Не для школы, но для жизни

Артемий снова сидел на похоронах своего отца. Ряды стульев и скорбные лица. Давящий горло воротник рубашки и вязнущие в ушах речи. Он не смотрел на выступающих — смотрел на свои руки. Грубые грабли, а не руки. Широкие костяшки, поросшие вечными коростами. Толстые змеи вен. Обломанные ногти, под которые набились земля и кровь, будто что-то рыл и раздирал. Что? Когда? Он смотрел на свои руки, и с каждой секундой те все меньше походили на человеческие. Меняли форму, как глина. Вытягивались, толстели, вспухали уродливыми буграми. И скоро уже нельзя было представить, что когда-то они держали скальпель, что когда-то эти руки собирали цветы. Куском льда за шиворот скользнул голос сидящего слева Сабурова: — Собака бешеная. Артемий повернулся к нему, скалясь во все тридцать два, но вцепиться в горло не успел — кто-то требовательно дернул его за рукав. — Ваша очередь, Артемий. Артемий бешено обернулся — и наткнулся на непрошибаемую, невозмутимую стену. — Ваша очередь, — повторила Аглая Лилич. — Вы же подготовили речь? Он попытался ответить, но под ее стеклянным взглядом не смог выговорить ни слова. Скрипуче, как кукла на ржавых шарнирах, опустил подбородок. — Так давайте же. Кворум имеется. Не чувствуя ног, он поплыл по проходу между стульями. На него оборачивались все новые и новые лица: колющие, режущие, препарирующие его взглядами. Он шел и шел, а проход не кончался и не кончался, тянулся вдаль бесконечной железной дорогой, цепляющейся за перемазанные грязью ботинки рассохшимися шпалами. Все ближе стучали колеса. Траурный воздух разрезал протяжный гудок. И наконец — вынырнул впереди темный четырехугольник гроба. Артемий не стал дожидаться, пока тот влетит ему под дых — повернулся к собравшимся. Бездна человеческих глаз оглушила его. Он попытался собраться с мыслями, нащупать слова, но каждый устремленный на него зрачок затягивал, точно бесконечный тоннель, точно спрессованная в булавочную головку черная дыра. Они все тянули по чуть-чуть, по маленькой струйке — из груди, из живота, из бедер, одна присосалась к глазу... По чуть-чуть, но все вместе — работали, как огромный слаженный пылесос, растягивающий и вбирающий в себя его тело по клеточке, по сыплющемуся атому. — У вас есть семнадцать минут, — напомнила Аглая, глядя на него поверх чужих голов. — Можете начинать. С леденящим ужасом Артемий понял, что никакую речь не готовил. Лихорадочно зарылся в свою память, в обреченной надежде найти хоть какую-нибудь подсказку, хоть что-то, за что можно зацепиться и начать — но встретил лишь звенящую пустоту. А зрачки тянули и тянули, и по телу уже разлилось неправильное, чудовищное чувство отходящей от мяса кожи. Он распадался. Он... Чья-то рука стиснула запястье. Рука из гроба. Артемий опустил взгляд, уверенный, что увидит костлявые пальцы скелета — так это ощущалось. Но нет: рука была очень худой и очень белой, но человеческой. И одного этого якоря хватило, чтобы причмокнувшиеся к нему пиявки отвалились, зрачок за зрачком. Артемий медленно склонился над гробом. В черном костюме и на ложе из роз, таких же белых, как его кожа, Данковский казался черно-белой картинкой, старой фотографией давно минувшей эпохи. Только глаза, мягко глядящие из-под ресниц, горели цветом — два угля среди пепла и золы. — Чего испугались, Бурах? Это же просто речь. Слепите какую-нибудь душещипательную чушь — вы это умеете. Фарфоровые пальцы крепче обвили руку — снова человеческую. И рот вспомнил, как говорить: — К черту речь. Было бы перед кем распинаться — все равно ведь завалят. Артемий бросил косой взгляд за плечо, но людей уже не увидел.  Вокруг расстилались бесконечные снежные просторы. С черного неба валили крупные хлопья. — Это неважно, — шепнул Данковский. — Мне ее произнеси. Только мне. — Не хочу, — уперся Артемий. — Зачем? Ты смеяться будешь. — Не буду. Обещаю. — Я не хочу, — что-то плохое произойдет, если он ее произнесет, что-то страшное и непоправимое. — Я устал, я замерз, я... По лицу Данковского клубом тумана пробежала досада. — Нельзя на похоронах без эпитафии, что ты как маленький? Замерз он... Ручки тебе погреть? Яд у него на губах так и пенился — черный, кипучий, мутно-вязкий, как вода в болоте. Хоть бы — яд. А то может — кровь. Артемий вложил в белое кольцо и вторую руку. — Погрей. Пришлось наклониться к самому гробу, следуя за тягой холодных кандал. Ткань разошлась под ладонями, распалась по ниткам, черным и белым. Пахнуло жаром, как из печи. Загорелся распростертый зев. Сердце меж белых прутьев полыхало медно-красным. И когда Артемий руки вокруг него обвил — чуть кожу ему не прожгло, сокращаясь неравными, трепещущими встуками. Перепачканные губы расползлись острым серпом. — Можешь себе забрать. Мне без надобности. — Нет, я только... С резким чавкающим звуком Данковский выдернул его руки из груди. Артемий тупо уставился на влажный ком в ладонях — все еще обжигающий, все еще бьющийся. Под ногами тоже чавкало — снег таял в шамкающую кашу, пропитывал штанины теплой топкой трясиной. — Возьми обратно, — вокруг всходили напитанные кровью побеги, вкрадывались в уши шелестящим шепотом. — Куда же ты без... Возьми обратно! Но Данковский отпихнул его руки и только глубже зарылся в озеро белых лепестков, утопая в них, как в молоке. Артемий толкнулся к нему, но шипастые стебли вцепились в пальцы колючими крючьями и заслонили зияющую дыру. Данковский снова что-то сказал, но колосящаяся вокруг трава шумела так громко, что спрятала в себе все слова. Гроб исчез. Теперь они оба стояли посреди цветущей степи, пьяняще-пряной, тянущей порывами ветра монотонные напевы. Артемий шагнул — быстро, отчаянно, но Данковский уже несся куда-то сквозь сухие заросли, и его угловатый силуэт с каждой секундой становился все меньше. Артемий помчался следом — не замечая вышибающего дух ветра, не замечая хлещущих по щекам стеблей, не замечая, что трава вокруг все выше и гуще, а сам он — все ниже и слабее. Об одном только думая — догнать и вернуть норовящий выскользнуть из ладоней мокрый жар. Отчаянные выхлопы песка из-под подошв. Выпаривающее пот солнце. И жжение, яростное жжение, будто ручонки по локоть в пчелиный улей запустил. — Подожди! — закричал он, срывая голос — тонкий мальчишеский голос, ломающийся на грани всхлипа. — Да постой же! Ноги гудели, хлестко горели оставленные травой красные полосы. Он зажмурился, побежал еще быстрее, молотя ботинками по земле. Быстрее! чем стучали вдали колеса. Быстрее! чем заходилось в судорогах сердце. Быстрее! — только бы догнать, только бы... Он со всего размаху в кого-то влетел. Отскочил, чуть навзничь не повалившись, вскинул взгляд на застывшую высокую фигуру. Задыхаясь, протянул вверх руки — все покрытые кровоточащими двойными дырочками. Кожа вокруг укусов уже вспухала лиловыми подтеками, а кое-где и уродливыми черными волдырями. — Прости, — прошептал Артемий, жадно вглядываясь в лицо своего отца, вспоминая его заново, по морщинке, по черточке. — Ты мне говорил, а я не слушал. Прости. Отец наклонился к нему: без ярости, без ужаса, даже без упрека. Просто наклонился — и крепко прижал к себе. — Все в порядке, — коснулись ушей спокойные мерные слова. И от одного звука этого голоса — полузабытого, но такого родного, — из глаз вдруг хлынуло: два горячих ручья, две вышедшие из берегов реки. — Все будет в порядке. Артемий захлебнулся дрожащим вздохом. Куда-то делись все страхи, весь стыд, вся злость. Только дыхание рвалось наружу мокрыми, икающими скачками. — Прости, что я не ответил. Прости, что я не приехал раньше. Прости, что я такой ужасный сын. Прости. Прости. Прости. Но баюкающие руки только ласковее окутали его своим теплом. — Все в порядке, — повторил отец ему в макушку. Волосы взъерошила мягкая широкая ладонь. — Все хорошо. Артемий проснулся в отцовской постели, кашляя и задыхаясь. Все лицо было мокрым, горло саднило, в носу тягуче хлюпало. Он попытался стереть ладонью вязкую смесь соплей и слез, но только больше измазался. Одному сну удалось то, что даже попойке со Стахом оказалось не под силу. Заплющив губы рукой, Артемий зашелся в новой ломающей горло судороге. Когда вышел из комнаты, Спичка от его красной распухшей морды аж шарахнулся. — Чего с тобой? — Ничего, — просипел Артемий, пытаясь сдвинуть его с прохода. Но Спичка вперся в пол и недоверчиво прищурился: — Ты что, ревел? — Нет, на вопросы твои дебильные аллергия вылезла. — Ты ревел, — заключил Спичка, все никак не убираясь с дороги. — А чего ревел? Из-за Данковского, что ли? Артемию очень захотелось отвесить ему оплеуху. — Нет. У меня отец умер. Спичка посмотрел на него как на больного. — Ну с добрым утром. Он полгода назад умер. — Да ладно? — Артемий сцепил зубы. — А ну сдвинься. Спичка нехотя посторонился, но когда Артемий ввалился на кухню и зачиркал над плитой, снова просунулся через порог. — Ну ты это. Не грусти? — Давай тебя на психолога учиться отправим, — конфорка полыхнула синим, и Артемий звучно грянул на нее чайник. Быстро глянул назад. — Нормально все со мной, отвянь. Спичка пожал плечами. — Ну смотри. Шоколадку вон мою доешь, если хочешь. И нырнул обратно в комнату. Щедрый какой, вы поглядите... Артемий вздохнул и помассировал лицо. Ладно. Крепкий кофе и шоколад — наверное, это ему и нужно. На кладбище было тихо и пусто, только юная смотрительница проводила его туманным голубым взглядом. Солнце приглушенно светило сквозь облака. Налетавший летний ветерок лениво ерошил волосы. Когда Артемий коснулся отцовского надгробия, оно оказалось теплым. Он постоял, слушая, как шелестят деревья и их колышущиеся тени. Цветов не принес, но, наверное, и не нужно — средь спутанной травы у могильного камня уже пробивались мелкие пятна цвета. Пусть растет что растет. Это честно. Артемий сунул руку в карман и достал телефон. "Входящие" у него обновлялись так редко, что даже пролистывать ничего не пришлось — жирные черные буквы "Отец" горели внизу экрана. Последнее сообщение так и висело неотвеченным — длинное, распиленное на четыре отдельных облачка и еще в пятое улетевшую точку. За эти полгода у Артемия раз сто руки тянулись все их удалить — а то каждый раз, когда новые смс-ки проверял, глаз цеплялся и в груди погано тянуло. И каждый раз — палец не поднимался. Так и висело зовом в пустоту. Он знал, что глупостями занимается. Ему было плевать. Артемий отбарабанил большим пальцем: "Я дома." Дождался, пока вылезет "отправлено". Убрал телефон в карман, чувствуя, как после долгих месяцев расцепляется что-то в груди и в голове, и бегут по затылку мурашки облегчения. В кармане завибрировало. Артемий так и подскочил — сердце рванулось спугнутым воробьем. Снова вытащил телефон. Звонил Стах. — Алло, — голос в трубке был хрипловатый. — Алло, — тупо ответил Артемий. — Привет. Ты где сейчас? — На кладбище, — только теперь задумался, а можно ли тут вообще говорить по телефону. — К отцу ходил. А что? — Можешь ко мне в университет зайти? — Ну да, могу, — Артемий растерянно уставился на высеченное в камне имя. — Через час где-нибудь буду. Он так смешался, что даже не спросил, на кой черт Стаху понадобился. Хотел было перезвонить, но почему-то не решился. Просто сунул руки в карманы и быстро зашагал к воротам. Стах сидел за столом, обложившись бумагами, и выглядел устало и помято. Артемий устыдился — из-за его внепланового душеизлияния тому теперь в воскресенье приходится дела доделывать. Но еще больше волновало другое: — Что стряслось? Плохое что? Неоформленные страхи кружили на краю сознания темными, тревожно каркающими тенями. Стах покачал головой. — Да нет, не плохое. Просто решил, что тебе вот на это захочется взглянуть. И протянул ему какой-то документ. Артемий взял, но от волнения не сразу смог вчитаться — буквы плыли и прыгали, мешаясь в невнятную белиберду. А когда, наконец, прояснилось, он уставился на бумагу еще тупее. — Это что? Стах глянул из-под поднятых бровей — наверное, гадал, не отказали ли у него последние мозги. — Это договор о продлении контракта с преподавателем. На следующий учебный год. Артемий молча уставился на подпись: размашисто-закорючистое "данко". Потом поднял глаза на Стаха. С губ рванулось обиженно-детское — ну точно как мальчишкой жаловался на все не возвращающегося с работы отца: — И даже не позвонил! Стах улыбнулся. — Не требуй невозможного. Людям время нужно, чтобы измениться. Артемий неверяще покачал головой и протянул договор назад. — Изменится такой, как же. Ладно, я... — Давай, — махнул рукой Стах. — Видимо, я тебя тут еще не один раз увижу. И со вздохом придвинул к себе новую кипу бумаг. Артемий с детства так не бегал — и на дыхание, и на стук в висках, и на заливающий глаза пот наплевав. Во сне, разве что, — только вместо шумящей травы теперь вокруг высились серые и бежевые дома, а под ногами разлетался не песок, а оставленные ночным дождем лужи. Девчонка, вслед за которой он втиснулся в подъезд, от него шарахнулась, но Артемий даже головы не повернул — взлетел по лестнице и яростно вгрызся пальцем в дверной звонок. Долго давить трели не пришлось — раздались быстрые шаги, и дверь распахнулась, чуть не пришибив его по лбу. На пороге стояла Ева. Артемий выпалил: — Он дома? Ева оглядела его то ли со страхом, то ли с отвращением. Артемий и сам представлял, какое зрелище собой являет: потный, красный, воздух судорожными вдохами глотающий. Нетерпеливо топнул: — Ну? — Дома, но... — Ева не успела закончить — он отодвинул ее с дороги и метнулся внутрь. Вслед полетело возмущенное "ботинки сними!", но Артемий не слушал — в две секунды взобрался по деревянной лестнице и распахнул дверь в спальню. Данковский сидел на подоконнике с кружкой кофе в руке и палящим в затылок солнцем. Ветер из окна, вздувающий светлые занавески, мягко перебирал его волосы. Судя по синякам под глазами и вчерашней одежде — спать даже не ложился. Он поднял взгляд, и Артемий отчетливо услышал, как клацнули зубы о стенку кружки. А вот голос звучал буднично: — Ну и зачем так звонок обрывать? — А ты бы еще под кровать забился, — огрызнулся Артемий и в несколько шагов пересек обглоданную неразобранным чемоданом комнату. Данковский покосился на его грязные ботинки, но ничего не сказал — только прижал кружку к губам поплотнее и сделал короткий глоток. Взгляд у него так и норовил куда-нибудь соскользнуть. Артемий скрестил руки на груди. — Ну и надо было всю эту душевную мясорубку разводить? Данковский помолчал. Потом уронил, рассматривая плещущийся кофе: — Иногда нужно на вокзал прийти, чтобы понять, что дальше не можешь, — глянул на Артемия и поспешил набросить сверху: — Это только на год. И не потому, что... Я просто взвесил все еще раз, и пришел к выводу, что если уж Стаматины и Блок впервые в жизни твердят одно и то же, разумнее прислушаться. В конце концов, свое следующее исследование я и тут могу начать, а... Артемий его не слушал. Подошел еще ближе, с интересом подмечая, как с каждым медленным шагом слова частят все гуще, а пальцы вдавливаются в кружку все белее. И так пока в бедра ему не уперлись острые колени. Данковский смолк на полуслове. Посмотрел на него снизу, быстро отвел глаза снова. И вздрогнул, когда Артемий высвободил у него из пальцев кружку и отставил в дальний угол подоконника — от греха. Теперь, когда рот прятать было не за чем, стало видно, что губы у него подрагивают. — Послушай, — сказал Данковский. — Я... Артемий запустил руку ему в волосы и потянул — чтобы запрокинул голову и прекратил уже пялиться в пустой шкаф. — М? Кадык на бледной шее остро дернулся. Прятать глаза стало некуда, так что теперь Данковский ездил взглядом по нему, прыгая то к глазам, то на губы, то сползая куда-то к ключицам. На скулах все отчетливее проступали яркие пятна. — Я говорю... Не то чтобы Артемию было совсем до лампочки, что тот скажет, но сейчас он чувствовал себя мотыльком, привороженным отблеском углей в дымящем костре. Голова сама поехала вниз. Данковский трепыхнулся, безуспешно попытался продавить затылком его ладонь, выдавил придушенное "да подожди ты!", а когда не помогло и это — еле успел вклинить ладонь между их губами. — Говорю, послушай сначала! Один холодный палец вкололся ему под скулу, другие четыре — распластались по щеке. Это интересовало Артемия больше любых слов. Это — и то, нормально ли ловить такой кайф, когда тебе рот затыкают. Наверное, нет. Но когда впроголодь полгода держат... Откопав в душе остатки философского смирения, Артемий вопросительно поднял брови. — Я серьезно, — глазами Данковский больше не бегал, наоборот — уставился темно и пристально. — О том, что это только на год. Я все еще собираюсь уехать. Когда обстановка спокойнее станет. Артемий выскользнул верхней губой из-под неумолимого нажима ладони. Пачкая выемку между большим и указательным пальцами слюной, горячим дыханием и расплющенными звуками, честно продавил: — Мне плевать. Я так далеко не думаю. — И это не все, — Данковский впивался ногтями в его лицо все острее и сглатывал слюну все судорожнее, но, видимо, решил уж до конца высказаться. — Я надеюсь, что обойдется без этого, но — кто-нибудь все еще может захотеть устроить мне проблемы. Не знаю, насколько опасный оборот это может принять, но... Артемий закатил глаза и цапнул его за костяшку — хорошо так зубами прихватил. Данковский охнул и отдернул руку. Артемий тут же этим воспользовался, чтобы вдавить его щеку в свою, мстительно потираясь щетиной. Шепнул в ухо: — Ага. Ты очень опасный человек и находиться с тобой рядом опасно, я понял. Знаешь, для того, кто других в излишнем драматизме упрекает, больно ты любишь паршивые клише. — Да ведь я не виноват, что... Голос Данковского прервался, когда Артемий скользнул губами ниже — по линии челюсти, и еще ниже — на шею. Упрямо клацнул зубами. — Что моя жизнь — сплошное... Артемий заполз рукой ему на талию, заставляя соскользнуть с подоконника — не дай бог еще в окно выпадет. Данковский снова запнулся, но под ладонью на пояснице прогнулся с неожиданной податливостью и в Артемия вжался очень даже охотно. Вот тебе и недотрога... Их ноги перепутались, сердца азартно пытались перестучать друг друга. Сквозь стиснутые зубы Данковский докончил: —...Паршивое клише. Артемий фыркнул ему в кадык. — Ну так. Ты думал, все эти дебильные сериалы, где столичная фифа любовь всей жизни в деревне находит, на пустом месте рождаются? — Да. На пустом месте, которое у сценаристов вместо мозгов, — Данковский тоже запустил руку ему в волосы и дернул, заставляя в глаза заглянуть. На губах у него зазмеилась привычная насмешливая улыбка. — Ты, Бурах, рот широко не разевай. Смотри, как бы я тебе сердце не разбил. Артемий шумно хмыкнул. — Да разбивай на здоровье, — он снова наклонился, игнорируя попытки Данковского содрать с него скальп. Стукнулся лбом в лоб, ни капли не смущенный скептическим прищуром. Главное, что угли за трепещущими ресницами горели спокойно и ярко. — Можешь хоть с корнем вырвать — будет чем руки греть. Тебе — не жалко. Данковский моргнул. Медленно покачал головой: — Чудной ты все-таки. И впился ему в губы жадным укусом.