ведь из счастья мой мир не родится на свет.

расскажи мне как жить...

расскажи мне, как жить, если завтра зима, а тебя

рядом

нет.»