Не для школы, но для жизни

Артемий долго откладывал поход в клинику, но чувство ответственности победило: надо было вернуть награбленное из отцовского кабинета — вдруг до осени понадобится. Он заглянул в свою старую спальню, которую решился, наконец, отдать Спичке в полное владение. Стараясь  не разбудить сопящего в кровати мальчишку, быстро осмотрелся, не завалялось ли чего тут. Вроде чисто — значит, все, включая историю болезни Катерины, которую Данковский отдал еще в прошлый вторник, уже в рюкзаке. На прощание глянул в зеркало на шкафу в прихожей: для утра после выпускного вроде ничего, даже морда не сильно опухшая. И потопал в клинику. Как обычно в выходные, народу было не сильно много, и фойе Артемий проскочил так быстро, что узнать его никто не успел. Благополучно добрался до отцовского кабинета. С облегчением убедился, что замок все еще не поменяли. Внутри было пусто. Отцовское кресло зияло сиротливой дырой. Расставляя папки по полкам, Артемий старался не думать о том, что в это кресло никогда уже никто не сядет. И — что сам он видит этот кабинет в последний раз. Уже когда окидывал комнату прощальным взглядом, кто-то позвал его из коридора. Артемий высунулся — тот самый папин коллега, который ему удачи перед защитой желал. В груди расползлось мутное облако стыда, но Артемий постарался затолкать его поглубже. — Здравствуйте. — Здравствуй, здравствуй. А мы уж думали, ты совсем не зайдешь, — старик глянул поверх съехавших на кончик носа очков — как будто даже без особого осуждения. — Пойдем, мы там как раз чай пьем. Задержаться на чаепитие с людьми, которые по твоей милости лишились работы? Так себе удовольствие, но отказаться он себя в праве не чувствовал. Пришлось пойти. Артемий ждал чего угодно, от неловко-натянутой светской беседы до открытой коллективной выволочки. Но никак не того, что его усадят за общий стол со всеми мало-мальски значимыми людьми и без всякой подготовки объявят: — Мы решили, что клинику закрывать нельзя. До него не сразу дошел смысл слов. А когда дошел, единственное, что смог выдавить — дурацкое: — Это как? Вряд ли он сейчас производил впечатление достойного сына Исидора Бураха. С другой стороны — вряд ли ему было, что терять. — Мы долго совещались, — сказал бородач, к которому перешел оюновский бейджик "зам.главврача", — и в конце концов сошлись на том, что пока клиника может продолжать работу, она должна продолжать работу. Все-таки, мы несем ответственность перед нашими пациентами. От Артемия не укрылось, что некоторые на этих словах переглянулись с сомнением, но большинство согласно покивало. Кто-то добавил вполголоса: "тем более — после такого скандала...". С привычной картиной мира это шло до того вразрез, что голова кружилась. Артемий переводил взгляд с одного лица на другое, но нет, ни о каких шутках речи не было, все серьезные, как гранит. — А как же... — он едва мог собрать мысли во внятное предложение. — В смысле, а что с креслом главврача? Его ведь может занимать только... — Человек правильного рода. Он у нас есть. Артемий моргнул. Есть-то есть, да только что проку, если... — Отец твой всегда говорил, что традиции чтить важно, но важно и помнить, что мир меняется, и то, что в одной форме навсегда закостенеет, будет под давлением времени неминуемо разрушено. Что ты об этом думаешь? — Я? — Артемий не выдержал — вцепился-таки пальцами в край стула. Сердце у него колотилось. — Я-то согласен, конечно. Если бы мне нужно было решать, можно ли пожертвовать какой-то частью, чтобы сохранить все остальное, я бы это сделал. Только это ведь не мне решать — я... — на языке вертелось допотопное "испытание не прошел", но в этой светлой, обставленной лакированными шкафчиками и бытовой кухонной электроникой комнатке как-то не шло оно с губ. Ведь правда — меняется мир... — Научную степень вон не получил. — Зато убийцу своего отца нашел и к правосудию привел — это не забыто, — заметил доктор слева от него. — Ты здесь работал, — вступил его сосед. — Мы все могли видеть, что ты умеешь. И то, что будешь делать дальше, тоже увидим. Как по мне, нет вернее способа испытать, достоин ли ты вести "Уклад", чем те испытания, что каждый день преодолевать приходится. Кажется, у него только что появился шанс стать первым главврачом в истории, которого берут на испытательный срок. Артемий снова оглядел присутствующих — убедиться, что все понял правильно. Правильно. Неужели хоть что-то в жизни сложилось правильно? Даже грустно немного, до чего эта мысль его удивляет. Грустно, но радостно все же больше. Нет, даже не радостно — другое чувство, какое-то глубинное утробное удовлетворение, как когда последний кусочек пазла на место встает или видишь идеально пригнанные друг к другу детальки работающего механизма. И кровь в венах как-то вернее потекла, будто бегущие точно по своему руслу реки. Хотелось сделать глубокий вдох полной грудью, но Артемий просто кивнул. — Хорошо. Меня это полностью устраивает. Он даже не удивился, когда на залитой солнечным светом улице к нему присоседилась Клара — она вечно выскакивала как чертик из табакерки. Из-под надвинутой на лоб шапки весело мерцали светлые глаза. — Наконец-то от тебя исходит позитивная энергетика. — Опять ты за свое. Дипломированный специалист — не стыдно? — но Артемий сам не смог удержаться от косой ухмылки. — Не поверишь, что произошло. — Ты про то, что клинику не закрывают? Поверю, конечно. Да существует ли вообще новости, которыми можно ее огорошить? Артемий подозрительно прищурился. — Только не говори, что ты имеешь к этому какое-то отношение. — Я? С чего бы? — Клара невинно хлопнула ресницами, но вряд ли такие приемчики действовали уже хоть на кого-то, кроме Катерины. Она еще немного подержала его скептический взгляд, потом пожала плечами. — Мы же не будем называть "отношением" то, как одна маленькая девочка разочек очень жалостливо поплакалась докторам, что страшно боится, как бы ее любимая мамочка не умерла, когда их клиника прекратит существование. Честно, я не думаю, что это было решающим аргументом — соломинкой на хребте, разве что. Благодарить, по-моему, нужно твоего отца. Артемий нахмурился. — Отец-то тут при чем? Клара выгнула брови. — Ну как же — я думаю, все знали, как он ждет твоего возвращения. И кем тебя в будущем видит. Тут уже было не удержаться от привычной горечи. — Лучше б не знали — авось жив бы остался. Под внимательным взглядом Клары как всегда сделалось не по себе. Слишком часто после таких взглядов она говорила неудобные вещи, которые потом еще и правдой оказывались. — Иногда приходится уступить что-то смерти, чтобы жизнь могла идти дальше. Я же говорила, на компромиссах мир держится — и в большом, и в малом. Артемий поморщился. — Шла бы ты лучше на философский. Нет, если искать причину в отце, Артемий бы скорее поставил на то, как он дела вел — семимильными шагами вперед шагая, всегда уверенный в том, что делает и говорит. Ребенком Артемия это восхищало, подростком — раздражало, а теперь... Теперь — завидовал, наверное. Потому что оказалось, нет никакого волшебного дня, когда ты вдруг по щелчку пальцев превращаешься в уверенного, все понимающего взрослого. Просто копишь дни, когда ты все такой же глупый и неуверенный, и тащишь, тащишь этот багаж за собой, прислушиваясь, как оно там в чемодане перекатывается, и из звуков этих какие-то выводы делать пытаешься. Выходит, отец просто был тем, кем был, без всяких волшебных дней и превращений. И все равно выглядел так, будто всегда знает, куда идет. — Ладно, — буркнул Артемий. — Ну ты скажи там Сабурову, чтобы в петлю погодил лезть. Если в ближайший год не уволят — при мне все как надо будет. В памяти мелькнула дурацкая детская фантазия: как он что-нибудь жутко героическое совершает и, после того, как Симон Каин на торжественной церемонии в мэрии вручает ему медаль за заслуги перед городом, Сабурову приходится засунуть себялюбие в задницу и выцарапать из себя натужное "вынужден признать, Бурах, я в тебе ошибался". Сейчас это казалось до того смешным, что дебильный хохоток пришлось глотать — не то Клара вопросами засыплет, а он скорее удавится, чем хоть кому-то про эту давнюю придурь расскажет. Нет, от Сабурова не дождешься. Но, если подумать, свое-то Артемий доказал — стал каким-никаким человеком. С высшим образованием, стабильной работой да еще и с беспризорником на горбу — чем не образцовый член общества? Звучало страшно скучно, но, когда после стольких лет скитаний по трясущимся автострадам и дребезжащим железнодорожным путям, ступаешь, наконец, на твердую почву — это многого стоит. — Скажу. А ты куда сейчас? — В универ зайти надо, — Артемий почесал затылок. Ну да, вот и решился окончательно конфликт. Последний шаг остался — самый трудный. — К Данковскому, что ли? — Нет, по Стаху соскучился, — они вышли из тени домов, и Артемий прикрыл глаза рукой. — Давай, увидимся еще. Каждую ступеньку на пути к лаборатории Артемий знал наизусть, но топтал их сегодня, разнося эхо шагов по пустому университету, со странным, новым чувством. Не то что даже грустным, просто... "Просто что-то закончилось, и началось что-то новое." Артемий проскочил последний пролет, свернул в коридор и подошел к знакомой двери. Свет не горел, но это ладно — солнечно за окном. А вот то, что из лаборатории не неслось никакого шебуршания, его насторожило. Артемий быстро нажал на дверную ручку. Та легко опустилась — дверь открылась. С неспокойным сердцем он переступил порог. Лаборатория стояла вычищенная и прибранная: все на своем месте, и нигде ни пылинки. Данковский сидел на одном из сдвинутых к стене столов и невозмутимо разглядывал результаты своих трудов. Он был в своем обычном летнем прикиде: рубашке с коротким рукавом и брюках. Хоть бы перед поездом переоделся во что-нибудь поудобнее — в этом же сдохнешь столько часов трястись... Завидев его — кивнул: — А, Бурах. Заходите, — потом упал взглядом на то, что у него в руке было. — Это еще что? Что вы опять притащили? Артемий потянулся прикрыть дверь. — А что, мы опять друг другу выкаем? Данковский покрутил глазами. — Хорошо — что ты опять притащил? — А то сам не видишь, — Артемий подошел к нему — надо же, лаборатория-то просторная, оказывается, есть куда шагать. Выставил руку перед собой. — Это тебе. Данковский неодобрительно уставился на него поверх белых бутонов. — Ты прекрасно знаешь, что я не люблю цветы. — Знаю. Просто хотелось подарить тебе что-нибудь красивое на прощание, — Артемий качнул букетом, мягко хрустнув бежевой оберточной бумагой. — Возьмешь? Поджав губы, Данковский высвободил цветы у него из пальцев. Руки — снова как лед холодные. — Еще и розы — можно подумать, могильный венок выбирал. — Зато без клещей. И вообще, для человека, который цветы не любит, больно ты придирчивый. Данковский пожал плечами. Заглянул в прижатые друг к дружке бутоны, точно проверяя, в самом ли деле клещей не затесалось. Дрогнул крыльями острого носа. Потом отложил букет на стол позади себя. Артемий сел рядом. За окнами плавно покачивались ветви деревьев, и тени на полу мелькали причудливым пляшущим узором. Было слышно, как шелестит в листве ветер. Данковский рассматривал сложенные на коленях руки. Красивые они у него все-таки — руки-то: аккуратные, бледные, с очерченными худобой сухожилиями и поверх них — синеватыми венами...  Такие руки целовать хотелось. И в своих держать — крепко и бережно одновременно. Артемий поболтал ногой и без вступления уронил: — А я главврач теперь. Данковский мазнул по нему косым взглядом. — Соболезную. — Пациентам моим, что ли? — Артемий закатил глаза. — Да ну тебя. Как отец я, может, не стану, но уж явно получше Оюна справлюсь. Данковский усмехнулся куда-то себе в грудь. По его острому профилю тоже скакали тени, но на глазу распласталось солнечное пятно, подсвечивая радужку в огненно-медный. — Справишься, конечно. И с планкой повыше — тоже. Это я так... Подумывал, грешным делом, тебя аспирантом куда-нибудь сманить — показать хоть, как приличные университеты выглядят. Артемий не удержался — вытаращился. Вот это уже звучало почти как... Данковский под его взглядом напрягся и поспешил добавить: — А если серьезно, то поздравляю. Приятно, когда хоть где-то справедливость торжествует. А как так вышло? Помнится, мне в этой самой лаборатории кто-то очень убедительно доказывал, что без ученой степени ваши поборники обычаев и традиций к креслу главврача никого на пушечный выстрел не подпускают. Артемий пожал плечами. — Так я ведь говорил — все меняется, просто потихоньку. Жизнь на месте не стоит, даже если иногда кажется, что мы тут во времени застыли. Как там, ничего — за десять лет, а за двести — все? — Вообще-то, наоборот. — Наоборот? — Артемий призадумался. — Да нет, наоборот — чушь какая-то выходит. Живем-то явно не так, как двести лет назад. Лучше. Намного лучше. Данковский покривил губы. — Поразительно глубокий сравнительный анализ с эпохой Александра Первого. Историческое образование на очереди? — Давай, скажи, что я неправ. — Я с безнадежными оптимистами не спорю. — Ну конечно. Потому что я прав. Данковский махнул рукой. И снова их окутало тенистое шелестящее молчание. Артемий чуть наклонился, так, что левое плечо стало выше правого, и, устроив на нем подбородок, снова уставился на Данковского — с тем же ощущением, как когда в школе пытаешься выучить наизусть стихотворение прямо перед уроком литературы. По-меланхоличнее, разве что. — Так ты все, окончательно все решил? Подбородок Данковского закаменел. — Я все окончательно решил еще до того, как в этот город приехал. Артемий качнул головой. — Я не отговариваю сейчас. Твое решение — я уважаю. Просто все твои друзья, похоже, уверены, что тебя там грохнуть могут. Не страшно? Данковский вздрогнул — да, слово можно было подобрать и поизящнее, но — зачем, если такое даже лучше смысл передает? На побелевших губах прорезалась кривая щель. — Страшно, конечно. Я же не идиот. В груди прохладно дрогнуло. Значит, тут не только фантазии Андрея и паранойя Блока. Артемий покачал головой. — Видимо, недостаточно страшно, раз едешь? — Конечно, — согласился Данковский с нескрываемым сарказмом. Свесил голову так, что темные волосы половину лица скрыли, только губы и остались — напряженные, подрагивающие, норовящие то в усмешку, то в упрямую черту сложиться. — Думаешь, недостаточно боюсь? А я думаю, что боюсь даже слишком. Это все вокруг почему-то решили, что я не понимаю или не задумываюсь. А мне чертовски страшно. Что в подъезде голову кирпичом пробьют, или другим чем мозги по стенке размажут, или еще что похуже... Мне вот иногда кажется, что слепым или с перебитым позвоночником жить — это еще страшнее, чем смерть. И сны все время снятся... Артемий впервые слышал, чтобы голос у него был таким ломким — будто ранний лед в октябре, на который наступи, и сразу трещины побегут, сквозь которые темная вода хлынет. Кривые такие трещины, вот как его перекошенный рот. Руки Данковский тоже с коленей убрал: в край стола вцепился и пальцами яростно давил — двумя линиями напряжения, с нервно распрямленных плеч к ладоням. До разноцветных пятен перед глазами хотелось эти плечи сгрести и его всего к груди прижать — чтобы вырвавшиеся из ящика Пандоры страхи теплым кольцом рук отогнать хоть на минуту, чтобы хоть на минуту вздохнуть спокойно смог. Самому пришлось в стол вцепиться — похлеще Данковского. И вдруг — плюнул. Придвинулся вплотную и обхватил руками. Данковский загнулся на него под странным скованным углом, но позу переменить не попытался, даже стол не выпустил. Так и сидел, вмяв плечо ему в грудь и щеку — в ключицы. По застывшему телу катались отзвуки задавленной дрожи. — Ну так зачем ты едешь? — прошептал Артемий, зарыв подбородок в щекочущих темных волосах. Предплечьем он чувствовал тяжелые удары сердца, плечом — ловил прерывистое дыхание. — Зачем? — Затем, — голос Данковского хрустел напряжением. — Затем, что надо так. Я себя запугать не позволю — пусть хоть обзвонятся в три часа ночи и доверху почтовый ящик угрозами своими забьют. Я отказываюсь быть запуганным. Я не буду прятаться. Будто мантру какую твердил... Артемий столько всего хотел сказать: и дураком упрямым назвать, и попросить не уезжать — снова, отчаянно, не потому, что ехать страшно, а потому, что есть для кого остаться, — и поклясться, что шею любому свернет, кто не то что пальцем — взглядом неосторожным тронет. Но больше всего: просто пообещать, что все будет хорошо — когда-нибудь — однажды — обязательно будет. И ничего не нужно будет бояться. Но никакие слова не могли передать набухшее в грудной клетке чувство, от которого ребра трещали, и сердце в хмельном вареве плавало. И — Артемий совсем потерялся в запахе его волос. И — когда напряжение из тела Данковского не ушло, но уползло обратно вглубь, как змея, в свою каменную расселину прячущаяся, и он задышал ровнее, почти уютно к шее виском приник, Артемий все еще мог думать только о том, как же странно иногда сплетаются совершенно непохожие судьбы. И как странно — так плыть душой от человека, которого полгода назад даже не знал. Данковский шевельнулся и осторожно расцепил его руки. Сел прямо. Краска к нему на лицо вернулась, но отводить с глаз волосы он не спешил. — Извини, Бурах, я не собирался... — Я люблю тебя, — сказал Артемий. И оба замолчали. Данковский медленно провел пальцами по лбу. Не отнимая руки от виска, посмотрел на Артемия. Лицо у него было непривычно мягким. — Мне правда очень жаль. — А мне нет, — Артемий не знал, откуда у него взялись силы на улыбку. — Мне — совсем не жаль. — Чудак ты, — Данковский отвел глаза и рассеянно коснулся торчащих из бежевой бумаги бутонов. Погладил кончиками пальцев бархатистые лепестки. — Завянут. Жалко. — Завянут, — согласился Артемий. — Но ведь красивые. — Да, — Данковский на секунду прикрыл глаза. — Да, наверное. А потом накрыл руку Артемия своей, наклонился вперед и поцеловал его. Этот поцелуй был совсем не похож на тот, первый, когда оба барахтались в удушливом жару, пьяные и потерянные, безнадежно больные неутолимой жаждой. Просто легкое касание губ. Теплое, светлое и короткое. Как скользнувший по белым бутонам солнечный зайчик. Далеким эхом Данковский шепнул: — Да, наверное, красивые. Еще на секунду задержался, просто соприкасаясь лбами. Артемию ничего больше не хотелось — только застыть в этом мгновении, увязнуть в заслонивших мир карих глазах, как в смоле. Но Данковский отвернулся и соскользнул со стола. Потянулся, точно пытаясь деланно-непринужденным жестом вернуть себя к реальности. — Ну, посидели и хватит. Мне еще за вещами нужно зайти, — подхватил букет. Тщательно осмотрел стол и пол под ним: не слетел ли куда сорвавшийся лепесток или листик. — И надо заложить хоть полчаса на евину истерику. Тело слушалось с такой неохотой, будто он от общего наркоза отходил. Артемий встал — медленно и скрипуче. Тоже попробовал потянуться, но передумал на полпути. — Тебе это, может... — губы едва шевелились, роняя неповоротливые слова. Нижнюю — влажно покалывало. — С вещами помочь? — У меня вещей — один чемодан. Уж как-нибудь сдюжу, — Данковский еще раз оглядел лабораторию. Проверил, все ли окна закрыты. Потом снова посмотрел на Артемия и уже без напускной легкости добавил: — Спасибо, но не надо. По-моему, нет чувства паршивее, чем когда стоишь на перроне и вслед уходящему поезду смотришь. Я вот вокзалы просто ненавижу. — А я люблю, — пожал плечами Артемий. — Ну да. Ты вообще... странные вещи любишь, — Данковский покачал головой и вытащил из кармана ключи. — Лучше сходи вот, Рубину занеси. Нам с тобой одного драматичного прощания хватит. — Н-да... — Артемий заставил себя переступить порог. Не удержавшись, глянул через плечо. — Передумать, что ли, боишься? Данковский захлопнул дверь немного громче, чем нужно. Провернул в скважине ключ и с кривой улыбкой уронил звякнувшую связку ему в ладонь. — Ita vero. Черт бы побрал его крылатую латынь... Они спустились на этаж ниже и остановились. Кабинет Стаха был дальше по коридору. — Будут какие-то вопросы по диссертации — пиши, — Данковский царапнул подошвой первую ступеньку следующей лестницы. — Почта у тебя есть. — Да ты же ее не проверяешь. — Ложь и клевета. Иногда заглядываю, — Данковский махнул рукой, так буднично, будто до понедельника прощались. — В общем, удачи. И... за цветы спасибо. — Не за что. Дурацкие, конечно, последние слова, но правда — сколько можно сердце трепать. Артемий привалился к перилам и стоял так, разглядывая облупленный потолок, пока не стихли шаги внизу. Вот и все. Осталось отнести Стаху ключи, выпытать у него, где на кафедре запрятан стратегический запас алкоголя, уговорить его нажраться с ним на пару и остаток дня — уродливо рыдать ему в плечо. Звучало как план. Артемий выдохнул и коснулся пальцами нижней губы. Вспомнились почему-то первые зимние дни, когда совсем еще одичавший был и на любые крохи тепла бросался, как голодающий на кусок хлеба. Тогда-то точно не мог предположить, во что это "мудозвон, но красивый" выльется. Как фейерверк: из одной искры — целый огненный цветок, пестрыми отблесками по воде прыгающий. Как целое море цветов. Конечно — красиво. И неважно, что завянет, засохнет и осыплется. Важно, что цвело, и наполняло воздух тягучим пряным ароматом, и шелестело на ветру, отпуская лепестки лететь над бескрайней степью. Важно, что было. Артемий медленно кивнул сам себе. И, сунув руки в карманы, зашагал к Стаху.