They all laughed as he turned around slow
They said you ain't welcome around here anymore
You just might as well go
He wiped the blood from his face as he slowly came to his knees
He said, I'll be back when you least expect it
And hell's coming with me
Мир перед глазами Ёсана крутился и плыл; бледнея и всё больше походя на невесомое облако, он был уверен, что это последний в его жизни день. Вся команда разбежалась по переулкам — всё-таки, сражения на суше были не для них. Им нужно было схорониться на некоторое время; может быть, найти в городе кого-нибудь из знакомых. В конце концов, все вернутся к пришвартованному кораблю — к следующему вечеру, наверное. Ёсан не знал, сможет ли вернуться. Он лежал на земле уже Бог знает сколько и не мог пошевелить рукой. Намерение у него было такое: належаться всласть на этой грязной ночной улице и набраться сил, а потом, если Смерть к тому моменту ещё не заберёт его, попробовать отрубить себе руку. По краям поля зрения мелькали пятна людей — бедняков в грязных домотканых одеждах, по большей части. Ёсан их звал, но все спешили вернуться домой; они даже смотреть боялись на человека, лежавшего в собственной кровавой луже. «Рядом его враги или союзники, ни то, ни другое нам не надо», — думали они и бежали прочь. Ёсан злился. Но знал, к сожалению, что сам поступил бы так же. — Добрый человек, — просипел он в который раз; собственный голос звучал до комичного жалко. Человек обернулся; это был огромный раб, идущий за хозяином с вёдрами воды. — Прошу тебя, убей, — Ёсан улыбнулся. Он смерти, может быть, не так уж хотел, — но подобный тон мог заставить их остановиться. Лицо раба было молодо. Хозяин в дешёвом некачественном парике — он, кажется, даже на лысой голове съехал немного — ударил его так, что тут чуть не выронил вёдра. Они продолжили свой путь; раб оглянулся ещё раз, замечая среди одежды пирата сверкающие драгоценности, а потом скрылся за хозяином. В такой час уже не следовало надеяться на чью-нибудь сострадательную руку. — Проклятье! Я ж тут умру. Продолжая пугать прохожих предсмертными хрипами, Ёсан с трудом поднялся и осмотрелся. Рубашка вся почти пропиталась кровью; каждое движение рукой отдавало в плечо невыносимой болью. Будь проклят тот, кто осмелился полоснуть мечом по нему! — к сожалению, Ёсан его в общей толпе даже не заметил. Сражения на суше очень быстрые: не успеваешь ничего понять, потому что ни той, ни другой стороне не нужно заряжать пушки и следить, как бы тебя никто не сбросил в воду, — маши саблей да маши. Все наорались и пропали, а Ёсан кое-как отполз за ближайший угол и остался там. Раз рядом никто не стонал, значит, стоило надеяться, ранили только его. Ёсан видел краем глаза грязное, красное от крови лезвие собственной сабли. Нет, таким руку не отрезать. Да и слишком темно уже… — Эй! Вы подняться можете? Гудящий голос возник слишком неожиданно откуда-то из-за спины. Ёсан замер, не зная, стоит ли радоваться, а потом резко повернул голову. Конечно же, это был раб. Они все сердобольные, пока не получили достаточно оплеух за вольности. Ёсан медленно поднялся, взявшись за чужое предплечье. — Нечего со мной говорить так, я тебе не хозяин, — проворчал пират, не зная куда деться от чудовищной боли. — Я лечить умею. Снимай серьги — помогу. Хочет обогатить своего господина? Спрятать куда-нибудь для себя? Ёсан усмехнулся и отдал серьги, потратив немало времени, чтобы снять их одной рукой. Раб сунул серьги за пазуху; Ёсан глядел на него с недоверием, и оно было не беспочвенно. — Откуда умеешь? Раба в помощники даже мясник бы не взял, не говоря уже о враче. — Моя мать была знахаркой. «Была» — на небесах знахарит теперь, значит. — Как зовут тебя? — Минги. — А я Ёсан. — Идём. Пират, конечно, не знал, это их дом был или какое-нибудь тайное местечко рабов; внутри оказалось тесновато и совсем темно. Минги тащил Ёсана по коридорам с каменными холодными стенами, и Ёсан шёл за ним, глупо хихикая; в голове крутились одни непристойности. — Минги, тебе говорили когда-нибудь, что у тебя глаза пирата? — У тебя болевой шок. Ты не рассмотрел мои глаза. — Тебе бы пошла треуголка. — Упаси Господь. Они врезались в какую-то застеленную скамью и упали на неё. Минги чиркнул огнивом и зажег свечу; её огонь дал свет небольшой тоненькой лампе. Ёсан неподвижно сидел, не переставая улыбаться; он представлял Минги в широкополой шляпе с драгоценными камнями и огромным синим пером. Эти мысли неплохо срабатывали как отвлечение от боли, поэтому причин перестать их думать у Ёсана не было. Свободу мысли и совести пиратам! Минги наконец прекратил свою возню и сел перед ним, попросил раздеться. Странные ехидные улыбки Ёсана он наверняка видел и, быть может, даже расшифровал их смысл — но его лицо оставалось непроницаемым. — Пей. Перед Ёсаном появилась прозрачная бутыль джина. Какой шёл от неё запах!.. Он осушил бы всё до последней капли — за отданные серьги так или иначе купить можно было сотню таких бутылок, — но Минги остановил его. «Я лучше знаю, сколько тебе нужно выпить, чтобы боль ослабла», — говорили его глаза. Ёсану определённо не нравилось когда ему указывали рабы, но его сабля почему-то не снимала голову с плеч Минги. Тот шуршал хлопковой тряпкой, делая повязку. Рану промыли кипятком; Ёсану хотелось визжать, он и не знал, что в его плече есть столько нервов. Он шумно выдохнул, когда в руке Минги блеснула игла. Под танцующим огоньком в лампе он отлично видел края резаной раны. Ёсан отвернулся, притворившись, что рассматривает на стене маленький гобелен с каким-то чудовищем; плеча коснулся тёплый мох. Пират сжал толстое покрывало, на котором они сидели. Когда игла в третий раз поднялась над раной, таща за собой желтоватую нитку, он потянулся к бутылке; Минги кивнул, только сказал: «Не дёргайся». Ёсан выпил ещё. На горлышке блестели маленькие капли; в бутылке оставалась половина. Кажется, изначально она была полной? Боль никуда не девалась; игла, которой Минги пронзал его плечо, шла будто через всё тело, быстро и методично, и Ёсан судорожно сжимал стеклянную бутылку, вбирал воздух по чуть-чуть и сразу выдыхал. — Есть, — раздалось в тишине. Пират расслабил руку; по каждому из проделанных иглой отверстий стучал молоточек, и от этих ощущений вместе с джином ему казалось, что он сейчас расплавится в шипящую лужу. И даже после этого ему будет больно. Время — несуществующее понятие, когда тебе зашили руку. Ёсан не думал о том, что его сабля провалилась к дьяволу, что Минги притащил его сюда совсем не из милосердия, а чтобы содрать с него все драгоценные одежды и украшения — авось денег с них хватит, чтоб сбежать от хозяина в другой город. Ёсан плавал на пульсирующих волнах боли, и, в отличие от океанских, эти ему нисколько не нравились. — Ешь. Он открыл глаза. Минги снова стоял над ним, но теперь держал в руках миску со странной пахнущей… то ли кашей, то ли рагу из привычного для пиратов «всего, что попадётся под руку». — Не буду. Голос Ёсана не принадлежал ему; настоящий Ёсан умер — или, во всяком случае, хотел как можно скорее провалиться во тьму. Минги было всё равно. Он поставил тарелку на расхлябанный шкафчик и ушёл. Последнее, что помнил Ёсан перед тем, как потерять сознание, — звук отдаляющихся шагов. Следующий день встретил его духотой; в каменных стенах никого не было, кроме него. Похмелья не было тоже. Ёсан подумал о похмелье, потому что забыл про руку — но стоило шелохнуться, как она тут же напомнила о себе. В дверях возникла фигура Минги. Он спросил пирата как тот себя чувствует и выслушал его нытьё длиной в полминуты, не меняясь в лице. Единственная эмоция, которую себе позволяют выражать рабы — страх; Ёсан знал это, и ему всё интереснее было узнать что прячется в этом большом человеке. Минги, используя всё те же куски хлопковых тряпок, сменил повязку, не упустив шанса полюбоваться на свою работу. Тёплый мох, дубовая кора и тихое сопение сосредоточенности, которое убивало боль лучше всего. — По кости не попало. — Я знаю, — Ёсан повернул на него голову; Минги стоял за спиной, убирая оторвавшиеся кусочки мха, — иначе я бы точно себе уже руку оторвал. На чужих губах молнией мелькнула ухмылка; Ёсан даже подумал, что ему показалось — но в голосе Минги плавала игривость, когда он сказал: — Не надо, — он умел чувствовать что-то кроме рабского страха. Более того: чувств в нём было много. Ёсан был мастером доставать чувства из людей. Он положил руку на чужое бедро. Минги был тёплым и наверняка очень вкусным. Он собирался стать тысячным по счёту, но от этого не меньшее удовольствие Ёсану доставляло потихоньку поддевать его, словно нитку намётки, чтобы потом наконец резко вытащить из шва. — Только попробуй испачкать меня кровью, — Минги опустил глаза и с облегчением отметил, что рука Ёсана ничем не измазана. — Мы сегодня утром потратили целую бочку, чтобы вымыться. — У тебя есть жена? Их взгляды встретились; Минги вскинул брови и тут же опустил глаза обратно, не найдя в лице Ёсана ничего, кроме уже знакомых хитрого любопытства и скуки. — У меня была женщина, — длинные пальцы ловко вязали узел; Минги отдал пирату его рубашку. Рана уже не кровоточила. — Господин разрешил нам жениться, но потом она пропала. Она всё ещё где-то здесь, в городе, но я не могу найти её… так быстро. Я почти не покидаю господина. Я работаю здесь. Ёсан понимающе промычал. В голове, независимо от его желания, рисовался план поиска несостоявшейся жены. Рука поднималась выше, к мясистым ягодицам. Ёсан смотрел на Минги самым невинным взглядом — словно рука была не его. — Да что ты творишь, чёрт тебя дери? Минги обошёл его с другой стороны, заставляя Ёсана рассмеяться. — Пираты говорят «якорь мне в глотку», — только и был ответ. Минги на него смотрел какими-то невероятными глазами, потому что пиратская рука и там добралась до него. — Сумасшедший, — поражённо выдохнул он. — Одевайся. Прекрати меня трогать. — Не буду, — ответил пират сразу и второе, и на первое. — Тебе нужно смотреть на меня. Уже «нужно»; Ёсан действовал так, будто точно знает, на что давить и какие слова произносить. Брови Минги снова дрогнули; подтвердилась догадка о том, что он сдерживал себя, чтоб не глядеть на человека, который не знал стеснения с самого детства. Его взгляд коснулся незагорелых мускулистых плеч; Минги казался крупнее этого пирата только за счёт роста. Ёсан продолжал смотреть на него, скрутив туловище назад. — Видишь ли… — начал он, заранее улыбаясь, но во взгляде Минги вновь показалась спутанная настороженность. Отчего? Да так, Ёсан залез рукой под его рубашку. — Ох, оно как-то само, сердечно извиняюсь! Я не трогал женщины так давно, что мне уже всё равно, — его, казалось, смешило всё на свете. — Или ты, может, не знаешь, что творится на пиратских суднах? — Не знаю и знать не хочу. Ёсан отозвался очередным смешком. — Очень зря. Твои медицинские руки очень пригодились бы нам. А если бы они прошлись по мне, то стали бы ещё ценнее. Он положил руку Минги себе на ключицу — следующий этап эксперимента. Хихикать было уже как-то неуместно, но пират всё равно хихикал, вглядываясь в чужое лицо. Он поманил Минги, и тот нагнулся вниз; их губы столкнулись, и Ёсан уже не выпустил его, удерживая за рубашку. Он не знал, как Минги могла целовать возлюбленная — но точно не так, хотя бы потому, что никто не мог был сравниться с Ёсаном; Минги замычал, чувствуя в волосах чужие пальцы, и углубил поцелуй. Ёсан такому был очень рад, но не успевал фиксировать мысли, потому что Минги словно ускорял всё и даже дышать не давал времени. Пират оказался поднят над скамьёй; в который раз от резких движений ныла рука. Он показал Минги куда можно направлять тёмную страсть, и теперь тот целовал его сам; Ёсан задевал скамью пальцами ног. — Я вижу под окном оливковое масло, — перегнувшись через чужое плечо, он подмигнул блестящей бутылке. Минги сразу понял, к чему этот вопрос — он не был невинен. Ёсан остался стоять на полу; в эти несколько секунд в голову полезли вопросы о том, согласится ли всё-таки этот раб сбежать. Сомневаться было странно — какой раб не полезет на корабль, если его позовут? — но Ёсан всё равно сомневался; до тех пор, пока Минги не согласится, он будет сомневаться, потому что не может встать на его место. Ёсан всегда был настолько свободен, насколько Минги всегда был в оковах. Или не всегда. Неважно. Когда он снова оказался рядом, к Ёсану обратились тысяча поцелуев. Под ногами зашуршали штанины; Минги поставил его на скамейку, и глаза Ёсана, состоящие из мёда, теперь смотрели на него сверху вниз. Он дышал в чужие губы и плавился, чувствовал поднятой ногой каменные бёдра Минги и твердеющее между ними возбуждение. Чужие пальцы шли по оголённому колену. — Я сразу заметил то, какой ты под одеждой. А этими своими словами ты… подпалил гранату. — Я знал. По правде говоря, Ёсан врал, — он не знал ни черта. Но выглядеть дальновидным был бы рад любой. Минги рвано выдохнул, чувствуя, как Ёсан сжимается вокруг двух его пальцев. Он опять улыбался, и Минги никак не мог взять в толк, почему эта улыбка кажется ему такой наивной и целомудренной. Его глазам удавалось жемчужно блестеть, пока их обладатель уже нашёл на чужом теле все чувствительные места. — А ты взорвёшься, да? Мне бояться? — Взорвусь — но только если попросишь. Когда Минги осмелел, Ёсан понял, что видит в нём самого себя; их голоса одинаково гудели силой, и ей же гудели тела. На церемонии знакомства и сближения перед связью им было одинаково плевать. Ёсан всё больше хотел видеть на этом человеке пиратскую бандану; он свёл брови вместе и погладил чужую шею: — О, я прошу, — насмешливо. Возлюбленная говорила, что глаза Минги — прозрачная вода, потому что они всегда смотрели честно; Ёсан видел в них сейчас всё, от водорослей кротости и услужливости, плавающих на поверхности, до камней потаённых желаний на дне. Он нагнулся к шее Минги и услышал на виске влажные поцелуи; фаланги толкались внутрь и сгибались, отбирая у него воздух. Это продолжалось, пока Ёсан не сказал, что готов; он не понимал, сколько в нём пальцев, и ему было так хорошо, что хотелось сожрать Минги в качестве благодарности. Тот ещё дальше откинул их штаны, чтобы на них не попали капли масла. Он сразу толкнулся до половины, и на его шее сошлись чужие пальцы. Следы останутся — никак иначе. Минги начал двигаться, когда они немного привыкли. — Руку не дави. Ёсан прерывисто дышал, держась за него одной рукой и вытянув подальше вторую, перевязанную, чтобы не задеть ненароком. Минги подобных звуков в жизни своей не слышал; Ёсан откидывал голову, открывая белую шею — приманку для зубов, и вздрагивал, когда Минги его кусал, решив, что он приправленное птичье крылышко. Ёсан спиной был прижат к буфету, в котором лежали скатерти и прочие вещи; Минги поднимал и опускал его на себя, и, казалось, готов был это делать вечно. Ёсану в какой-то момент стало казаться, что ему этот гром в голове просто снится; он закинул перебинтованную руку на верхнюю стенку буфета и сжал угол. Подключились мышцы предплечья; в рану вонзилось копьё. Он глухо вскрикнул от неожиданности — чего, спрашивается, ждал? — Поклонник боли, да? — его уха коснулся язык. — Хорошо сказал. Ёсан задыхался от ощущений, но ответ его звучал ровно — словно рог в руке испуганного рулевого матроса. — Хочешь чтоб рана разошлась? — Нет, я… — Не напрягай руку, иначе не ты — я сам тебе её отрежу. Заявление более чем серьёзное — Ёсан обязательно посмотрел бы на то, как Минги отрезает кому-нибудь руку, но этим кем-то будет точно не он. Подняв глаза к потолку, он отпустил угол буфета, и рука легла на верхнюю стенку; теперь его ничего не отвлекало от шлепков, разносящихся по комнате, и неописуемо приятного ощущения наполненности, которое на корабле дать ему мог далеко не каждый. На самом деле, пираты спали с Ёсаном не так часто, как хотелось бы, — и ни в ком из них, уж конечно, не было столько похоти, сколько в нём самом, молчаливом историографе. Он мог сколько угодно трахаться с боцманом или художником, но, встречаясь с ним утром на палубе, они смотрели так же, как и всегда, так же, как и на любого другого члена команды. Отчасти поэтому Минги был очень нужен ему в пиратской команде. Возможно, Ёсану хотелось изменить в своей жизни что-то. Ёсан не кричал его имя и даже не шептал на ухо; говорить в за делом они, как оказалось, не любили оба. Разве слова скажут больше, чем стоны и прикосновения? Они поговорят потом. Приближаясь к краю, Ёсан подмахивал бёдрами, встав на скамью одной ногой; Минги ласкал его член, милосердный к тому, что пират не мог сейчас делать это сам. Ёсана мерно накрывало теплом. Он повис на Минги, и наружу как рвались было какие-то слова, но когда пират открывал рот, выходило какое-то бессвязное бормотание — но Минги оно нравилось; он его сцеловывал с чужих губ и, судя по шумным выдохам, скоро должен был кончить и сам.***
First there was fire, then there was smoke
Then that preacher man was hanging by a rope
Then they all fell to their knees and
Begged that drifter, begged him please
As he raised his fist before he spoke
I am the righteous hand of God
And I am the devil that you forgot
And I told you one day you will see
That I'll be back I guarantee
And that hell's coming, hell's coming with mе
Пираты ступили на сушу. Набрать провизии было, безусловно, важной, но всё-таки не главной целью. Давным-давно Ёсану удалось заполучить к ним на борт талантливого врача, прятавшего свой талант в рабских цепях, — он тогда пообещал ему столько золота, сколько хотеть нельзя, и возможность отомстить всем, кто когда-либо причинил ему боль. У пиратов есть пушки и картечь, есть сабли и даже мушкеты. Их боится королевский флот, потому что, в отличие от военных, у пиратов нет совести — они свободны делать всё что захотят. Оценив старания Минги на корабле, красноволосый капитан велел исполнить желание судового врача. Так они решили встать у этого города. Пока они плавали по миру, Минги сильно изменился: стал, кажется, ещё шире в плечах, загорел, почерствел и повеселел. Выгоревшие волосы он собирал под бандану, а на шее носил цепочку — хотел когда-нибудь повесить на неё зубы бывшего хозяина. — Благодари меня за то, что я выпустил твоего дьявола! — говорил Ёсан, не поспевая за ним, потому что точил лезвие на ходу. Они с Минги ещё не раз развлекались после того, как тот примкнул к ним. Минги вытер лезвие о штанину, и оно блеснуло под лунным светом. Улица, по которой двигались пираты, была тихой; от них убегала в страхе каждая крыса. Несмотря на то, что у Минги накопилось яркий впечатлений с тех пор, как он стал пиратом, он не забыл все эти закоулки. Он вёл за собой вереницу людей, бренчащих холодным оружием — среди них был маленький капитан Хонджун, который резать мог не клинком одним, а даже своим взглядом, историограф Ёсан, имевший страсть к вонзанию острых предметов в человеческие тела, и Уён — он сегодня был почему-то задумчив. На корабле остались угрюмый штурман Юнхо и Чонхо, боцман; привычной пиратам любви к схваткам в них не было. Уснувшие дома потревожил крик ужаса — но шум продолжался недолго, потому что вскоре хозяева кричать уже не могли. Минги убил их быстро, пусть и представлял много раз, что будет это делать мучительно медленно. Когда он увидел немолодого человека в постели с женой, он понял, что просто хочет оборвать их жизни — побыстрее — и скорее уйти отсюда. Предложения Ёсана вырвать убитым глаза, чтобы пожарить потом и съесть, остались без ответа. Пираты разбрелись по дому, собирая драгоценности и разные штуковины, которые пригодились бы на корабле. Рабы были освобождены из дома — некоторые согласились поступить на корабль матросами. Минги с Ёсаном вышли на улицу; там, как ни удивительно, всё ещё напевала ночь. Минги тяжело вздохнул. — Есть ещё одно дело. Став свободным, он так и не отучился от привычки, появившейся после множественных затрещин от господина — привычки не разговаривать много. Но Ёсан всегда понимал его отлично. Минги собирался найти девушку, о которой вспоминал, глядя на океанские волны. После того, как его приняли на корабль, пираты уже останавливались в этом портовом городе не раз; капитан не позволял Минги соваться к хозяину, но ничего не запрещало ему спрашивать горожан о той, что пропала много лет назад. И теперь он знал где она. Ёсан сегодня был одет в чёрное; сундуки в каюте художественных пиратов были забиты до отказа, и он бесконечно удивлял Минги новыми и новыми нарядами. Они шли под луной, и он рассматривал шляпу Ёсана, чёрную, как сама тьма; вокруг тульи заворачивалась серебряная цепочка. Минги порадовался её блеску, а потом остановился почему-то. — Этот дом? — спросил Ёсан, указав вперёд, и, получив в ответ кивок, оставил Минги и подошёл к стенам почти вплотную. — У её родителей отняли винодельню, и им пришлось выдать её замуж за кого-то, чтобы свести концы с концами. Со второго этажа раздался звонкий крик. Там, казалось, кого-то били: звучал шум падающей мебели и яростное рычание, принадлежащее мужчине. Минги вскинул голову, едва заметно нахмурившись. — Юнсун. Его глаза были непривычно живыми. Женский голос внутри взвизгнул чьим-то именем. Минги подскочил к стене, и крикнул, что было сил: — Юнсун! Ёсан стоял рядом, согнувшись в готовности. На его лице светился азарт — улыбка и искры в глазах. — Как только из окна появится его голова, я метну в неё нож. Но голова мучителя из окна не высунулась. Крики становились громче, и пираты вдруг поняли, что Юнсун стонет не от боли, а от удовольствия. Минги огромными глазами смотрел в окно на втором этаже и продолжал звать. Юнсун услышала. Она упала к окну; она узнала голос. Её рука выпустила небольшое письмо, и оно приземлилось под ноги пиратам. Женская голова тут скрылась, и за ней махнули распущенные русые волосы. На бумаге было выведено несколько строк — возможно, Юнсун написала их в порыве ночного вдохновения. «Сын Дьявола инкуб забрал себе мой дух. Прошу, прости меня, мой милосердный друг! С тобой не будем больше видеться мы здесь, ведь Хоть и люблю тебя, но я, увы, как ветер.» Ночь молчала — но ясно было, что она еле сдерживает смех. Письмо тут же оказалось разорвано на мелкие кусочки — Ёсан, кажется, даже не успел дочитать до конца. — Ну и мачту тебе в зад! — взревел Минги. Он встряхнул себя; ночи и городу было всё равно, а значит, ему должно быть всё равно тоже. — Ха-ха, чего она стоит! — воскликнул Ёсан. — Не грусти, пойдём выпьем по кружке где-нибудь. Обещаю, скоро ты забудешь о ней, потому что, хочу заметить, я красивее неё. Минги вздохнул; то ли злость, то ли тоска прятались в этом вздохе. — Ты не успел её рассмотреть, нарцисс. Он снова взглянул поверх чужой чёрной шляпы; её поля закрывали лицо, и Минги не видел глаза Ёсана, пока тот не поднимал голову. Но вот Ёсан посмотрел на него, и Минги прочитал поддержку в его взгляде; хитрая ухмылка переманивала внимание на себя. Убеждать себя в том, что за столько лет его сказочная любовь к Юнсун угасла, стало проще. Когда-нибудь она действительно угаснет — а пока стоило сосредоточиться на руке Ёсана, что тянула за угол, к светящимся окнам трактира. — Выходит, теперь я буду твоим единственным? Поверь, ты не пожалеешь. Как только вернёмся на корабль, я сяду на тебя и не слезу, пока тебе не станет очень хорошо. А сейчас, пока капитан с остальными заняты, давай утопим трагедию в кружке пива.