Гони к ветру!..

Приниженное положение штурманов не ограничивалось их служебной карьерой. И вне службы штурман, как человек не «белой кости», был, так сказать, «отверженцем». Он не был принят в привилегированной касте флотских. Его чуждались. Ни один из моряков не подумал бы выдать дочь за штурманского офицера.

Отворачиваясь от солнца, Юнхо пытался вспомнить волнистую мелодию короткой песенки, которую вчера сочинил. Увы, о существовании нотной грамоты он и не подозревал, — приходилось полагаться на память, которая, как, например, сейчас, подводила. Впрочем, тогда Юнхо мог хотя бы пересказать события своей жизни, начиная с детства. Нащупав мелодию, он обернул в неё слова: — Солнце, не желающее видеть туч, не затмит тебя. Кобра, отравившая мангуста — не возьмёт тебя. Строчки вспоминались с трудом. Бумаги не было — карты не в счёт, — как и многого другого, что на судне считалось необходимым. Но горе-команда всё равно радовалась, потому что на днях попала в кишащий рыбой поток и наловила её столько, что грустить было просто невозможно. — Лотос, распустившийся в болоте — он слабей тебя. Слеза в глазу у тигра жёлтого поймёт тебя. Дальше было ещё что-то, но Юнхо вспомнить не успел; начали опускать паруса их маленького рыбачьего баркаса. Он и не заметил, как ветер, совсем упавший несколько часов назад, поднялся снова. Судёнышку дали имя Вальборг — в честь святой покровительницы моряков, которая, они надеялись, спасёт его самого, его жену, четырёхлетнего ребёнка и других беглецов с колонии, которым мысль о вечной каторге была хуже, чем такое рискованное плавание. Они, сговорившись, увели этот баркас, на котором для колонии ловили рыбу. Юнхо предложил помочь с парусами, но рук хватало и без него; оставалось смотреть в небо и слышать привычный корабельный шум. Отвернувшись от волн, он встретил чужие глаза, янтарные камешки, каких ни у кого не было, кроме женщины, которая стала ему дорога здесь, в колонии, — её звали… Юнхо не мог вспомнить как её звали — первое, о чём он подумал, открыв глаза и оглядев песчаный берег, на котором растянулось его тело. Первое, о чём он вспоминал, просыпаясь, — её драгоценное имя, которое существовало на трёх языках, - выбрело из памяти. Языки помнил он тоже … плохо. — Querо morrer, — вот были, кажется, единственные два слова, которые не вытекли через рану в голове. Просилось ещё слово «гнить», но из него Юнхо забыл все буквы, кроме первой. Для него пять минут назад была ночь. Пятна-видения мелькали перед глазами, но Юнхо не мог увидеть ни шторм, ни сломанную мачту, что чудом его не раздавила, ни разбившуюся на щепки Вальборг, части которой море понесло по разным сторонам. Он будто всю жизнь носил очки с толстенными линзами, а теперь снял их и ничего не видел. Чудовищно было понимать, что мозгам очки не сделаешь. Юнхо только одно понимал: его выбросило на берег и он провалялся здесь бог знает сколько. Наконец найдя в себе силы сделать первые движения и поднявшись, он увидел дальше по берегу блестящие от воды набегающих волн бездыханные тела. Это были двое мужчин и стареющая женщина крепкого тела; её чёрные глаза воззрились в небо, и Юнхо, услышав её просьбу, подошёл и закрыл их. Он понимал, что, скорее всего, с этими троими их объединяло какое-то морское путешествие, — но теперь они все были для него незнакомы. От бесконечных попыток вспомнить из головы сгустками выходила боль, поэтому он прекратил доставлять себе страдания. Одежду с трупов он хорошенько вымыл в океанской воде и использовал для повязок; длинную женскую рубашку получилось превратить в подобие сумки, завязав узлом. С таким нехитрым набором Юнхо отправился вглубь острова. Богатая зелень заставляла его надеяться на пригодные для пищи плоды. Возможно, здесь жил даже кто-нибудь? Через три недели его тело с ног до головы было измазано глиной и красной охрой — раскрасили островитяне. Кажется, ещё хотели кость вставить в носовой хрящ. Когда на одной из открытых полян они за считанные секунды окружили Юнхо, тот напрягся и сжался весь; защищаться не было ни сил, ни орудий. Но люди хотели просто потешиться над ним, либо сделать другом. Они махали на него зелёными листьями и вопили. Юнхо не присоединился к этому веселью, но всё-таки позволил себя сделать похожим на них. Он много времени проводил на берегу, высматривая на горизонте хоть что-нибудь, кроме синих волн, придерживающих небо. Он не знал куда ему плыть отсюда, но здесь оставаться не мог. Чувствовал, что не может. А потому когда однажды силуэт парусника приблизился к острову так, что можно было сосчитать его мачты, Юнхо изодрал всё горло. Островитяне прибежали на его вопли и, кажется, поняли в чём дело. Они сорвали с него побрякушки из сухих, как камень, фруктовых плодов, повытаскивали из волос косички из веток вьющихся растений — отменили дружбу. Но, вопреки ожиданиям, помогли привлечь корабль. Пока они вопили, Юнхо отмывался от глины. Корабль подошёл к острову; они впервые встретились с Хонджуном. Юнхо казалось, что он видел этого красноволосого капитана во снах, хотя они никакие ему не снились — ни вещие, ни простые — и неизвестно, было ли по-другому до того, как он почти всё забыл. Хонджун его взял на корабль; их чёрный флаг выглядел величественно, но в действительности команде не хватало знатоков дела или хотя бы тех, кто стремился стать знатоком. Юнхо принадлежал ко вторым; возможно, всё из-за освободившейся от большей части воспоминаний головы, но совсем скоро он впитал все навигаторские знания Хонджуна и отправился изучать книги, которые они брали в свои странствия. Превзошёл учителя, что называется. Среди всех книг Юнхо нашёл те, что были о звёздах и недоступном; они сильно увлекли его. Чем больше народу становилось на корабле, тем сильнее к нему липло описание «вечно нос в книге, читает то ли астрономию, то ли астрологию». Большому судну, уведённому у офицеров, пираты дали прежнее имя, воскресив таким образом их затонувшую Бетанию. Юнхо тоже прикончил несколько флотских матросов, и теперь ему казалось, что призраки их ходят за ним по пятам; он не помнил, что и раньше ненавидел смотреть на горы черепов, это в нём осталось. Чем больше народу становилось на корабле, тем сильнее Юнхо закрывался; в поднявшемся шуме из полусотни человек особо не допытывались тех, кто сам о себе ничего не рассказывал. Он может и рассказал бы что, да ничего не помнил. Капитан пытался ему помочь. Чтобы выяснить место, откуда Юнхо увезли на каторгу, Хонджун перебрал несколько десятков городов, и один из них заискрился воспоминанием в голове штурмана. Бескадровым — просто мыслью. «У залива, на юге, — обрадовался тогда капитан. — Далековато от столицы, но мы всё равно можем заплыть — у них там скоро ярмарка летнего солнцестояния!» Людные каменные улицы Юнхо не порадовали; «родной» город был таким же, каких десятки они навещали между своими плаваниями. Такие же люди и кабаки. Но Юнхо не жаловался: у них имелось достаточно денег, чтобы садиться на пиво за вонючий стол. Откуда-то у него взялась курительная трубка; он не знал, что любил дымить в этом же городе почти десять лет назад. К нему подошёл бы кто-то, с кем его связывала прошлая жизнь, но волосы его были ничем иным, как серым пеплом, а в глазах лежала смерть, с которой он успел породниться, пусть и не помнил этого. Голос был вечно равнодушный; его попросту никто не узнавал. Новые знакомства шли плохо и представляли собой только новых пиратов, редко попадавших на корабль. На взгляд Юнхо, их команда была сплошь отъявленные злодеи. Взять хотя бы Уёна — лис, который за сундук драгоценностей родную мать продал бы, а может и действительно продал и стеснительно хихикает теперь на вопросы от остальных, будто он какая-то принцесса. Бордельный головорез Ёсан чего стоил? Откуда только в нём эта кровожадность, если подруги матери не растили его таким? Минги достаточно было просто в глаза посмотреть, чтобы усомниться в его врачебном таланте — нет, знал о врачевании он, конечно, много, вот только садистическая ухмылка доверия не внушала. Сан сразу сказал: «военный преступник» — просто и понятно, даже добавить нечего. Юнхо не чувствовал в себе ненависти, не презирал никого из них. Просто по поводу его нахождения здесь у него иногда возникали вопросы — что ему, не терпящему жестокости, вечно задумчивому и тихому человеку, делать среди них? Нечего и правда — но он, насмехаясь над судьбой, встречал с пиратами рассвет за рассветом и искренне любил Бетанию. Стоя у фальшборта в одну из ночей, он вглядывался в океан и привычно беседовал с ним без слов. Сонхва с капитаном спустились с верхней палубы минут двадцать назад; Юнхо плыл мыслями вслед за волнами. Когда он прикрыл глаза, затягиваясь из трубки, перед ним возник образ: полупустыня, солнце. Рыдающая женщина с ребёнком на руках, больным малярией. Она знала, что с ним кончено. Сзади стоял второй сын, старший; женщина обратила на него глаза, и они янтарными искрами блеснули под солнцем. Юнхо открыл глаза; он был ослеплён дневными лучами, хотя вокруг находилась ночь. На корабль сверху смотрела луна. Он схватился рукой за сердце; сколько раз ему мерещился женский голос, сколько раз пытался он вспомнить её, и сейчас наконец увидел! Только она была непохожа на себя из-за горя по умирающему ребёнку. Штурман не дышал, желая броситься в море. Звучали шаги по палубным доскам; Юнхо обернулся не сразу, но и так знал, что это Минги идёт. На нём была чёрная шляпа, которую любил носить Ёсан. Подобравшись поближе к штурману, что похож был на погнутую мачту, Минги раскрыл глаза. — Ты… ты что, плачешь? — Плачу? — обыкновенным голосом переспросил Юнхо. Блестевшие под ночью слезинки он быстро сморгнул, но Минги всё ещё видел боль внутри него. Сколько бы Юнхо не называл его садистом, судовому врачу нужно было отдать должное: он искренне хотел помогать ему разобраться в своих воспоминаниях. Он много лет успел провести со своей матерью перед тем, как им обоим пришлось обратиться рабами из-за долгов; встречал и случаи потери памяти. — Такое бывает от удара головой или от какого-нибудь потрясения, — говорил он, пока Юнхо жалобно смотрел на него с собственной кровати Минги в каюте, пропахшей травами. — От голода тоже бывает. Чаще всего это не навсегда, кое-что да вспоминается спустя время. Юнхо не сомневался в том, стоит ли делиться с Минги новым пойманным воспоминанием, но они обсудили это уже утром. Память — штука сложная, но странно было, что она решила Юнхо ударить только теперь. Он стал часто оставаться у Минги после их разговоров; тот уступал ему постель и убегал из каюты, усмехаясь: «Кстати, надеюсь, ты не ревнуешь ко мне Ёсана?» и спеша скрыться за дверью от летящих в него ботинок. Юнхо медленно, но верно вспоминал; под его глазами темнотой лежало всё больше боли. Но они собрали его историю полностью — вернее, почти полностью; в какой-то момент Минги не на шутку испугался за душевное состояние их штурмана и решил остановиться. Они уже достаточное время прожили в родном городе Юнхо; Минги послал команде весточку в столицу и стал потихоньку продавать всякую мелочёвку, чтобы взять им повозку, потому что верхом ездить не умел и вообще боялся лошадей. Штурман всё время был погружён в свои мысли, поэтому не предложил более дешёвый способ и не смог посмеяться над Минги. У судового врача было много способов достучаться до воспоминаний Юнхо: они обошли все улицы здесь, а потом поузнавали о массовом отправлении людей на каторгу, что дошло и сюда, на юг, не менее восьми лет назад. Разобраться, как сам Юнхо оказался в числе каторжников, конечно, не удалось: слишком много людей было. Собирая его память, пираты нашли знакомых Юнхо, соседей, друзей его родителей, давно уже умерших от старости. Юнхо стеснялся, когда его узнавали, потому что, оказалось, он был хорошим человеком. Но это осталось в прошлой жизни; он так всем отвечал. У него краснели уши. Он стал пиратом, не дав себе шанс продолжить благотворительно помогать бедным и веселиться под солнцем во время дня. Воспоминания возвращались в несколько хаотичном порядке, но в целом двигались от более далёкого прошлого к побегу с колонии и крушению баркаса. Город отсылал только, как ни удивительно, к жизни Юнхо в этом городе, а то, что было с ним дальше, он потом вспоминал сам и делался всё более и более мрачным, хотя и без того известен был как мрачный штурман, когда Минги попал на пиратский корабль. Им стоило возвращаться как можно скорее; Минги подозревал, что не сможет помочь Юнхо справиться со всем без остальных.        Когда они наконец добрались до столицы и отплыли вместе с командой, Минги смог выдохнуть; он никогда бы не подумал, что когда-нибудь будет так сильно хотеть моря. — Можно к нему, Минги-я? — судовой врач удивлённо вскинул брови, увидев под дверью своей каюты Сонхва с его вкрадчивым голосом. — Зачем?.. — очевидное подозрение. — Пока вы разъезжали, у меня для Юнхо появилось вот что, — Сонхва поднял ослепительно белую пенковую трубку с резной чашей. Она была достойна барона, но Минги в трубках не разбирался, поэтому не смог оценить её по достоинству. Он молча ушёл, оставив дверь открытой. Вскоре в кают-компании занятые едой пираты услышали, как Юнхо выгнал Сонхва криками на всю нижнюю палубу: — Вы меня теперь за душевнобольного считаете? Я что, в лазарете, чёрт побери?! Сонхва ушёл от него в кают-компанию, к остальным. — Червь гальюнный… — было адресовано Юнхо, но тот не мог слышать. В руке Сонхва была трубка из морской пенки; вечно пьяная лавочка Ёсан-Уён-Сан не смогла сдержать смеха, и Хонджун подарил им взгляд такого злобного пламени, что они ненадолго замолчали всё-таки. Сонхва посмотрел на капитана с немым вопросом, и тот кивнул, произнося одними губами: «кури». — Кюри, моя радость, — слащаво передразнил его Сан, и Уёну стало так смешно, что даже сухарь изо рта выпал. Капитан не реагировал, решив не опускаться до уровня этих нахалов. Минги стал отвечать на вопросы команды только после того, как употребил два больших куска мяса с хересом; их путешествие тяжело далось и ему тоже. Тут-то и открылось, что не всем на штурмана было плевать. Возможно, так только самому Юнхо казалось? Минги уставил взгляд в свою тарелку, на которой лежало рагу и недоеденный кусок козлятины. — Жена и ребёнок его утонули во время крушения. Из двадцати сбежавших каторжников до берега добрались только четверо. Трое умерли. Юнхо остался. — А второй сын их? Младший, — в глазах Уёна слезинкой блестела тревога. — От малярии умер. На материке ещё, давно. У пиратов непринято было обсуждать кого-то за спиной, но Юнхо не звали, дали выспаться; безрадостные ночные посиделки прошли без него. Команда успешно напилась рому, только теперь Хонджун не рассказывал Минги и остальным сказки про рыбу-улетиф; пираты выли тягучие песни, и алкогольная вонь поднималась к потолку, а оттуда стекала липкими каплями по стенам вместе со спрятанным отчаянием всех присутствующих. Минги отодвинул от себя кружку, показывая, что сегодняшняя доза превышена. Он сказал: — Дайте ему теперь быть собой. Тем, кем он хочет. Он начал напевать что-то когда думает. Посмотрим — может, элегию про самого себя сочинит.