Дорогой

С днем Святого Валентина, солнышко!

Я люблю тебя! Как мило, да?

Любовь — чудо! Вот об этом я и говорю.

Что это вообще такое? Любовь. Знаете?

А вы? Кто-нибудь? Подари мне кто-нибудь

такую открытку, я бы ее выкинул.

Эти открытки, и фильмы, и песни — это источник вранья.

И душевной боли. А виноваты мы.

Я виноват. Мы делаем плохое дело.

Люди должны сами говорить, что они чувствуют,

а не повторять навязанные им слова, например,

слово «любовь», которое ничего не значит.

Пятьсот дней лета,

Том Хэнсен

— Ну вот, у нас еще сколько свиных потрохов в холодильнике, ты видел? Их списали уже, как раз для нас, сейчас возьму поднос и принесу. — У нее загорелись глаза, и она скрылась за дверью. — Во-от, настоящее людоедство, смотри, как на человеческие похожи, — он сверкнул глазами, аккуратно подцепляя ногтем длинные окровавленные кишки. Даша энергично крутилась около подноса, стараясь наиболее удачно разложить мясо, которое вызывало у обоих приступ тошноты. — Ну ты людоедка, крокодилица настоящая, — он усмехнулся, взглядом указывая на ее болотно-зеленый аккуратный комбинезон, за что удостоился сильного тычка локтем в живот. — Ты лучше подумай, как ты есть это все будешь, я от одного запаха еле дышу. — А мы их… подморозим. И специями посыпем. И вообще, я сегодня планирую выпить очень много лекарств для желудка, у меня как раз с собой, так что не боись, я не самоубийца, — с этими словами она одними пальцами подняла увесистый поднос и, гордо стуча каблуками через весь зал, поставила его на свободный стол в центре и уставилась на него, собираясь с духом. Печень, вареную, правда, она уже когда-то пробовала, но вот растекающийся желудок и тонкая, едва не трясущаяся от легких порывов воздуха диафрагма… да, это, кажется, была диафрагма. Ей показалось, что ее собственное живое мясо выглядело бы точно так же. Больше всего ей не нравились мелкие розовые уши, вырванные будто с половиной головы и слишком похожие на человеческие. Костяные трахеи и плотные тонкие поросячьи хвостики с недоваренной прозрачно-белой шерстью. Самым устрашающим казалось крупное обветрившееся сердце. Не менее того ее пугало то, как она съест два толстых костяных копыта, которые приветливо лежали ближе всего к ней. Осталось всего-то съесть хотя бы что-нибудь из этого. Она умоляюще посмотрела на Дмитрия, по-крокодильи улыбнувшись, и развернулась к своему угощению. Сперва она попросила уставшего парня, стоявшего за барной стойкой, сделать ей кофе. Может же она себе позволить насладиться любимым напитком? Затем, грея руки о белый ребристый стакан, она изящно села, нагнувшись, и взялась за нож и вилку. Тяжелее всего дался самый первый кусок. Она решила начать с самого знакомого и безобидного — с печени. Она сглотнула, едва сдерживая новый приступ тошноты — плохо было не столько от вкуса мяса, сколько от затхлого запаха — потроха еще не испортились, но, очевидно, были к этому близки. А так ли ей нужна эта работа? Вот и Дима предлагает съехаться, не обязательно же вот так, из последних сил. Она не заметила, как проглотила второй склизкий кусочек печени, желеобразная плоть скользила во рту, и неприятнее всего было крепко стискивать зубы, чтобы прожевать ее, зажав на одном месте. В нос били пряные специи. С другой стороны, не так уж и плохо. Изображая гастрономическое наслаждение, за следующие полчаса она допила кофе и уплела еще два кусочка печени, предварительно нарезав их на тонкие гранатовые дольки. Тошнотворный запах выдернул Бориса из галлюциногенного оцепенения, но, увидев девочку, старательно накручивающую что-то склизкое на серебряную вилку, он отвернулся и в ужасе зажмурился, потирая переносицу и закусывая губу до крови, пытаясь развидеть кусочек чего-то темно-мокрого, прилипший у нее над губой. — Будешь должен мне. Всю. Свою. Жизнь, — она ввалилась а спасительную затхлость помещения, оглушительно вздыхая. — Ну ладно, ладно. А теперь что делать? — мужчина раздраженно откинулся на кресле. — Да что ты, родной мой, неужели ты не знаешь? У нас ведь Света как раз заказывала тортики вот эти, ну, помнишь, «Страна вина» Мо Яня. Младенцы там такие с яблочками во рту, помнишь? Сердца и потроха шоколадные, опять же, — он перевел взгляд на холодильник со стеклянными створками прозрачных дверей, Светлана, на вид бабушка — божий одуванчик, работала, кажется, в библиотеке и очень просила, чтобы торты в виде младенцев нельзя было отличить от настоящих, из-за чего им даже пришлось брать еще одного профессионального кондитера на полставки, который специализировался на подборе цветов и красителей и рисовал глаза и губы на гладких бисквитных лицах. Светлана была руководителем книжного клуба, в котором собиралась добрая половина профессоров кафедры восточных языков, благодаря чему они могли позволить себе организацию такого чаепития. — Если книжный клуб, то только такой, да. Вообще, больше похоже на жертвоприношение. А точно у них там в коворкинге камеры установлены и наркотические вещества проносить запрещено? — Ну люди просто решили воссоздать сцену из своей любимой книги, что тут такого? Подумай лучше, как мы им-то это объясним, этот заказ почти неделю делали, а забирать они приедут уже завтра. Мы же смотрели с тобой «Мою прекрасную няню» в четвертый раз за год, просто потому что тебе захотелось поплакать, — у нее самой на последних словах задергался аномального цвета канареечно-карамельный глаз, пока она стояла спиной к двери, баюкая на руках, как раненого кролика, багряно-красную книгу. Они оба задумчиво уставились на дюжину небольших, чудовищно правдоподобных, румяных и хрупких младенцев из мастики, лежащих в холодильнике. На их прозрачных игрушечных телах были черные пунктирные линии, как на мертвых свиньях на рынке. Дети были обложены яблоками, каким-то салатом и россыпями мелких оливок, и все это так сверкало в свете холодных ламп холодильника, что Дима, сверкнув глазами в ответ продуктовому холоду, протянул руку и подцепил, тут же отправив в рот, несколько темно-лиловых оливок, из-за чего Даша с нескрываемым отвращением дернулась, хотя и почувствовала пряный запах дорогих и свежих оливок. — Кто бы мог подумать, что они нам так пригодятся, — с предвкушением выдохнул Дмитрий. — Слушай, а-а… ты не мог бы мне тоже, — Даша застыла в неуверенности. Неприязни на ее лице уже не было. — Тоже что? — тот улыбнулся по-шакальи ехидно, и она вдруг вспомнила, что именно из-за такой вот улыбки и не хотела идти с ним на свидание в первый раз, когда только начала работать здесь полгода назад. — Оливку. Оливку так оливку. Он поднес несколько штук прямо к ее губам, из-за чего ей пришлось облизнуть его накладные черные ногти и резануть его недобрым нахмуренным взглядом, медленно пережевывая мелкие фрукты. *** — Нет, Дима, ты все вот это наденешь, иначе не будет никакого эффекта, они не поверят в вампира в оранжевой рубашке, — раздраженно прошипела девушка, пытаясь стащить с него многострадальный предмет гардероба. — И косметичку мою вон там возьми, а то ты каким-то слишком живым выглядишь. Через четверть часа, придирчиво оглядывая себя в отполированный бок кастрюли и маленькое Дашино зеркальце, он, в целом, остался доволен: чернильного цвета костюм явно ему шел, впрочем, как и небольшие нарисованные кукольные ресницы и стрелки — ему так и не удалось уговорить Дашу не делать этого — которые, на удивление, смотрелись очень даже правдоподобно. В темное помещение неожиданно ввалился высокий и красивый молодой человек. Даша, едва повернув голову, тут же бросилась к нему на шею. Брат снова сюрпризом приезжал тогда, когда хотел. — Да, это будешь ты, потому что ты обязан помочь сестре и потому что больше некому. Мы, прости, уже находимся по другую сторону этой хеллоуинской вакханалии, — мужчина серьезно посмотрел на него, — смотри, а что, если вот так, а потом еще слегка надорвем рубашку, не так чтобы сильно, но эффект, думаю, будет неплохой. — И правда, — Даша задумчиво кивнула, соглашаясь, — но чур потом твоя очередь идти сообщать им, что он у-умер, трагически поги-иб, говоря по телефону, — добавила она, на что тот нахмурился. — Да, да, можно забирать тело, но только, слышите, только в моем присутствии…, да…, крови было много, да…, я тот, кто вечно хочет зла и вечно совершает благо, да-а… я мрак и ужас поселяю в тела неверных прихожан… — затараторила она, смешно хмурясь и копируя его выражение лица. — Но! Прошу заметить: с вас, господа вурдалаки, за такие страдания ужин за счет заведения. — Они оба вдруг прыснули от смеха, — ну что-о… ну и во имя торжества справедливости тоже, разумеется, но не святым духом же мне из-за этого питаться. *** — Давай, давай, вспоминай, как еще жуткую атмосферу создать, у ноута надолго зарядки не хватит, а из раздевалки не слышно будет, — Даша с горящими глазами лихорадочно пролистывала фильмографию Тима Бертона, прикидывая, какая мелодия будет самой незаметной и в то же время самой пугающей, так, чтобы все эти звуки оставались где-то на подкорке сознания и создавали беспричинное чувство беспокойства. Шум в темном зале продолжал усиливаться, нерадивым студентам вдобавок ко всему вздумалось петь в караоке. Для этой цели из соседнего бара незнамо как были добыты небольшая плазма и дергающаяся и мигающая, как новогодняя елка, колонка. Даже с началом спонтанной дискотеки грузный мужчина в плаще и почему-то мокром и грязном красном свитере продолжал сидеть с краю небольшого стола, глядя в одну точку. Блики разноцветных лампочек ярко освещали его серую, бледно-лиловую кожу. Раз в пару минут его глаза незаметно оглядывали помещение вдоль и поперек, и, приглядевшись, он заметил две беспокойно снующие фигуры и вскоре узнал в них причину своей недавней неудачи. *** Оглянувшись, он увидел, что жуткий мужчина с красивыми накрашенными глазами подзывает его жестом, приглашая подойти к нему. Путь от столика до подсобки казался бесконечным сумрачным лесом с иссиня-черной тьмой долины, ведущей в ад. Последние несколько лекций перед зачетом у доброй маленькой преподавательницы лечебного дела начинались с повторения материала, за что ее заботливо провожали до дома и дарили такие же маленькие добрые пионы. Сперва шла хирургическая анатомия печени. Так. Печень. Альбина Николаевна учила всегда идти от общего к частному, начинать с расположения. Располагается. Располагается справа под диафрагмой, спереди ее защищает реберная дуга. Дальше пять связок, они фиксируют снизу к диафрагме и к передней брюшной стенке. Это вттск. Со школы у него была привычка запоминать все в виде созвучных с чем-нибудь аббревиатур. Венечная связка, через нее печень сращивается с диафрагмой по всей своей ширине. Ее концы образуют треугольные связки, левую и правую. В срединной сагиттальной плоскости — в вертикальной, то есть — мысленно улыбнулся он воображаемой Альбине Николаевне, поясняя. Дальше — серповидная. Она делит печень на две половины. С пупком ворота печени соединяются круглой связкой. Отлично. На тройку уже наговорил. Теперь самое сложное. Латинская номенклатура, прости ее Господи. Как там. Корона, фиалка и третье… что-то… да, дерево. Значит, coronarium hepatis, falciforme hepatis и teres hepatis. Названия треугольных связок в атласе не было. Альбина Николаевна и сама не помнила и каждый раз забывала уточнить его название. Структуру печени определяют внутренние билио-васкулярные разветвления. Так, хорошо. Дальше шел абзац, где говорилось, что анатомическая структура печени на деле гораздо более сложная: от первичных ворот печени ответвляются, например, желчный проток, печеночная артерия и воротная вена. Ну логично. Во вторичных воротах в нижнюю полую вену собирается кровь из печеночных вен. Он продолжал медленно и мучительно считать шаги, едва переставляя ноги по налитому чистому полу. «А теперь представим сегмент легкого в виде конуса, да, хороший пример с легкими», — он вспомнил свой красивый синий конус, заштрихованный шариковой ручкой, в центре которого разветвляются бронх и легочная артерия, а с его поверхности вьются, ниспадая, такие же синие ветви легочных вен, — они и отделяют друг от друга сегменты. Подобное положение отмечается и относительно структуры печени. От первичных ворот ее билио-васкулярные стебли проходят сначала в две доли, затем в четыре бисегмента, а затем в центры восьми сегментов, следовательно, они всегда парные. Собирающие вены непарные, три главные вены здесь — это левая печеночная вена, средняя печеночная вена и правая печеночная вена. В месте их впадения в нижнюю полую вену эти вены достигают толщины пальца», — он с ужасом обхватил свой тонкий гибкий палец. Шаг. Еще шаг. «Так-с, а вот это не сложно: fissure laterale gauche, fissure principale и fissure laterale driote. Борис из-за акцента, что не позволял произнести правильно ни одно иностранное слово, чувствует себя отделенным от всего мира, запечатанным толстой пленкой на дистанции от всего и всех. И в голове у него что-то разрывается, когда Валентин начинает неосознанно копировать этот же акцент, и про акцент спрашивают уже его. Первичные ворота печени очень трудно препарировать из-за их скрытого положения. Да знаем мы, знаем. Вторичные ворота печени менее доступны, так как находятся уже в самой паренхиме печени. Нижняя полая вена проходит наполовину в ткани печени, три печеночных вены открываются в переднюю стенку полой вены внутри печени. Из-за этих анатомических особенностей резекция печени затруднена, но не невозможна. Первичные — п-портальные, кажется, вторичные — канальные. Да. За резекцию печени может браться только хирург, который досконально знает анатомическое строение печени». Он знает. Но почему-то режет он сам себя, существуя как будто одновременно в двух телах, из-за чего в носу болезненно щиплет, а слезы льются прямо на запятнанные кровью дрожащие пальцы. Гул, который создавали его туфли, разливался по телу, расплющивая израненный мозг. «Та-ак. А что теперь? Теперь техника». «Техника выполнения резекции печени» — гласило название главы, тускло переливаясь на тонкой песочной бумаге советского издания. Он с отвращением вспомнил большие страницы анатомического атласа, ради которых он строил в своей голове дворцы памяти. Они и сейчас еще не были разрушены. «Так. Расположение. Для проведения резекции левой доли больного укладывают на спину». От фантомной беспомощности у него похолодели ноги. «Брюшная полость вскрывается правосторонней парамедиальной лапаротомией. В случае надобности разрез в правом VI межреберье может быть продолжен в форме клюшки и на правую сторону грудной стенки. Для правой лобэктомии больного немного поворачивают влево.» Снова по спине резануло невидимым холодом. «Брюшная полость вскрывается правосторонней верхней трансректальной или же широкой правосторонней паракостальной лапаротомией. Разрез продолжается и на реберную дугу, в VIII или IX межреберье выполняется торакотомия, немного рассекается и диафрагма». Ему всегда легко давалось запоминание наглядных действий, его мышечная память словно искажала, ломала и гнула всю нервную систему, только чтобы идеально выверенные действия намертво отпечатались на подкорке. Организм воспринимал эту информацию как жизненно важную, так что систематическое жертвование едой и сном воспринималось как должное. «Так. Хорошо, хорошо. После ориентации в брюшной полости мобилизуют подлежащую резекции долю, отсекая фиксирующие ее связки. Для освобождения левой доли следует перерезать… так, каждую, кажется. Круглую, серповидную, треугольную левую венечную связки печени, а еще печеночно-желудочную связку. Захватывая за отсеченную круглую связку, левую долю можно хорошо поднять из глубины брюшной полости. Освобождение правой доли печени значительно сложнее». Он слишком хорошо помнит это «значительно сложнее», у него до сих пор трясутся руки при виде крови исключительно из-за той кроваво-теплой сказки, в которой что-то все время шло не по плану. Однако, с другой стороны, он научился почти стены головой прошибать и никого и никаких трудностей в жизни не бояться. «Большая доля вращается влево и к средине. Отсекается правая треугольная связка печени, и в ходе вращения к средине печень отделяется от диафрагмы, до полой вены. Нужно следить за тем, чтобы в ходе этого не повредить правый надпочечник и его сосуды, а также нижнюю полую вену, в которую независимо от крупной печеночной вены вливается от шести до восьми коротких парных вен». И эти толстые налитые вены он помнит. До четырех миллиметров. Он помнит, как каждый этот миллиметр с треском рвался и лопался у него под инструментами, так же стремительно разрушая всю его будущую карьеру хирурга. В ту далекую юношескую ночь перед зачетом он решил, что просто обязан удивить всех своими точными познаниями и достаточно четким представлением о житейском профессиональном опыте. Видео называлось: «Лапароскопическая резекция печени (2-3 сегменты, ФНГ 7 см)» — Вот здесь очень важна эргономика работы, вот видите у нас такой эмтивишный импровизированный чехол для камеры, поскольку он не длинный, то мы его прицепили здесь сбоку, для того чтобы обзор лапароскопа у нас был при необходимости со всех сторон, длина световода очень хорошая, мне нравится, здесь очень хорошая стойка, прекрасная картинка, держи, — мужчина в такой же белой униформе уцепился пальцами за шланг. — Дальше газовый шланг, почему? В процессе работы все начинает запутываться в узлы, поэтому сложить по разным сторонам световод, осветитель камеры, аспиратор ирригатор, потому что мы будем часто менять это все биполярником. Отлично, все, и теперь заходим, скальпель, и мы готовы войти, — мужчина показывал в камеру какую-то трубку, переступая с ноги на ногу. — Эдуард Николаевич, покажите… положение пациентки на столе. — Разведенные ноги, я стою между ног пациента, сестра операционная стоит справа, видите, да, сейчас. И вот это вот очень важный момент, сестра под рабочей вашей рукой, я извлек инструмент, не глядя, не отвлекаясь от монитора, кладу инструмент на операционный стол, в это время сестра вставляет следующий инструмент. Это эргономика работы. Дальше, заходим… После этих последних слов Эдуарда Николаевича единственным, что он запомнил, было уведомление видеохостинга о том, что этот контент предназначен исключительно для взрослой аудитории, видео даже первые пару раз не хотело прогружаться, наверняка, ввиду недостаточно цензурного контента. Тогда у него подскочило давление, и следующие десять минут он осоловело искал салфетки, стараясь не залить всю квартиру жидкой кровью, которая быстрой моросью капала на все окружающие предметы и на пол. «Не вышло. Что ж, ладно, не с первого раза же. Оперативный доступ получают путем рассечения брюшной стенки скальпелем. Да, скальпель, до этого он досмотреть успел. В ходе операции необходимо наложить лигатуры на сосуды и желчевыводящие протоки, то есть перевязать их и тем самым предотвратить истечение крови или желчи в брюшную полость. Сегмент или доля печени отсекается, далее проводится чистка растворами антисептиков. Брюшную стенку послойно сшивают, шов обрабатывают антибиотиками». Но почему-то сейчас он оперирует себя сам, ощущая одновременно тяжесть холодного металла в руках, и собственную разрывающуюся плоть на животе, и ярко-мятный свет лампы. Анестезия почему-то не действует, и он лежит и пытается жить с ланцетом, забытым в горле. Легкие сводило от тошноты, и он считал чудом то, что ему все еще удавалось дышать. В детстве он почему-то услышал эту кровавую сказку про тело, разрезанное на операционном столе, отошедшее от наркоза и пытающееся жить без наркоза и швов, с ланцетом в горле. Это была сказка про то, как человек захлебывался собственной кровью, с трудом справляясь с пронзительной звенящей пустотой, которая сдавливала его со всех сторон. Было неизвестно, почему вместо «Груза-200», «Зеленого слоника» или любого другого фильма из тех, которые хорошие родители любят смотреть с детьми дошкольного возраста, ему показывали это воплощение самых изощренных ночных кошмаров, которые продолжали жить у него в голове, не отпуская его даже днем, из-за чего он начал бояться спать — в окружении людей и солнечного света он мог хоть немного контролировать свое подсознание. Чудовищность этой сказки заключалась в том, что причинение себе увечий было фактически добровольным. Покидая операционный стол, он мог контролировать свою жизнь, однако оставался при этом без какой-либо помощи со стороны всего остального мира. Сказки братьев Гримм со средневековыми обрядами инициации и ритуальным пожиранием медвежьих кишок скоро стали его любимыми, не вызывая в детском надломленном мозгу никакого сопротивления. Неудивительно было через некоторое время обнаружить, что он страшно боится крови и любых медицинских учреждений, однако на подкорке сознания непрерывно бился сверкающий манифест о том, что нужно идти туда, где страшно, делать то, что страшно, расправляя плечи, держа глаза широко открытыми и дыша глубоко, спокойно и размеренно, поэтому с двенадцати лет он безапелляционно заявлял, что пойдет учиться на врача. Последний шаг дался совсем легко. Для принятия своей собственной смерти ему потребовалось всего десять шагов. *** Мерзкое местечко. — Давайте, родные, убивайте! Но сначала предсмертное желание: застрелитесь и сожгите здесь все дотла, если хоть один волос упадет с головы вон того парня, видите, с ужасными русыми кудрями который. Услышали меня? Он не заслуживает ничего из этого, — глаза у него горели, он презрительно поднял голову на Диму, у которого отклеивались клыки из белого пряничного теста, из-за чего он скорчил крокодилью гримасу и отвернулся, пытаясь вернуть их на место. — Ох, простите, уважаемый, здесь, наверное, произошло недоразумение, — Даша сидела в черном кожаном кресле, грозно болтая ногами, — мы не собираемся никого убивать, мы вообще абсолютно нормальные. — Вижу, — процедил Борис, взглядом указывая на красные крапинки на руках и плечах Даши. — Дело в том, что вон те весьма сомнительные молодые люди наотрез отказываются платить, к тому же… — мужчину перебила Даша. — А еще он извращенец! Насильник, да… вон тот, в жуткой красной кофте. — И дело всё, повторяю, в том, что только вы можете нам помочь, — Борис удивленно и недоверчиво прищурился, как будто увидел ожившую репку. — И именно поэтому, я повторюсь, дело заключается в том, что только вы можете нам помочь. Сегодня короткий день, и кроме нас в ресторане никого не осталось, а вы… а у вас очень доверчивые глаза, — Дмитрий скользнул взглядом по его растрепанной макушке, прищуриваясь. — От вас потребуется только вскрикнуть пару раз и… и может быть мы измажем вас кетчупом для правдоподобия, ну и прогуляетесь вон там, около них. — Бери выше — брусничным соусом, — задорно протянула Даша из своего угла, прокручивая в руках небольшую стеклянную банку. Следующие тридцать минут были потрачены на то, чтобы Борис, окончательно пришедший в себя, был обласкан Дашей, научен самопровозглашенным вампирским законам Димой, а также познакомлен с чудесно воскресшим трупом, который помогал ему нарисовать подобие швов и следа от скальпеля на животе, непрерывно сверяясь с точно таким же, нарисованным на своем животе. *** — А «Сатурн»... это директор наш копию купил, — он же по специальности искусствовед, — так радовался, домой принес, а жена этого «Сатурна» на следующий день в подъезд выставила, его оттуда потом тоже чуть не украли. Пришлось здесь повесить, жалко же, дорогая вещь всё-таки. — Вы в театральное не собираетесь, я же чуть не умер… — опасность! Опасность потерять работу что угодно сделает с беспомощным человеком, тонущим в бетонных щупальцах белокаменной столицы. Борису кружило голову от какого-то парящего счастья и железобетонного, уверенного ощущения свободы. Он хихикал, когда Даша, старательно высунув кончик языка, водила кистью по его животу, вырисовывая тонкие отметины. Не столько от щекотки, сколько от воспоминаний обо всем чудовищно неподъемном калейдоскопе эмоций, которые успели окончательно раздавить его разум, как консервную банку, за те десять шагов, что отделяли его от этой прекрасной темноватой подсобки. Тем временем труп сидит, поедая котлету с густой канареечной пюрешкой, и начинает что-то громко рассказывать. — Молчи, жертва, у тебя слишком запоминающийся голос, — мажут его брусничным соусом в месте, где должна быть печень, — вот это я художник, скажи, похоже? — для пущего эффекта прикладывают кусок льда, выпускают на свет божий. Во время этих тщательных приготовлений у Бориса непрерывно светились глаза, ему хотелось одновременно до смерти напугать и с голубиной нежностью успокоить Валентина, которого однако, не оказалось за столиком, где он должен был быть. *** После того как Борис, румяный и счастливый, вернулся в уютную прохладу подсобки и сел на кресло, победно откинувшись на кожаную спинку и пожимая руку Дашиному брату, Дмитрий обернулся к ним, вздыхая, и заговорил: — А сейчас, Даша, пойдешь ты, — он с нажимом посмотрел на нее взглядом, не терпящим возражений. — Да, пойдешь и невзначай расскажешь, как мы его убили. Заодно проверишь, натирают ли еще туфли, — он взглянул на ее ступню, плотно обтянутую двумя цветными пластырями. Даша, казалось, употребила все свое красноречие. И, как актер, играющий свою последнюю роль, перед тем как окончательно уйти на покой. Она яростно жестикулировала руками, с отчаянным напором стремясь описать каждую каплю крови, что он в страшных муках терял в ее воображении. Ее маленькие руки вырисовывали в воздухе замысловатые узоры, а дыхание то и дело сбивалось, вынуждая ее скрещивать изящные ноги, переступавшие на месте. Спустя несколько бесконечных минут пламенной речи, она измученно, с победным огоньком в глазах, откинулась на барной стойке. Ну красотка. Настоящая людоедка. Все это происходило под нетерпеливым взором Дмитрия, который с улыбкой начал думать о том, что надо бы записать ее контакт в телефоне прямо так, «Крокодилица». Он быстро поднял голову. Нет, стоит на месте. И приятная зеленая ткань все так же струится, подчеркивая тонкую талию. И все эти долгие минуты Валентину хотелось исчезнуть. Мы живем внутри красного рынка. Он не исчезнет от того, что мы просто будем отрицать существование экономики человеческой плоти. Человеческие тела и их части, как бы мы к этому ни относились, продаются тайно и явно в самых уважаемых мировых организациях. Единственный вопрос в том, как это происходит. После ареста полицейские составили опись костей как вещественных доказательств на тот маловероятный случай, если преступники все же предстанут перед судом. Младший полицейский ведет меня в грязную тюремную камеру, которая заодно служит комнатой для допросов и хранилищем вещественных доказательств. Он достает шесть старых нейлоновых мешков из-под цемента и роняет один на пол – раздается стук сухих костей. Он с трудом справляется с узлом на мешке и открывает его. Валентин принимается рассерженно бормотать одну и ту же молитву, резко оседая на пол около двери и будто ожидая, что слово Божье подействует мгновенно. С упавшим сердцем крестится, приподнявшись на коленях, гулкие действенные слова молитвы будто разносятся по всему помещению. Серый браслет перебирает в пальцах, как чётки, остановившись на мгновение, подносит его к губам, на грани слышимости нашептывая в него молитву. Первый мешок полон костей ног. Они пахнут землей. Налипшая на них грязь подсказывает, что кости пролежали в ней много лет. На нескольких берцовых костях уже отрезаны шишковатые кончики – для будущих мундштуков флейт. Рабочий дергает за коричневую конопля- ную нитку, которой завязан второй мешок, и я вижу, что тот полон черепов. Каждый череп распилен на куски – так, чтобы область под теменем можно было удалить и выбросить; от черепных коробок остается около сотни костяных мисок. Я хмурюсь от такого зрелища. Это не те черепа, которые я ищу. Они слишком старые и слишком обработанные. Хороший анатомический скелет нужно подготовить быстро, а кости следует систематически чистить для сохранения товарного вида. Раз они так долго пролежали в земле, то нет никаких шансов, что они как-то помогут в учебе начинающим врачам. Кроме того, какой врач откажется посмотреть на оставшиеся части скелета? Похоже, я обнаружил не тех торговцев костями. Те, что украли эти скелеты, действовали с другими целями. Их рынком были не врачи, а монахи. Борис был неловкий, даже отталкивающий мальчик с красными крысиными глазами с нистагмом, желтоватыми волосами. Непросто было заговорить с ним и подружиться. Однако сейчас его отсутствие отдавало болезненной пустотой где-то в груди. Валентин внешне напоминал идеального героя какого-нибудь огромного приключенческого романа, внутри медленно и методично уничтожая себя культом оценки. Он выглядел так, будто родился в иссиня-черном костюме и лаковых туфлях, из-за чего все время чувствовал себя некомфортно, пересиливая жесткую ткань, воевал, боролся с накрахмаленным воротником и колючим пиджаком. С легкомыслием, которое приходит при осознании неизбежности смерти, я раздумываю о том, насколько маловероятна встреча двух шаек похитителей костей, конкурирующих друг с другом в индийской сельской глуши. Существуют ли рынки частей тел лишь на обочине международной торговли? Сколько может быть способов продать человеческое тело? Если в этом отдаленном уголке планеты люди борются друг с другом за трупы и возможность их экспортировать, то, видимо, от такого бизнеса кто-то получает доходы и в других странах. Возможно, все части человеческого тела – от костей, сухожилий, роговиц, сердец, крови до целых организмов – ежедневно переходят из рук в руки. Перерезать самому себе глотку. Уехать на край света. Все что угодно. Остатки самообладания стремительно разбивались о каждое слово новоиспеченной актрисы. Моя кровь прекрасно разделяется на плазму, красные кровяные тельца, тромбоциты и фактор коагуляции, и способна спасти жизнь человека на операционном столе или остановить неконтролируемое кровотечение у больного гемофилией. Сухожилия, которые соединяют мои кости, можно отскрести и вживить, например, в травмированное колено спортсмена-олимпийца. Из волос с моей головы можно сделать парик или разложить их на аминокислоты и продать как разрыхлитель для теста. Мой скелет послужит прекрасным экспонатом для любого школьного кабинета биологии. Мои важнейшие внутренние органы — сердце, печень и почки — могут продлить жизнь тех, чьи органы отказали, а роговицы можно пересадить слепым. Даже после моей смерти патологоанатом при должной сноровке может собрать мою сперму, чтобы помочь какой-нибудь женщине зачать, и родившийся ребенок, возможно, тоже будет иметь цену. И снова душераздирающий вой, на этот раз больше похожий на человеческий крик. «Нет, точь-в-точь такой же. Или это был сон?» — нахмурился мужчина. Ему очень не хотелось знать об источнике шума. «Тот парень с накрашенными глазами… Почему они все такие спокойные?» — он задумчиво смотрел, как они вдвоем с Дашей сонно передвигались по залу. И почему именно сейчас, почему именно его? Разве он это заслужил? Разве есть кто-то, кто мог такое заслужить? Валентин тяжело сглотнул. В голове продолжали всплывать колюще-режущие цитаты из книги о торговле человеческими органами, прочитанной еще на первом курсе. Так сколько там тысяч долларов стоит тело среднего американца? Сейчас он был почему-то уверен, что одна только душа этого светлого угловатого человека с прозрачными глазами, у которого он так и не попросил прощения, стоила в сотню раз дороже, а один только его мизинец следовало продавать галереям антиискусства по цене особняка, но не сейчас, но не вот так быстро и просто, не так бесплатно и незаметно, как воры. Он застыл перед запертой дверью в немом звенящем недоумении, борясь с желанием вызвать полицию и скорую — к тому времени, как сюда кто-нибудь доберется, они уже вырежут всё, что им понадобится, к тому же в присутствии полиции им не обязательно разрешат отсюда уйти. Клиентов было так много, что они порой забывали о своем внешнем виде, вызывая задумчивые улыбки посетителей, около которых стоял облизывающий свои игрушечные клыки Дима. Даша летала от столика к столику, молниеносно записывая предпочтения клиентов в блокнот. В этой нелегкой схватке с рабочим временем и потребностями общества в пропитании они и подумать не могли, что кто-то, кто не подойдет к ним прямо вплотную, заметит, что что-то не так. Даша подпрыгнула и покрутилась на месте, видя, как их целевая аудитория начинает заметно волноваться и оглядываться на оставленный ею поднос с потрохами. У Дмитрия камень с души упал, как только один из них поднял дрожащую руку, жестом подзывая официанта и явно намереваясь наконец-то заплатить. Дмитрий раздосадованно ушёл, выслушав жалобную триаду о размере стипендий и политике, проводимой государством. Неужели все это не зря. «Сидите тихо, молчите и не высовывайтесь, тогда останетесь живы», — синхронно говорили им голоса в голове, в то время как они незаметно переглядывались. — Да вы п-простите нас, деньги-то все на вокзале украли, мы все из Киргизии, вчера приехали только. Документов нет, да и остановиться негде, что прикажете делать? — тихо говорит один из них управляющему, виновато улыбаясь. — И у вас нет возможности попросить родственников выслать деньги? — мужчина недоверчиво нахмурился. — Что-то с трудом в это верю. После нескольких реплик такого же рода, Дмитрий уверил совестливого парня, что он прощен, однако обязанность оплатить счет при этом не отменяется. *** «Но должно же быть что-то, что дает маленьким детям эту веру, чистую, искреннюю веру, такую сильную, что на этой вере можно было бы преодолеть солнечное притяжение, освободиться от любых законов солнечной системы и улететь в открытое космическое пространство. Это если бы ученым, конечно, удалось преобразовать ее в топливо. И это, заметим, было бы замечательное топливо: во-первых, оно бы сгорало так медленно, что этого даже нельзя было бы заметить, наблюдая за ним невооруженным глазом, а, во-вторых, оно бы заняло очень мало места, оно могло бы выглядеть как маленькая бесцветная точечка, сгусточек бесконечной энергии — его для пущего эффекта можно было бы, конечно, подкрасить чем-нибудь флуоресцентным. Получилась бы светящаяся точечка — почти звезда. Причем этой звездой была бы всего лишь вера какой-нибудь девочки с хвостиками в волшебство и существование пылесоса-убийцы из ее снов, который в этих же самых снах успешно уничтожается. И потому что череп Циклопа — это, конечно, череп обыкновенного мамонта, как вы уже догадались. И в минуты неуемной фантазии легче, однако, человеку поверить в одноглазое чудище, чем в чудище с трехметровым носом». — Начало статьи радовало, однако не давало никаких нужных ему результатов. Он еще раз улыбнулся, пытаясь представить себе огромного, по-крокодильи хищного циклопа. Ну и придумают же. Буквы упрямо разбегались перед глазами. ***

Я вешу около девяноста килограммов, у меня каштановые волосы, голубые глаза и целы все зубы. Насколько мне известно, моя щитовидная железа впрыскивает нужные гормоны в семь литров крови, которые циркулируют по моим артериям и венам. Мой рост – 188 сантиметров, у меня длинные бедренные и большеберцовые кости с плотной соединительной тканью. Обе почки работают хорошо, а сердце бьется в устойчивом ритме – 87 ударов в минуту.

Учитывая все эти обстоятельства, я оцениваю себя примерно в двести пятьдесят тысяч долларов.

С. Карни. «Красный рынок. Как устроена торговля всем, из чего состоит человек»

Невероятным усилием воли он заставил себя натянуть маску блаженной печали и равнодушия, когда увидел неслабо взволнованного мужчину сидящим на полу около двери. В его глазах сверкали почти засохшие слезы. Драматичности сцене добавляла жидкая капающая кровь, которая так некстати пошла у него из носа от нервного перенапряжения. — А-а где я? А-а ч-что случилось, н-не знаешь, Валенька? А пойдем-ка отсюда… а сколько в-времени прошло? Странные тут официанты, еле вырвался, — он говорил нарочито медленно, изображая изнеможение и страдания Иисуса Христа. Валентин глазам не верил, долго моргал, жмурился и слабо-слабо улыбнулся, когда тронул его за настоящее, вполне живое и теплое худое лопатообразное плечо. Борис, продолжая изощренный спектакль и с наслаждением наблюдая за реакцией, медленно направляется к выходу, Валентин, с тоской взглянув на запятнанную свежей кровью чужую толстовку, прощается с жизнью и тоже собирается, так же неспеша идет за вещами, сталкивается с управляющим. — Постыдился бы, что ли, сволочь, еще и средь бела дня, — гулко выплюнул ему Валентин прямо в глаза. — К-куда же вы! — Дима растерянно улыбнулся, показывая хлебные клыки и виновато опуская взгляд в пол. Мнимые студенты, объятые леденящим ужасом, отдают управляющему раза в два больше денег, чем надо, спокойно выходят, и, выйдя за дверь, бегут без оглядки. — Ну, чего, пошли требовать свою долю за моральный ущерб. Еще и толстовку мне испортили, он мне новую обещал, и что у них тут есть хорошее на ужин, а? — Т-ты чего, чего, а-а? От потери крови совсем рехнулся? — Какой крови? А-а, они что… ничего тебе не объяснили? — рыбьи глаза облегченно сверкнули зрачками-щелочками и тут же растеклись нежной улыбкой. Лицо по-прежнему ничего не выражало, но все выдавал взгляд. — Ну сволочи, ну артисты, это ж еще додуматься надо было, да как ты живой еще. Боже-е... да я б уже впереди них всех бежал, уже бы в метро ехал сейчас, — задирает рубашку и указывает на белоснежный живот, измазанный в брусничном соусе. Лучший. Дорогой. Мой. В голове у него пульсировало, растекалось острой болью, кроваво пахло медью и разрасталось до бесконечности длинное вытянутое число две-сти пять-де-сят ты-сяч, он нервно натянуто улыбался, смотря в пустоту перед собой — он ему дороже любой бесконечности, он в этом своем неожиданно хладнокровном бесстрашии, в своей искренности, почти бесценен. И сейчас это казалось очевидным, сейчас это было высечено на черепе этим просроченным кетчупом, этим несуществующим и оттого очень острым ножом. В этом красно-оранжевом канареечном пятне ему виделись ровные летящие нимбы. Было нечто священное, нечто светло-масляное от Христа Спасителя сейчас в этом худом лопатообразном теле. Оглядываясь на дверь в кухню, Валентин снова тяжело оскалился средневековой рептилией, и в его сверкающих глазах было что-то боготворящее. Дорогой, да. И пережить весь этот день нужно было только для того, чтобы он это сказал. Когда он подходил ближе, ему стал отчетливо слышен запах брусничного соуса. «Никогда бы не подумал, что по цвету он так напоминает кетчуп». *** — Слушай, а ты сам откуда? Акцент у тебя такой странный, я такого раньше нигде не слышал. — Да ты чё, Дим? — у Вали от смеха перехватывает дыхание. — Да нет, ничего, ничего, да, у меня отец из Каира. — А-а, а язык у вас там какой? Арабский? — Да, вообще арабский, но я арабский, конечно, не так хорошо знаю, как английский, или русский тем более, это какая-то смесь акцентов, я не знаю, я даже на английском без акцента говорить не могу, всё с вот этим вот непонятным получается. — Неосознанно заулыбался по-рептильи, наклоняя по-птичьи голову. Его мелкие ровные зубы неожиданно сильно оказались похожи на мелкие зубки-шипики, как у курицы или небольшой рыбы. Говорят, родственники всегда копируют поведение друг друга. — Я вообще в первый раз вижу, чтобы здесь кто-нибудь сидел с книгами, — махнул рукой на их стол управляющий, размашистым жестом показывая, насколько никто и никогда не приносил сюда книги. *** Каким-то образом им обоим казалось, что если сейчас, после всего, они посмотрят друг на друга, Вселенная тут же схлопнется. К полуночи они перестали пытаться отводить друг от друга глаза, потому что легко и удобно было одними глазами незаметно улыбаться друг другу через отражение в стекле. Прощаясь, они оказались лицом друг к другу и, забывшись, подняли свои одинаково мокрые мерцающие капельки глаз. Вселенная схлопнулась резко, с гулким грохотом, отчего они оба зажмурились. И сейчас они смотрели друг на друга поверх голов своих новых знакомых, не замечая ничего вокруг. Желудок приятно тянуло от плотной трапезы и саднящей раны на спине. Всё постепенно налаживалось само собой. *** — Торжественно обещаю тебе, Дима, если когда-нибудь мы будем снимать фильм или всё-таки откроем свой театр, ставки гримера и звукорежиссера — твои, — Валентин с серьезной деловой улыбкой приобнял художника за плечи, дожевывая котлету. Дмитрий мечтательно кивнул, улыбаясь одними глазами. — А ты торжественно пообещай мне, что никогда не бросишь своего брата. Если б я думал, что мне сейчас печень отрежут, я бы отключился уже от страха, а Борька не пикнул даже, странный он у тебя, это всегда у него так было? — Почему ты решил, что мы братья? — недоуменно хохотнул Валентин, скрывая неловкость и для себя прекрасно осознавая, что очень хотел бы, чтобы это было правдой. — Да как же, ты шутишь, что ли? Он же минут пятнадцать тут на нас шипел: на меня, мол, давайте, нападайте, убивайте, а вон его не трогайте, — Борису, сидящему на полу в противоположном углу комнаты, густая теплая кровь прилила к голове, и теперь он был полностью сосредоточен на попытках сделать вид, что он не краснеет и что ничего не слышит, и слиться с окружающей обстановкой, притворившись светленькой надкушенной котлетой из индейки. — Нет. Мы знакомы… чуть больше недели, — невозмутимо проговорил Валентин, пытаясь не смотреть на багрово-красного друга и не улыбаться пугающе явно счастливой улыбкой от уха до уха. Повисшая тишина прерывается надрывным, как крик умирающей чайки, смехом, лишь после того как почти на голову Борису с верхней полки стеллажа не падает богом забытая канареечная от гнили и обезвоживания тушка цыпленка бройлера, на которой уже видны все признаки разложения. Борис слышит знакомый уже запах и скрежет и первый улыбается от уха до уха. Что это, если не лучший Новый год в их жизни. За окнами свежими снежинками блестит замерзшая слякоть. Все это так ничтожно в сравнении с этим высоким, справедливым и добрым небом. Ночь продолжается, несмотря ни на что. *** Несмотря на постоянный доступ к кухне с дорогим оборудованием и всеми необходимыми продуктами, куда чаще они ели в каморке около подсобки, которую Дима называл своим кабинетом. В ней был небольшой столик, микроволновка, и абсолютному большинству персонала этого было достаточно для полного счастья. На тяжелой деревянной двери висел листочек в файле с маркерной черной надписью: «Хозяин кабинета с микроволновкой». Щедрый хозяин уже во всю раскладывал все имеющиеся запасы на столик, крутясь и бегая по всей кухне, как женщина, приготовившая ужин мужу, только пришедшему с мороза домой. Он буравил затуманенным взглядом снег, мерцающий, как звездное небо. Оборону над черной Москвой держала зловещая ночь, падали маленькие красивые люди, и катились игрушечные автобусы, и лежал высокий крупный туман. Постапокалиптическая обстановка ощущалась слишком привычно. Не от голода, но от расстроенных нервов ест болезненно быстро, молится на рисовый суп с тефтелями. Не в силах наблюдать за страданиями, мужчина отбирает ложку и кормит. — Да ты чего, черт подболотный, ты посмотри на себя, за целый день ничего, кроме кофе, не съел, — получив тычок в живот, тот смущенно пододвигается ближе и недоверчиво смотрит на поднесенную к его рту ложку дымящегося бульона, хмурится и проглатывает содержимое, имитируя отвращение. Держа в одной руке керамическую тарелку, он крепко обнимает голодающего за плечи, так что он медленнее жует и меньше дергается. Через пятнадцать минут, чувствуя непривычное насыщение и дожевывая последнюю рисовую тефтелю, оглядывается на часы и благодарно приподнимает уголки губ, сомкнутых в тонкую линию. Еда в этот раз не являлась частью его программы самоуничтожения. А сколько раз ледяную кашу тяжело было даже поставить в микроволновку, чтобы она не так сильно жгла холодом горло и не выбивала табуны мурашек? — Ты понимаешь, что ты умрешь, если не научишься медленно есть? Боря внешне являл собой какую-то чудовищность, угловатость, был буквально социальной неловкостью в человеческом обличьи. Весь этот отталкивающий образ неизменно дополнял светло-песочный костюм, делающий его похожим на шарнирного человечка из Икеи. А сейчас он хаотично сидит и с него хаотично густо и красно капает на пол. Сказав о том, что нисколько не пострадал, он сказал не всю правду. *** — Вы хоть где живете? Не вместе, случайно? — спросила Даша, скептически передернув плечами и пересаживаясь в кресло, ближе к скучающему Диме. — Эх ты, он поэт. Он на белом свете живет, — умиротворенно улыбаясь, произнес Валентин, — он, знаешь ли, Бог, и от него свет исходит. Вы себе и представить не можете, что он делал все это время… После этого Валентин, нагнувшись, что-то прошептал, расправляя плечи и пододвигаясь ближе. — М-м… повтори, — переспрашивая, Борис притягивает его к себе за шиворот, наклоняясь к нему, так что их носы почти соприкасаются. Валентин смущенно отвечает, выдыхая пряный запах корицы и имбирного печенья прямо ему в губы. У него постоянно скакала громкость голоса, и сейчас, в состоянии полного психологического благополучия, он мог говорить только на грани слышимости. — Пообещай, что продашь мое тело на органы после моей смерти, — прошептал Валентин, чувствуя, как его бёдра плотоядно сжимают чужие крепкие руки, — Если, конечно, сам не съешь меня, — они все еще не решались посмотреть друг другу в глаза, но он увидел, как тот расплывается в улыбке, открывая острые птичьи зубы, которые, казалось, и были предназначены для пожирания всего, что ходит, летает и прыгает. — Сегодня же я собираюсь намазать его на хлеб и сожрать, потому что он слишком хороший, чтобы успокоиться. Мне пришлось бы покричать в подушку, — оскалившись, тихо говорит он Дмитрию, стоя спиной к нему в противоположном углу помещения. Это приводит к тому, что, уходя, наряду со всем прочим, он получает белую буханку, щедро припудренную белой мукой, которую они, оказавшись в автобусе, жадно съедают. Валентин почти чувствует вкус крови и чужие кости на зубах, жуя хлеб и прерываясь на почти такие же кровожадные прикосновения губами к чужим запястьям. — Слово «любовь» действительно ничего не значит, если ты не хочешь этого человека съесть, — задумчиво протянул Дима, повернувшись к Даше, которая, кажется, эту его мысль поддерживала, жадно пережевывая белоснежную булочку с кунжутом и смотря прямиком в его карие глаза. *** — Вы нормальные, — это прозвучало утвердительно, но, смотря на по-вампирски высокого Диму и Дашу в этом плаще и с этой красной розой, стоящих вместе будто бы на портрете, согласиться с этим было нельзя. Такой исход дела определенно можно было назвать отличным. Тарелка чуть не опрокинулась, наклонившись так, что несколько крупных капель майонеза вылились ему на руки, когда Борис пытался снова привести блестящую посудину в горизонтальное положение. Потерпев поражение в недолгой схватке с молочно-белой жижей и намереваясь стереть ее с запястья, он раздраженно потянулся за салфеткой, но не успел он поднять руку, как Валентин схватил его. — Да ты что, я съем, у меня картошка еще осталась, — держа в одной руке бумажный мешочек с жареными ломтиками, он начал макать их в остатки соуса, сильно сжимая ладонь Бориса. Когда соус почти закончился, он резко прижался губами к покрытому фиолетовыми венами запястью, мягко слизывая языком соленую субстанцию, пока Борис с недоумением и как бы извиняясь, смотрел на свидетелей этой картины. К своему сожалению, он начинал чувствовать, как все его тело плавится под этими прикосновениями, едва не дергаясь, и как невинное действие перерастает в жадно-мокрый поцелуй с покусываниями, так что он знал, кого уже через несколько минут отправит за мазью от синяков. Его обессилевшие нервы не выдержали бы ничего из этого, потому у него хватило сил только на то, чтобы изумленно замереть и молча сверлить взглядом собственные туфли. Клейкий из-за майонеза поцелуй ощущался каждой клеткой его сознания, и он был на грани того, чтобы потерять его. Оглушительная снеговинка, шестигранная правильная звездочка, так явно напоминающая то концентрированное счастье. Он сразу же вспомнил, как на прошлой неделе девушки уговорили их поцеловаться на спор, многозначительно уточняя, что «только не в щечку», из-за чего блондин невозмутимо коснулся мокрыми губами его лба и кончика носа, и как потом он сам так же невозмутимо поднялся на носочки и чмокнул его в губы. Это было бархатно и громко. И точно так же это было сейчас с его испачканным запястьем. На тот момент они были знакомы, кажется, чуть больше суток, вели себя как пожилая семейная пара, за плечи друг друга сжимали так хрустально-бережно, как будто ни разу не целовались до этого. Задумчиво смотря в одну точку, он улыбнулся еще шире — сейчас это ощущалось так же, но как будто еще спокойнее и правильнее. Шестигранные серебряные солнышки продолжали падать, они не таяли, но и не превращались в снег. В остальном в голове у него звенела пустота, перемежаясь со звуками тяжелого Валиного дыхания, кожа на запястье с глубоким шрамом все еще не совсем зажила и была покрыта тонкой розовой пленкой, что увеличивало чувствительность в разы, поэтому сейчас он был несказанно рад тому, что сидел на стуле, так как его настигло ощущение полного отторжения всех до единой мышц его тела, не говоря уже о возможности встать или удерживать глаза открытыми. Разомлев от вида Валиных снежно-белых длинных ресниц, склонившихся к его рукам, он всеми силами сознания попытался собрать воедино остатки самообладания, и, сосредоточившись на мысли о том, как эту же самую руку ему будут ежедневно обрабатывать мазью от синяков, сопровождая такими же поцелуями, на этот раз без посторонних глаз, он дернулся, высвобождаясь, и, беря Валентина за взлохмаченную голову обеими руками, укоризненно на него посмотрел. Удовлетворенно замечая румянец и раскрасневшиеся уши и шею Бориса, тот, наконец, отстранился. В сознании мгновенно всплыло воспоминание о том дне, когда на него напали смешные девочки, которые, как почти сразу выяснилось, ошиблись, однако успели до кости искромсать ему половину предплечья, так что он шел, глядя в лунное канареечное небо, надеясь, что за время, пока он пересечет поле, из него вытечет вся кровь, он умрет совсем и никому не придется обращаться в больницу, и громко раскатисто смеялся, радуясь даже, что не поехал с тем таксистом куда-то в противоположную сторону от места назначения. Страх, похожий не то на наркоз, не то на сонный паралич, едва не обездвиживает его, когда его, к несчастью, все еще живого, берет чуть ли не на руки почти так же напуганный Валентин. В этом состоянии Борис не перестает смеяться, а Валентин тратит почти пятнадцать минут на то, чтобы поймать и удушающими объятиями и глупым, полным нежности шепотом успокоить его, после чего сие дитя кукурузного поля, неведомый зверь, потерявший, судя по количеству густых темных луж на полу, около двух третей всей крови — количество, несовместимое с жизнью — был замотан футболкой и спасен от смерти. Борис все еще настолько поражен и так сильно смеется, что почти не замечает боли, лишь слегка прикрывает глаза и шумно вздыхает. Вымораживающий ужас возвращается с большей силой, когда он, открыв глаза, Видит содрогающегося Валентина в мертвенно-белом летнем костюме в пятнах собственной крови, так похожем на медицинский халат. Его тут же вырубает от усталости и количества потерянной крови, однако во сне он плачет, беспомощно всхлипывая, и Валентин всю ночь не смеет сомкнуть глаз или отойти от него, укачивая его и постоянно пытаясь прижать к себе сильнее. Они оба впадают в еще один приступ паники, когда в полдень Борис просыпается и пытается убить своего спасителя подобием подушки, лежа прямо у него на коленях. На тот момент они были знакомы, кажется, не больше трех дней и еще даже не перешли на «ты». Отодвинувшись, он продолжил сжимать его тонкую руку в своей, сдавливая пальцами зеленую выпуклую вену. *** — Нет, а на самом деле, ты его брат, да? А, нет, нет, все, я поняла, — Даша щелкнула пальцами в его сторону, состроив проницательную мину. — Ты его муж, да? А неделю назад это вы развелись. Борис закатил глаза, изображая страдание. — Валенька, можно я в нее кину чем-нибудь тяжелым, — не отрывая взгляда от дощатого потолка проговорил мужчина. *** Из-за разлившейся банки со свиной кровью весь белый кафель на полу подсобки был окроплен мокро-коричневым и усыпан мелкими осколками. Валентин виновато смотрит на него, словно имеет к этому отношение, и готовится к худшему, однако Борис у него на руках ощущает себя вполне спокойно и безопасно, улыбается ему и демонстративно крутит головой, широко раскрыв глаза и глубоко вдыхая пыльный воздух с сильным медно-кровавым запахом. Его рука скользила по луже крови, которая засыхала на тыльной стороне руки гладкой склизкой коркой и плавно переливалась темным гранатовым цветом. По его дикому нежно-черному взгляду было понятно, что он встал на путь ультранасилия. При этом он казался серым плюшевым котенком, испачканным в молоке, которого кощунственно оторвали от миски. Робким. Стеснительным. Крышесносным котенком. Однако со стороны это наверняка выглядело чудовищно, и если бы прямо сейчас их спросили, что здесь случилось, им легче всего было бы залиться слезами и сказать, что здесь кто-нибудь умер. Тогда они были знакомы чуть больше недели и еще не знали, что спать им придется в этой же самой комнате. Уже восьмой день в просыпающейся Москве заливисто трещали соловьи. Уже восьмой день про себя он бережно называл его Валенькой, вспоминая маленького проницательного доктора. *** — Не стану я этого делать, нам что, по девять? — категорично заявил Борис, с прискорбием понимая, что кроме этой импровизированной лежанки из мягких матерчатых пуфиков, спальных мест больше не было, так как он не мог отпустить Бориса с растерзанной рукой спать на голом полу на одной подушке, равно как и не мог подвергать себя и свою изорванную спину еще одной возможности быстрого обморожения. Руку они обмотали мягкой тканью ресторанных салфеток, да и крови не было, однако Борис весь вечер напоминал о своем ранении. — Мне иногда кажется, что по восемь, — Валентин упрямо кинул рюкзак рядом с кроватью, по-детски топая ногой. Продолжать обижаться и разыгрывать драму не было никаких сил, поэтому он лишь согласно кивнул и притушил свет.