прячет за собою ночь.

— Хороший мой, умничка, — шептал Серафим, вбиваясь с силой. Глеб лишь бессвязно скулил, слабо дёргаясь под горячим телом. Кляп во рту приносил дискомфорт, с краешек губ стекала слюна, а глаза слезились. Было невыносимо больно, несмотря на то, что перед Глеб успел слегка себя растянуть. Это помогло не сильно, лишь разозлило и так раздражённого Серафима. Запястья потом долго будут болеть от впивающегося металла наручников. Пальцы уже не ощущались, отдаваясь неприятным онемением. Шея пестрела кровавыми укусами; ни капли нежности от Серафима Глеб не ощутил, лишь жёсткие толчки, болезненные укусы, бесконечная грубость. На возбуждение не было и намека. Серафим не пытался доставить ему удовольствие, а тело рефлекторно сопротивлялось, делая лишь больнее, ухудшая ситуацию. Быть может Глебу стоило быть умнее. Послушнее. Не стоило касаться себя без разрешения. Он не принадлежит себе, чтобы своевольничать. Он виноват и заслужил. Он обязательно извинится за это позже, а сейчас стоит быть лишь тише, дать Серафиму расслабиться. Ведь не так важна разрывающая боль, что огнем расползается по всему телу. Мутит сознание и кружит голову, выжимает слезы. Неважно. А в груди что-то трещит, что-то ломается и с хрустом падает, рвётся и крошится в осколки, убивая бабочек, и впивается в сердце. Но пока Глеб выгибается под жёсткостью-благословением, что дарит Серафим, и плачет; задыхается и по кусочкам умирает.