Сначала Штирлиц не поверил себе: в саду пел соловей. Воздух был студеным, голубоватым, и, хотя тона кругом были весенние, февральские, осторожные, снег еще лежал плотный и без той внутренней, робкой синевы, которая всегда предшествует ночному таянию.
Соловей пел в орешнике, который спускался к реке, возле дубовой рощи. Могучие стволы старых деревьев были черные; пахло в парке свежезамороженной рыбой. Сопутствующего весне сильного запаха прошлогодней березовой и дубовой прели еще не было, а соловей заливался вовсю - щелкал, рассыпался трелью, ломкой и беззащитной в этом черном, тихом парке.
Юлиан Семёнов, Семнадцать мгновений весны
Сидя в тепле подсобки, он вспомнил его хрустальные тонкие пальцы, которыми он не мог натянуть на себя тёмную пятнистую шубу. *** Закончить этот день он хотел, лёжа в сугробе и смотря в низкое доброе небо. Всем было известно, что такое неественно низкое и тёплое небо бывает только в Москве. И Москва была счастлива, кутаясь в эту пелену и роняя на свое белое тело крупные снежные хлопья. Декабрьская Москва глядела по-весеннему, снег скоро сменился мелким ледяным дождем, а лёжа на земле он мог слышать, как течёт талая вода. На деревьях водяным перезвоном пели какие-то птицы, из-за чего сердце заходилось, сбиваясь с ритма. Соловей, кажется. Видел ли он когда-нибудь в своей жизни живого соловья? Подставляя ярко-канареечному солнцу худую шею, он не заметил, как уснул. Тогда он увидел белое бесчувственное тело, лежащее на раскидистой еловой ветке. У него перехватило дыхание. Ну как можно быть таким. Нелепым. Безалаберным. — Ты что, вставай давай, мою жизнь ты точно не исправишь, — посмеивался мужчина, легонько пиная его в бедро носком начищенного ботинка. — А что исправит? — он не встал, но приподнялся на локтях, потирая обмороженные руки и улыбаясь. — Да мою жизнь исправит только чудо, — он присел, наклоняясь к его лицу, — так ты кто вообще, бездомный? Бедный родственник, нет? Продолжая беседу, он накрыл его руки своими, растирая полупрозрачные, покрытые инеем пальцы. — Ладно, пойдём чай покупать, а то совсем сдохнешь. И что ты здесь делаешь вообще? Пикет против центрального отопления? Мужчина с трудом поднялся, отряхиваясь от нескольких сухих листьев и заледеневших снежинок. — Только я пью кофе. Дешёвый и мерзкий кофе из автомата, другого ничего пить не буду. «Ко-офе ему, — закатил глаза мужчина, — а потом по врачам ходят». С ужасом смотря на то, с каким удовольствием тот большими глотками пьёт чёрный, как смерть, эспрессо, он уселся на хлипком стуле, поправляя каракулевую шубу на чужих плечах. Не переставая отогревать чужие обмороженные руки, он начал с нажимом допрашивать мужчину, вызывая удивлённые взгляды посетителей за соседними столиками. Как целует каждый сантиметр его ледяных розовых ладоней, мягко покусывает фаланги, восстанавливая чувствительность, как нежно он гладит его одними подушечками пальцев — так баюкают новорождённых детей, так обнимают засыпающего любовника, так признаются в любви Богу. — Ну ты и дурачок, ты объясни мне, зачем ты на улице заснул? — возмущенно повторял он, рассерженно одаривая его ещё не одной дюжиной ругательств, продолжая целовать и гладить шёлковую потеплевшую и раскрасневшуюся кожу. Борис продолжал недовольно смотреть на него, хмурясь и время от времени отвечая такими же колкими словами, плавно двигая рукой, подставляясь под тёплые невесомые прикосновения.