гиблое место

Дверь открывалась медленно. Ключ всё никак не хотел поворачиваться в последний раз, никак не хотел впускать его в маленькую квартиру Алёны. Руки дрожали сильно, хотя выпил он меньше одного стакана, а вдохнул только одну дорожку. Но всё-таки дверь поддалась, сжалилась над резко опустевшим телом и открылась. Распахнулась, позволяя Глебу увидеть заплаканную, испуганную Алёну, которая замерла в дверях и пыталась понять, в каком он настроении. А Глеб был пуст. Безэмоционален. Просто сломан своей же жизнью, своими же поступками, жестокостью и болью. Он сделал всё, чтобы окружавший мир сломал его на крохотные, блестящие осколки. Но ничего не чувствовалось. Обломки не могли болеть, не могли страдать или хотеть чего-то. Поэтому он уставился опустевшим взглядом посеревших карих глаз на Алёну, сделавшую робкий шаг к нему. Глеб закрыл за собой дверь не глядя и стянул джинсовку с плеч, кидая на крючок. Всё ещё не отрывая мёртвого взгляда от жены. А Алёна поняла, что он больше не злится, поэтому подошла едва слышно и обняла его своими тонкими холодными руками, прижимаясь к груди, где едва слышно зачем-то билось сердце. А Глеб не чувствовал ни вины, ни жалости, ни любви, ни боли. Он не чувствовал ничего, даже не пытаясь обнять всхлипывающую девушку в ответ. Так вот, — промелькнула в голове мысль, — что тогда чувствовал Серафим. Вот, что это была за пустота в его глазах. Он действительно сломался в тот момент, когда любимый человек своими же руками его разбил, изнасиловал в грязной подсобке, ведомый своими больными мыслями и веществами. А теперь Глеб сломался сам. От того, что сломал Серафима. И здесь мозг резко выключался, не в состоянии понять, что же дальше. Обнять Алёну? Попробовать найти в себе остатки чего-то, чтобы полюбить её? Забить на всё и просто существовать? Забить на всё и уйти? Забить на всё и умереть? Каждый из вариантов был прекрасен и ужасен одновременно. Но Глеб не чувствовал ничего. Сил не было даже оценить и взвесить варианты. — Я тебя люблю, — прошептала Алёна куда-то ему в грудь, сжимая пальчиками его пропахшую потом, порошком и слезами футболку. А Глеб не нашёл сил соврать ей в такой момент. Просто не стал отстраняться. Это вся та любовь, которую он мог подарить Алёне — просто позволять ей любить и находиться неподалёку. Всю свою больную любовь он потратил в клубе. Вся его любовь разом потонула в настоящих синих глазах. Больше он не чувствовал в себе ничего, что мог бы подарить Алёне. Всё, что у него осталось — ещё один день и тело. И это нужно было заканчивать. Но сейчас Глеб мог только крутить в голове придуманную только что ненависть к Алёне, которой на самом деле не было. Он крутил в голове мысли, что ненавидит её за слабость и за себя. Почему она здесь? Почему обнимает его и шепчет слова любви? Почему пустила его в свою жизнь и квартиру ещё раз? Почему приняла его, если видит, знает, что он её не любит? Она не знает, что было в клубе. Сначала Глеб не видел смысла рассказывать ей, а потом не смог. Рассказать о Серафиме — признать свою любовь. Сейчас рассказать о Серафиме — проще простого, но зачем? От этого синие глаза не оживут. А они оба не наполнятся жизнью вновь. Сломанный Серафим гнил в земле. Сломанный Глеб пытался понять, есть ли смысл строить что-то из своих осколков. Но чем дольше он стоял в коридоре, тем меньше эта идея казалась ему хорошей. Он причиняет боль, а сам ничего не чувствует. Ещё один день, после которого всё должно закончиться. Всё. Клуб. Прошлое. Вещества. Алёна. Алкоголь. Семья. Табак. Жизнь. За окном ночь сменял ещё один серый день, когда Глеб понял, что скоро он всё это закончит. Но перед этим нужно было проститься со всем, что его сломало. И первым пунктом в этом деле стояла отстранившаяся Алёна, которая внимательно вглядывалась в его пустые, серые глаза. Глеб, не предупреждая и не давая отчёта, наклонился и поцеловался. Без укусов. Без нежности, но и без грубости. Просто касания губ и языков, от которых бедная девушка плавилась в его руках. В спальне было темно и мрачно. Всё освещал только торшер, заливая комнату тусклым жёлтым светом. За окном был дождь. Дождь, который скроет слёзы Алёны и его пустоту. Глебу было похуй на эстетику и болезненный стон Алёны. Кровь скроет контекс с анестетиком. Он вставил, не обращая внимания на её всхлипы и то, что не чувствует ничего не физически, не внутри. Член стоял по инерции, завидев хрупкое гибкое тело. А в груди всё забила пустота. Глеб вставил и представил, что это их первый раз. Когда они оба горели любовью и теплом. Когда нежные поцелуи, мягкие касания, тепло-тепло-тепло. Когда он чувствовал что-то. Когда был цел, когда не был грудой осколков. А потом всё резко заволокла тьма. Лампочка перегорела, иронично передразнивая его же ощущения. — Смотри, — хрипло, не обращая внимания на отчаянно сжимающуюся Алёну, позвал Глеб, — даже ебучий торшер погас. Только для нас. Глеб по инерции прижимал к себе дрожащую от ощущений Алёну и понимал, что свой долг выполнил. Он подарил ей хоть какие-то эмоции напоследок. И больше не хотел искать что-то в себе ради неё. Боль приносить он тоже больше не мог. — Как будто конец света, — прошептала Алёна, садясь в кровати и дрожа. — Это не конец света, — покачал головой Глеб, натягивая футболку. — Это конец, Алёна. — Ч-что? — резко обернулась Алёна, вставая с кровати вместе с ним. В её фальшивых глазах застыла боль. — Я ухожу, — пожал плечами Глеб, проходя мимо неё в коридор. Слишком много за последнее время он уходил. — В этот раз навсегда. Спасибо за то время, когда я был жив и любил тебя. Я знаю, что в тебе есть, осталась любовь, которую ты подаришь достойному тебя человеку. Но это не я. — Глеб, ты что такое… — Алёна не успела договорить, потому что дверь закрылась плотно, тихо. В этот раз действительно навсегда. А Глеб шёл по серым улицам пустой, даже не чувствуя удовлетворения от прощания с женой. Просто знал, что подводит длинную, кривую черту под своей жалкой жизнью. И знал, что осталось только два места, которые ему нужно посетить перед окончанием этого ада, в который сам себя завёл, в котором сломал Серафима и сломался сам. А неон мигал, словно понимая, что это их последняя встреча.