Meine seele

      Боль отступила перед апатией, вверяя ей полномочия, как старой подруге. Высохшие соленые линии стянули под собой нежную кожу. Хотелось упасть на кровать, забыться во сне. Нельзя. Безутешная мать сейчас была не лучшим помощником, но Маша не винила её, однако понимала, что кому-то необходимо, переступая через боль утраты, оставаться с холодной головой. Ей казалось, что уже выплаканы все горькие слезы. Они падали на блузку, на пол, на тонкие пальцы.       После похорон Михаил Берлиоз, что был хорошим другом Константина, а также Елены, настоял на том, чтобы девушка на какое-то время устроилась помощницей художника по костюмам в театр, дабы быть ближе к родному человеку и контролировать состояние актрисы. Он утверждал, что уже огласил данное предложение Лиходееву, директору Варьете. Самого Степана Богдановича не было здесь, похоже «приболел». Многие знали, что кроется за этим состоянием. Спиртное превращало человека в его жалкое подобие, способное изредка говорить членораздельно.       — Маша, не поймите меня неправильно или бестактно, но звезда её карьеры не может погаснуть.       — Я все понимаю, Михаил Александрович, не тревожьте душу попусту. Сама знаю: отец не хотел бы, чтоб мы терзались, застыв на месте, хоть это и больно, — тон её был полон снисхождения.       Сам Берлиоз диву давался, как юная особа смогла взять себя в руки. Но это не так легко, как кажется на первый взгляд. Внутри все рушится, обрывается. Пропасть отчаяния веревками утягивает в свою мрачную дыру. В просьбе же был смысл, так что отметать данное предложение швея не стала, лишь слегка закивала, метнувшись к матери, что в накатившей истерике выронила стакан из ослабевших рук.       — Позже, Михаил Александрович, — Неприятный глухой удар стекла. Если бы траурная печаль имела воплощение, то этот звук был бы одним из её олицетворений. Не разбился и ладно, это не первостепенно, — Ч-ш-ш, — Мария гладила мать по голове, шептала утешительные слова, касалась губами макушки. Возник колючий ком. Она не могла заплакать, иначе им двоим не выдержать этой ноши, а горло предательски начинало болеть от сдерживаемых рыданий. Кричи не кричи, но папеньки больше нет, — Я принесу тебе воды, дыши, — Маша сидела на коленях перед диваном, с сочувствием поглаживая ноги Елены. Жесткий ворс ковра царапал кожу, нарочито дразняще щипая, но это не имело значения, — вот так, хорошо, очень хорошо, — девушка продолжала тихо нашептывать, видя, что женщина медленно успокаивается, пусть и на время. Голос дрожал, гласные были неестественно громкими, а согласные какими-то ломаными.       С мольбой повернувшись к Берлиозу, шатенка всем своим видом просила его побыть пока рядом, тот без лишних колебаний приземлился на соседнее место, стараясь как-то смягчить гнетущую атмосферу. Мария сорвалась на кухню за обещанной кипяченой водой, подхватив с пола упавший стакан, чтобы ополоснуть. Проходя по коридору мимо завешанного белоснежной простыней огромного зеркала, чья резная рама имела насыщенный цвет венге, она невольно вспоминала, как прибежала сюда и увидела все собственными глазами.       В потерянном состоянии девушка добралась до нужного подъезда, слабыми руками толкая дверь вовнутрь. Лишь бы все было хорошо! Только бы! Свет, попадавший сквозь мутные окна на лестничную клетку, давил, угнетая. Руки сами цеплялись за перила, стараясь резко поворачивать нерасторопное туловище, ноги гудели, натирающие туфли усеивали стопы красным месивом мозолей. Подняться на четвертый этаж — вот что важно. И всякий физический дискомфорт казался сейчас таким далеким.       Перепрыгивая очередную ступень с потрескавшейся по бокам краской, стопа накренилась, рывком дернув вниз все тело. Девушка упала, чудом не разбив нос, ушибленное бедро заныло. Неприятный треск кружева. Кончики фаланг уже не были невинно спрятаны под ним. «Черт с ними!». Машу не волновали ни испорченная перчатка, ни болезненные ощущения после приземления. Встав на ноги, она рванула с места, чувствуя приближение чего-то неотвратимого, жуткого, скребущего.       Дверь, к удивлению, была открыта. Елена Александровна подлетела к дочери бледнее листа бумаги. Что-то случилось. Что-то нехорошее.       — Мама?       — Маша, он…я не знаю… Что же… — всё слилось воедино: плач, дрожь, всепоглощающая безысходность. Апофеозом стало мертвое тело, лежавшее на столе.       Кулак девушки наконец разжался, высвободив визитку, что была внутри с момента, как немец обхватил женскую ладонь. Карточка должна была порваться или же краска на ней потрескаться от длительного скомканного состояния, но нет. В неторопливом полете к поверхности деревянного пола жалкий кусок картона злорадно распрямился, на нем не осталось ни следа.       — Вызывай всех, — скомандовала хрипло Мария Константиновна, потеряв на мгновенье способность дышать. Как рыба на суше, она не могла ничего сделать, чувствуя страшную тряску. Из коридора послышался сначала звук поворота диска номеронабирателя, после телефонный разговор.       Все как в тумане, резкое неприятное ощущение в бедре приземлило девушку на пол в бессилии. Полы юбки начали впитывать влагу от опрокинутого графина и сливаться с промокшим ковром. Безобразное мертвое лицо, рот скривлен, мышцы запомнили лишь последний выдох, запечатлев эту картину под огненными лучами светила, что разрезало небо, проливая над Москвой яркие тона.       С губ сорвался вопль, наполненный невозможным страданием. Это кошмар, ад наяву. Мысли стали бесформенными, потеряли всякий смысл. Во рту возник привкус металла, щека изнутри слегка кровоточила, выпуская редкие алые капли на десны, язык. Зубы неосторожно и сильно сомкнулись в попытке задержать крики. Маша не могла сглотнуть, продолжая ощущать всеми рецепторами жидкую субстанцию. Широко распахнутые серые глаза загипнотизировано сфокусировались на материальном доказательстве прекратившейся жизни.       В потрясенной увиденным голове раздался гвал. Он нарастал, мчался, как дикая лошадь, что затопчет без разбору. »…в мире так много зла и несправедливости» — этот акцент…. Слова профессора, озвученные около получаса назад, флером проскользнули вдоль сердца, намеренно эпатируя орган, что уже зашелся в ужасе и неверии. Стало дурно, отвратительно. Сознание с трудом балансировало над пропастью, так и норовя потеряться в забвенном обмороке.       Промывая стекло под проточной водой, Мария отставила стакан в сторону, решив что с него на сегодня, пожалуй, хватит. Схватившись уже за другой, она потянулась к чайнику. Вода колыхалась внутри, ударяясь о прозрачные грани. Неуемный мандраж будоражил исхудавшее тело. Посильнее обхватив посуду, девушка пошла в обратном направлении, однако кое-что задержало её.       Оцепенение схватило выступающие ключицы, остановило невнимательную особу, заставило потупить взор, замереть в паре шагов от зеркала. Светлый кусок ткани дерзко оголил часть отражающей поверхности. Мария Константиновна не слышала шагов, здесь никого не было во время её нахождения на кухне, все визитеры расположились в гостиной, прямо в конце тускло освещенного коридора. Тогда какого черта проклятущий клочок вызывал новый всплеск тревоги?       Сделав глубокий вдох и резко выдохнув, девушка набралась смелости, хотя скорее пародировала это чувство. Все внутри исполняло кульбиты то ли от голода, то ли от не покидавшего Марию ледяного ужаса. «Сквозняк это! Хватит!». Пальцы сжимались, прогоняя волнение, но оно, лишь в предвкушении облизнувшись, снова атаковало беззащитную психику, руша все барьеры.       С горем пополам, двигаясь практически крадучись с левой стороны стены, впритык к уже ненавистному предмету интерьера, Мария вытянула ладонь, огибая открытую часть, дабы не отразиться в ней.       Хоть нынешнее молодое государство не воспринимало никаких божественных сущностей взаправду, но лично девушка уже перестала быть уверена в данной идеологии на сто процентов. Она видела лишь два варианта: либо пораженное воображение начало изводить разум, либо что-то необъяснимое темное существует…и даже имеет оболочку.       Съежившись от собственных размышлений, Маша все-таки поправила ткань, хотя в отражении померещилось, что какая-то тень за долю секунды пронеслась мимо по грязного охрого цвета обоям. Не хватало ещё галлюцинаций, ночь и так обещала быть бессонной, но ожидалось, что это случится от скорбящей боли, повисшей камнем на шее, а не от паники перед выдуманными страшными образами.       Прабабушка девицы, Пелагея Павловна, казалась людям в городе странной, потому что была одержима разного рода обрядами, поверьями, традициями, конечно, через некоторое время она вернулась в родную деревню неподалеку от Москвы. Можно ли назвать это язычеством? В какой-то степени да. В один из вечеров она поведала маленькой Марусе, так женщина называла любимую внучку, почему ни в коем случае нельзя держать зеркала открытыми после смерти. Нечистая, дьявольская энергия может просочиться в квартиру и унести с собой жизнь не только покойника, но и чью-то ещё, либо сам умерший никогда не обретет себе места, оставшись эфемерным духом на бренной земле. Девочка уже тогда зауважала старую женщину за огромный саквояж житейской мудрости. Здесь не было важным то: во что та верила, кому поклонялась, молилась. Она знала так много, что хотелось расспрашивать её днями напролет, лишь бы послушать неторопливый рассказ о чем угодно.       С этими мыслями Мария Константиновна прошла в гостиную, где её мать с потерянным видом упорно старалась вникнуть в речи Берлиоза о МАССОЛИТе и праздных заседаниях в стенах Грибоедова.       Девушка аккуратно вручила стакан Елене Александровне, чья спина уже меньше содрогалась от всхлипов, а руки стали тверже.       — А, Мария Константиновна, на пару слов, — не унимался Михаил Александрович. Подхватив женский локоть, он потащил её в злосчастный коридор. Маша хотела оказаться в любом другом укромном углу квартиры, но никак не посреди мрачной, пугающей прихожей с этим зеркалом, — вы подойдите завтра, — мужчина призадумался, — часиков в девять, удобно? — девушка угукнула, ощущая призрачное движение стен, что готовы схлопнуться и сломать все кости, превратив их в порошок, — Прекрасно, Степан Богданович точно будет дома. Вы ведь не были у нас в гостях? — Маша мотает головой в отрицании и всё больше чувствует, что отдаляется от реальности. Её знобит, как при страшной простуде, — Позвольте карандаш, а то без адреса потеряетесь, дорогая, — девушка указала рукой на комод, мол «погодите, я сейчас все достану». Берлиоз двинулся следом, искоса наблюдая за швеей, готовый подхватить ту в случае чего. Хотя скорее в случае истерики, как у Елены мигом ранее.       Пока мужчина вырисовывал название улицы, стало так тихо, даже грифель бесшумно царапал поверхность листа, как будто Михаил лишь создавал видимость, что записывает адрес. Мария считала виноватыми в паранойе: ужасный сон, голод и стресс.       Остаток дня прошел в забвении: множество соболезнований, подбадриваний, пустых обещаний о помощи; все становилось не более чем грязной опустошенностью, будто силы высосали, оставив только неиссякаемую усталость.       Сейчас, уже глубокой ночью, старый матрас в гостевой спальне отзывался неприятным скрипом на каждое телодвижение, как бы причитая: «почему тебе не лежится ровно?». На соседней односпальной кровати тихо и размеренно дышала Елена Александровна, провалившаяся в столь желанный сон. Мария испытала некоторое облегчение, глядя на безмятежное лицо матери.       А вот её саму Морфей намеренно обходил стороной, будто та прокаженная. Хотелось просто уснуть, набраться сил перед утренней встречей. Все, что получилось сделать, так это опустить веки. Их тонкая кожа казалась невероятно тяжелой, ноющей от усталости, просящей отдыха.       После полуночи что-то увесистое разместилось на женской грудной клетке, странно качаясь, ища равновесия на неудобной поверхности. Темнота начала плавно отделяться, вылепливая своими кривыми когтями существо, некогда бывшее с ней единым целым.       Мария Константиновна была так измотана, что едва ли могла пошевелиться или закричать, однако сквозь непроглядную темень ей чудились очертания, что-то сидело и дышало практически в лицо уже испуганной даме.       Невесомые касания какой-то лески, походившей на усы, порождали на щеках боязливый трепет. Неизвестность была сейчас страшнее всего осязаемого.       — Ай-яй-яй, с визиточкой надо бы ознакомиться, любезнейшая, месс-и-ир оказал вам невероятную услугу, а вы даже имя не сподобились уточнить, — странный мурчащий тембр вышибал все остатки спокойствия.       Маша не в состоянии была наполнять легкие заветным воздухом. Вес существа не давал сделать этого. Молящие хрипы покидали рот, но самым страшным было чувство беспомощности. Елена в этот момент повернулась на другой бок, спиной к дочери. Морок осел, создав завесу вокруг кровати. Что за мессир? Что за существо сидело, буквально, отдавливая грудь? Желудок сдавил спазм, раздражавший стенки. Как по щелчку все прекратилось, пропал мираж неизвестного, исчезло давящее чувство, но вместо этого, девушка начала борьбу с тошнотой. Но чем бы её стошнило? Вода, вероятно, вперемешку с желчью, после которой во рту стоит противный привкус, ничем не смывающийся.       Терзания длились около сорока минут, что казались вечностью. В холодном поту русые пряди налипли на поблескивающие под лунным светом лоб, скулы. Отпустило. Наконец-то, после жуткой «галлюцинации» и тяжелого дня, Мария смогла уснуть.       Хотя даже в царстве Морфея она засвидетельствовала странное видение. Грузный спертый воздух кабинета. Маша сразу узнала отцовскую вотчину, окидывая её взором. Повернувшись, ушибленное бедро болезненно нашло опору в виде угла стола. Жутко было то, что дискомфорт ощущался вполне реальным, или же вменяемая граница фантазии трещит по швам.       Но боль стала безразлична девушке, что пристально наблюдала за конверсацией отца и таинственного гостя, которого она точно встретила тем вечером, посреди аллеи. Мария узнала пугающего незнакомца.       Немецкий профессор явил себя во всей своей красе, с некоторой долей самоуверенности изучая каждое колебание Константина, что выражалось в невербальных жестах последнего.       Как бы девушка ни пыталась различить хоть единый звук, прочесть по губам о чем говорили эти двое, у неё ничего не получалось, все тщетно. Только она наклонялась ближе к отцу, как рот его становился мутным, замыленным. Будто тайна данного диалога спрятана за семью печатями. Девушка взмолилась:       — Папа, не слушай его, — руки её махали пред мужскими лицами, но безрезультатно, — он тебя довел? Он тебя погубил, да?       Мария сыпала мелкими обвинениями в сторону немца, что все равно не слышал брани. Ей хотелось отвести душу, найти крайнего в этой ситуации. Она чувствовала себя не лучше, чем ребенок, у которого сломалась любимая игрушка, да только вот жизнь родителя — нечто большее, чем вещь, оттого боль на сердце становилась жгучей, клеймящей свои бесовские символы.       Имитация солнечных лучей погасла, всё в стенах кабинета застыло. Стало темно, лишь кроваво-красный образ спутника Земли озарял жуткую ухмылку иностранца, что деловито подпер кулаком лицо, с превосходством взирая вперед, однако мужчина тоже не шевелился. Глаза девушки бегали туда-сюда: то в сторону гримасы ужаса отца, то в сторону жуткого типа. В момент, когда зрачки снова замерли на Константине, послышался шорох.       Маша, инстинктивно дернувшись, зыркнула в сторону, где был наглый гость, но бордовое кресло пустовало. За этот промежуток времени все темное, что было в этих четырех стенах, скопилось позади Марии Константиновны. Ей было невдомек повернуться, она ещё не осознавала, что творится, оглядывая каждый миллиметр мебели в попытке отыскать место, куда спрятался мужчина. Долго ждать себя посетитель не заставил, с насмешливой интонацией, голос раздался прямо над ухом девушки:       — О, дорогая, Мария Константиновна, — его речь, с отголосками нерусского звучания, вызвала шумный выдох. Именно такой реакции и жаждал Воланд от загнанного зверька. Он возжелал усугубить расшатанное состояние, черпая из этого сосуда сладостное удовлетворение. Напуганное поведение девушки с момента их первой личной встречи раззадорило дьявола, вынуждая выжимать из жалкого создания все соки, — моей прямой вины в сложившемся горе нет.       — Мне трудно верить человеку, что демонстрирует свою излишнюю осведомленность об окружающих. И я едва вас знаю, известно только Ваше прозвище. Кто вы такой, Профессор? — внезапно некогда трусливая особа перешла в режим наступления, собрав остатки своей воли и сжав их поплотнее, дабы не растерять. Добыча замахнулась на охотника, как иронично, — или же мне следует обращаться к вам не иначе как Мессир? — пазл сложился, то нечто, что якобы явилось в полночь, было прихвостнем этого…мужчины, оно обмолвилось о визитке, но девушка, конечно же, не в состоянии была даже читать после увиденной отцовской кончины. Думать очень трудно, а изнеможенный организм так вообще в упор отказывался подчиняться, но соединить два конца разорванной нити все же получилось. Мария нервно закусывала губы, с нарастающей тревогой ожидая ответа.       — Это лишь, как вы верно подчеркнули, прозвища. Посмотрите вниз, — немец сделал неторопливый шаг, расположившись уже сбоку от взволнованной девушки, — Быть может, ответ находится… — уши напрягались от скрипа перчатки, что точно обхватила набалдашник посильнее, однако трость не была опущена на пол, она парила, покоясь в крепкой хватке дьявола, что завел изделие себе за спину и слегка наклонился, обдавая впалую щеку своим дыханием, — …в ваших руках.       Под третированным взором мессира, Маша наклонила голову, а уже после опустила глаза, опасаясь увидеть свои руки без кожи или в крови, но нет. В той самой ладони, словно приклеившись, была небольшая карточка. Черная, с бархатной окантовкой, на тыльной стороне изображена большая буква «W». Что бы это не значило. Маша кое-как перевернула кончиками пальцев визитку, прочитав надпись, что раскрывала имя незнакомца. Она гласила: «Профессор Воланд».       — Зачем вы были здесь, Воланд? — уже, не церемонясь, спросила девушка, но не решаясь смотреть в глаза собеседника. Ей хватило ужаса и на Лиственничной аллее. Мужчина все понимал, от него невозможно скрыть какую-либо эмоцию.       Он позиционировал себя как лидер, хотя правильнее сказать — темный властитель, пришедший на трапезу за своим угощением, но отведать его не торопился.       — Вы можете считать, что родились заново три дня назад, — уголки тонких губ поползли вверх, придавая лицу какой-то обезумевший вид, — и уж поверьте на слово, будьте так любезны, — Воланд легким, но быстрым движением поправил отлет воротника пальто, неотрывно разглядывая женские черты, — без моего «визита»… Вас бы уже не существовало, — Мария в изумлении вскинула брови, ошарашенно столкнувшись с безразличным взором исподлобья.       — Вы бредите! Вы не в себе, Профессор! — она что-то выкрикивала, но с каждой секундой немец дымом расплывался по комнате, стирая следы своего присутствия. Хотелось ухватить, задержать, сделать что угодно, но выбить правду.       Сон оборвался, Маша не без труда спустила ноги на пол. Обсессия прицепилась к ней, не намереваясь отпускать, с особым садизмом подсовывая события минувшей ночи. Как вообще существовать, если даже во сне покой становится недостижимой роскошью.       В подвешенном состоянии тонкие кисти рук завязали бант, исполнявший роль воротника, на темно-синем платье. Из головы никак не выходил противоречивый сон, он был на грани с реальностью. Но что вызвало ещё больше вопросов, так это то, что на утро под одеялом, на груди, лежала та самая проклятая визитка.       Маша до конца старалась убедить себя, что ей просто тяжело дается проживание потери отца, все это выдумки больного воображения, стремящегося рассредоточить фокус внимания с целью отвлечения.       Только вот бархат краев картона был реальным на ощупь, шерсть, оставленная непонятным существом, на кровати — тоже. В какую же историю вляпалась девушка? Ей и думать не хотелось, все мысли тормошили её, вызывали боязнь.       Сейчас она в спешке попрощалась с матерью и побежала, ведомая письменными указаниями Берлиоза, к квартире литератора; а точнее — к Степану Богдановичу Лиходееву, пропуская при этом добрую половину ступенек в подъезде, будто прошлого падения и не было вовсе.