Расскажи мне о любви.

— Марат. Андрей наваливается на него сверху, взбивает покрывало на кровати и чмокает в кончик носа. — Уйди, проститутка, — Марат ворчит скорее из привычки, нежели от плохого настроения, которое с самого утра давит на него, — ты воняешь сигами и зефиром. Если говорить о вещах, которые Марат ненавидит, то можно с лёгкостью выделить основные пять по убывающей. Первое — зефир, несмотря на его дороговизну, потому что ему в рот как будто заливают монтажную пену, скрипящую на губах. Второе — Турбо, потому что он заноза в заднице, и это, наверное, ничто не изменит. Третье — школа с её тупой системой образования; и эта неприязнь, стоит заметить, никак не связана с его успеваемостью. Однажды он поспорил с Вовой, что сможет закончить четверть без троек, и, сука, смог. Четвёртое — книжку «Муму», потому что каждый раз ревёт, читая про эту бедную собачку, а потом не может отпустить долгое время заедающие на подкорке слова. «Герасим ничего не слыхал – ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали и постукивали они об бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги». Когда он впервые рассказал об этой странной чувствительности Андрею, он ему не поверил — посмотрел недоумевающе, а после постарался поскорее замять щепетильную тему, не видя косого взглядя Марата. Потом, конечно, допёрло. Он позвонил ему ночью с 27 на 28 января, Марат как сейчас помнит, что трубку взял дрогнувшей рукой: пару секунд пялился на неё пустым взглядом. — Че в школе не было? — Болею, — Марат показушно шмыгнул носом, — грипп. — Я счас приду, — вот это «счас», которое из Андрея вытравить было тяжелее, чем тараканов из блядушника на «Гагарина», — жди. — Заразишься. — Жди, — и бросил трубку. Марат закинул книжку на полку, предварительно беззастенчиво загнув уголок: если бы мать увидела, то наверняка бы сравнила это с богохульством. Когда Андрей зашёл в комнату, капая с отросших волос водой, Марат совсем не по-пацански ревел. Кстати, пятая вещь: скрывать что-то. Марат привык бросаться грудью на амбразуру, удар брать на себя, не беспокоясь о последствиях, которые наверняка позднее возникнут. Как-то так выходит, что им приходится шкериться по углам, боясь быть застигнутыми врасплох, и Адидаса это бесит до усрачки. Марат так даже от бобиков не дёргался, как от чужих голосов, когда он доверительно сцепляет пальцы за спинами с Андреем. У Андрея руки такие же как у него — сбитые, шершавые, но пахнут какими-то фруктами. — Пальто, а, Пальто, — Марат подносит его руку к лицу, проводит кончиком носа по костяшкам, — ты че, как баба всякие ванночки-примочки делаешь? Андрей хмурится. — Не называй меня так, — он избегает взгляда Суворова, — и это Юлина херня какая-то. На неопределённый момент времени они замирают: кажется, даже пылинки, витающие в воздухе, на мгновение останавливают свой полёт. Над ними тикают часы, как будто забивают крышку гроба. В квартире тихо, как в мавзолее, лишь наверху шуршат тапки соседей. Марат слегка приоткрывает влажный от набежавшей слюны рот, устанавливая зрительный контакт: зрачок в зрачок, ресница в ресничку напротив, одно дыхание на двоих. Обхватывает губами подушечку пальца, осторожно, самым кончиком языка, слизывает кристаллики сахара, оставшиеся от пастилы-или-вцелом-похуй. — Сука, ты конченный.. — на выдохе выдавливает из себя Андрей, глаза держащий широко открытыми: не пропустить ни одного момента, ни секунды, даже малейшее движение важнее, чем обращение президента к нации. Важнее, блять, новой темы на математике, которую он так и не понял: это всё полная шушера, абсурд, ничтожное настолько, что даже сравнить эту хуйню с настоящим чудом перед ним, кажется чем-то, что должно быть запрещено на законодательном уровне, быть между статьёй за мужеложство и лёгкие побои. Потому что обе, сука, им грозят. Марат показательно слегка ведёт коленом, задевая зудящие от напряжения яйца, мол: «ага, конченный, так я и поверил». Андрея выгибает дугой, рука, на которую он опирался, не выдерживает: он падает сверху, набрасываясь на Марата с поцелуями. — Че ты мычишь дохуя несогласно, — Андрей задирает бесстыдно его домашнюю футболку, — у меня на таких фетиш. — И много у тебя.. таких? Андрей не сдерживает смешка, опускаясь ниже и слегка прикусывая кожу над темнеющим соском. У Марата обычно было два настроения, которых он придерживался: хуй уломаешь, или уломаешь как нехуй. В случае первого Андрею приходилось умаслять Марата, чуть ли не с бубном выплясывать, лишь бы получить хотя бы жалкий взгляд в свою сторону, но когда он вот такой: льнущий, просящий, почти умоляющий, Андрей никогда его не упускает, и сейчас ни за что не упустит. Пусть хоть под ними земля разверзнется и черти полезут снизу: Андрей ни на миллиметр не сдвинется. — Да, много, — без колебаний отвечает он, зализывая укус, — выше крыши. У нас же не школа, а притон пидорасов. — Я не пидор, — бычит Марат, пытаясь приподняться, но Васильев (у него в башке некстати звучит голос англичанки, спрашивающей домашнее задание, вызывая глухое раздражение) давит ему на грудь, не давая подняться. — Конечно ты не пидор. Это мы так… балду гоняем, — Андрей пролезает под спортивки проворной рукой, — чтобы не совсем скучно. Марат подкидывает бёдра наверх, часто дышит ртом и сводит ноги вместе. Андрей внимательно наблюдает за реакцией: у Адидаса аж костяшки белеют на руках, до того он сильно сжимает несчастную простынь. — Отъебись, хуеглот, — выдавливает из себя Марат. Андрей пару секунд давит лыбу, противную такую, крысиную, а потом начинает стягивать с Марата фирменные адики под его же визги. Он лягается на манер коня, норовит сползти с кровати и съебаться в район кухни, чтобы ножи под рукой и легче было обороняться: Андрей читает это по непокорному блеску в его глазах. — Ты че, ебанутый? Отъебись! — Тише, — Андрей зажимает ему рот рукой, параллельно отбиваясь от всех конечностей разом, не желая схлопотать в ебучку, — соседей ещё оповести о том, чем мы сейчас будем заниматься. Марат под ним затихает как-то обречённо, втягивает живот в предвкушении, смотрит из-под изломленных бровей: ну само обояние во плоти. — Тш, — Андрей всё-таки стягивает спортивки, смотрит доверительно: Марат замирает под его взглядом в обрамлении причудливо изогнутых ресниц, пышных, прям как у тёлок, — все нормально. — Нормально. Андрей позволяет себе слабую улыбку: руки ложатся на тазобедренные косточки, слегка оглаживают выпирающие, хрупкие. Стягивает до абсурдного похожие на его собственные семейники, — ну а хули, дефицит, — головка цепляется за резинку, вырывая из Марата несдержанный стон. Приплыли. У Суворова умильно краснеют щёки, и Андрей бы наверняка сказанул что-то угарное и совсем не подходящее к моменту, разрушив эту тонкую нить между ними. Но он сам красный, как варёный рак: оно и неудивительно, когда у тебя перед глазами хуй. Конечно, не совсем чужой, но всё ещё немного неловко. Головка пачкает Марату низ живота смазкой, заставляя дергаться и дрожать. — Марат.. — почему-то шёпотом говорит Андрей, — ты только потом со мной сигареты не бросай курить. — А почему я д– Андрей наклоняется, проводит языком по крайней плоти, едва касаясь кончиком языка: солёно, но глядя на лицо Марата, становится не так противно от самой сути. Суворов закусывает губу и жмурит глаза, поджимает пальцы на ногах и сталкивает колени вместе. Андрей берет член в руку, пару секунд смотрит на темно-красную головку, параллельно дроча: медленно и как-то неуверенно, будто до этого не лежал с ним на одной кровати, руку держа в трусах и прикусывая уголок подушки, чтобы мать не разбудить. Мысленно вспоминает «спрячь зубки», прозвучавшее в дешёвой порнухе у мужика из квартиры в доме напротив. Облизывает губы, языком проводит по кромке зубов, чтобы отсрочить, и осторожно пропускает головку в рот. Руки Марата зарываются ему в совсем отросшие волосы, отливающие пшеном, оттягивают, пропуская прядки меж пальцев. Марат интуитивно силится толкнуться вперёд, глубже, сильнее, дальше, но Андрей бедра пригвождает к месту предплечьем, предупреждающе надавливая. — Ну Андрей, пожалуйста, пожалуйста, — просит Марат слезливо, и глаза у него блестят от набежавшей влаги, — ещё чуть-чуть, а, Андрей.. Волосы в его руках собираются непослушным комком, он толкается и толкается, елозит по кровати задницей, взбивая покрывало до состояния жалкой кучи. Андрей поднимает на него взгляд, и не совсем понимает, кто из них сейчас большая блядь: Марат, чей член сейчас хлюпает у него, Андрея, во рту, прикрывший от удовольствия глаза, или сам Андрей, у которого, кажется, скоро по ногам потечёт от всей этой ситуации. Он закашливается: член, который он выпустил изо рта, головкой мажет ему мимолетно по щеке. Андрею кажется, что он сейчас сдохнет, потому что кашляет он как туберкулезный дед, который только что сладко покурил предсмертную папиросу. — Извини, бля, извини, — Марат порывается встать, но Андрей останавливает его движением ладони, знаком «стоп». — Нормально, — хрипит он, — не дергайся. Ему глубочайше насрать, что «пацаны не извиняются», и Марату, видать, тоже: ибо сейчас Андрей ну совсем не по-пацански у него сосёт, и Марат ему это позволяет. Два вафлёра. Андрей целует его во внутреннюю часть бедра: кожа пахнет йодом и немного хозяйственным мылом, но это полная ерунда, и он полагает, что ему это всё кажется в полупьяной дымке. Вбирает в рот одно яйцо, дроча размашисто и резко. Марат кончает через двадцать блядских секунд, Андрей отсчитывал, — короткий вскрик, сжатые на загривке волосы, дернувшийся член и хриплое: — Андрей.. Боже, Андрей, блять.. У Андрея волосы в сперме, за окном советский союз и промозглая зима: он, так-то, хуй клал на всё это, ибо язык скользит по чувствительному члену, собирая сперму: горько и не особо вкусно. Андрей лезет к Марату целоваться, но в коридоре слышен звук ключей — Марат испуганно кидает взгляд на часы, отпихивая Андрея в сторону под недовольное мычание. — Отец со смены. Он спешно натягивает семейники и спортивки: едва не шмякается об ковёр лицом, поддержанный рукой Пальто, который стоя у небольшого серванта смотрится в стекло, стирая семя с лица и волос. На лице против воли расцветает нервная улыбка, когда Марат пихает его в бочару, садясь на кровать и накидывая плед поверх бедёр: мол, прикрой своё хозяйство. Марат с полки стягивает первую попавшуюся книгу, слегка бьёт себя по щекам, чтобы собраться: застигнутый внезапно приходом отца, становится дерганым. Они сидят бедром к бедру, на их коленях трёклятая «Муму» на обложке умными собачьими осудительно смотрит, одними глазами говоря: «пидорасы». Ещё какие. Марат дышит загнанно и явно напуган: впервые Андрей ощущает, что не боится ничего, только что сидящему рядом и беспокойно дышащему, будет плохо и трудно. — Марат.. Из открытой двери на них смотрят ласковые глаза Диляры: Андрей выглядывает из-за плеча Марата, почти физически ощущая, как он сдувается от напряжения, как проколотый шарик. — Да, мам? — голос даже не дёргается, хотя под пледом руку у него колошматит, как у нарика, ждущего дозу хмурого. — О, Андрей! А ты чего молчал, что он придёт сегодня, — мама смотрит на Марата строго, — сейчас я достану что-нибудь сладкое и чай пить. Бегом! — Да я сам не планировал, просто Юля тут недалеко у девочки в гостях, вот, решил заскочить. — А ты его не выгораживай, — шутливо грозясь говорит женщина, — жду. Дверь прикрывает за собой до щелчка: это как звук пустого отсека револьвера при игре в русскую рулетку. Марат упирается лицом в шею Андрея, жмется и ластится, пока Васильев откидывает чёртову книжку в сторону. — Я чуть копыта не откинул. — Осел. Андрей всё-таки в спешке урывает у него поцелуй, смешивает слюну, остатки спермы и немного фоновой зефирной сладости. Потому что может. Потому что пронесло опять, и у них будет как минимум завтрашний день в компании друг друга: страшный, наполненный адреналином день, который они переживут на чистом энтузиазме, и где будут снова вынуждены прятаться и скрываться. Они будут — день, два, неделю, год, а потом в один момент прекратят и вырвутся на свободу, туда, где взрослые не будут гудеть о чем-то неважном, вроде образования, эфемерного Бога или ещё похуже. Где они будут вдвоём, свободные от предрассудков: без необходимости ныкаться, как крысы. И тогда всё пройдёт.

«станешь старше - и спросят строже,

а пока находи ответы,

слушай всё, что в душе проснётся.

это, друг мой, и будет жизнь.»